Текст книги "Судьба всегда звонит дважды (СИ)"
Автор книги: Дарья Волкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Не хочу!
– Вот капризный! А за контрабанду?
– Что ты имеешь в виду? – и в самом деле озадачен.
– Я сейчас везу тебя гулять. А завтра принесу тебе бутылку пива.
Он не тратит ни секунды на размышление.
– Две!
– Я полагаю, торг здесь не уместен. Одна! Но! Твое любимое чешское темное.
Вздыхает.
– Ладно. Черт с тобой.
– Вот и отлично. Ну что, красивая, поехала кататься?
– Красивая?!
– Конечно, красивая! Просто Василиса Прекрасная! После того, как ты наконец-то соизволил косы состричь.
______________
Чувство благодарности может быть тяжелым грузом. Особенно, если ты не понимаешь, за что тебе такое счастье. Особенно, если понимаешь, чего это стоило тому, кто тебе помогает. Особенно, если тебе самому нечем, совершенно нечем отблагодарить в ответ.
На его небрежный вопрос о том, где она живет, Маша ответила – в пансионе. Угу. Столько времени снимать комнату в пансионе. В Париже это в любом случае недешево. А ведь ей надо на что-то жить – кушать, ездить в метро. Покупать ему всякие смешные подарки-безделушки, черт подери!
Он решился и прямо спросил ее об источнике средств к существованию. Видно было, что тема разговора Маше не особо приятна, но ответила без колебаний. Так, значит у Машки состоятельный папаша. Который и оплачивает, по сути, всю эту благотворительность. Сложившаяся ситуация Басу не нравилось ужасно, но отказаться от Машиного общества он не мог. Пока не мог.
______________________
– Машка, дай мне костыли!
– Я удобнее, чем костыли. Мягче.
– Я тебя уроню к черту! И мы грохнемся оба!
– Не льсти себе, ты тощий и вряд ли уронишь меня.
– Маша!
– Давай руку и вставай.
У него почему-то совершенно не получается спорить с ней.
_____________________
– Ну что, как успехи, капитан "Деревянная нога"?
– Я сам дошел до лестницы и обратно!
– Ого?! Время?
– Девять минут.
– Отличный результат! Держи, заработал.
– Ух ты, даже две!
– Вообще-то, вторая бутылка мне. Я думала, ты захочешь со мной отметить свой успех.
– Конечно, Маш.
____________________
Его выписывают. Наконец-то. Спустя все эти месяцы, за которые больница стала ему то ли вторым домом, то ли тюрьмой – непонятно, он может уйти отсюда. Причем именно – уйти. На своих ногах. Да, хромая, и больно, но до машины он дойдет. Это дело чести.
У него есть еще одно дело. Только вот язык не поворачивается назвать его делом чести. Да и делом это назвать нельзя. По сути – одно огромное и нереально противоречивое чувство под названием: "Что делать с Машей?".
Да, благодарность может стать тяжким грузом. Он действительно не понимал, чем заслужил такое. В те первые недели он принимал Машину помощь, общество, внимание, как само собой разумеющееся. Он нуждался в ней и брал, не раздумывая. А теперь, теперь, когда собственные насущные проблемы, страхи и неуверенность слегка отступили. Когда он смог посмотреть на ситуацию здраво. И со стороны Маши. Он просто забрал у нее несколько месяцев жизни! И чем он может это компенсировать? Как отблагодарить?
Да никак. Во-первых, то, что сделала для него Маша, трудно как-то соизмерить. Хоть с чем-то сопоставить. Непонятно, с чего и зачем, но переоценить ее помощь невозможно. А во-вторых, что может он? Едва ходит, и сам еще во многом нуждается в помощи. Но не может же он бесконечно использовать ее! Ничего не давая взамен. Сейчас это казалось адски важным – такое явное неравноправие в их отношениях, их такой несоизмеримый вклад в них. И он не должен, не имеет права....
Ко всем прочим его метафизическим и философским метаниям добавлялось житейское и банальное, но с какого-то момента времени это начало его реально беспокоить. В области половой сферы был полнейший покой. Привычные до падения со скалы утренние стояки не посещали. Да и в любое другое время суток активности в этой области тела не наблюдалось. Не помогла даже скачанная из Интернета первая подвернувшаяся под руку порнушка. Возможно, конечно, что порнушка была так себе, но он вырубил ее спустя десять минут в наимрачнейшем расположении духа. Ни-че-го! Никакой реакции.
Когда Бас решился задать своему лечащему доктору мучивший его вопрос, тот усмехнулся, не удержавшись.
– Эх, молодежь, молодежь... Как вы нетерпеливы. Вам просто нужно время, Базиль. Поверьте мне, с точки зрения физиологии у вас там полный порядок. А вот здесь... – он постучал указательным пальцем себе по виску, – вот здесь что-то еще не включилось. Скорее всего, вы просто еще к этому не готовы. Ваш организм мудрее вас, Базиль. Не торопите его.
Ну да, все такие мудрые, включая его член, один он такой дурак!
___________________
Благодарность, как это ни странно, может перерасти в нечто иное, особенно если направлена на того, кто был к тебе щедр душой и ангельски терпелив. Случаются такие люди и обстоятельства, с которыми именно так и происходит, увы.
– Маш, меня же выписывают завтра.
Улыбается.
– Я помню.
– Ты когда назад?
– В смысле?
– Ты не планируешь возвращаться домой?
– Вообще-то, пока нет, – настороженно.
– А пора бы. Сколько можно на меня время тратить.
– Бас, послушай меня...
– Нет, это ты меня послушай! Неужели ты не понимаешь, что... – с таким трудом собираемая решимость стремительно тает, но он не может оставить все как есть! – так больше нельзя.
– Почему?
Почему она не может просто.... просто... Он не понимает, что должен сказать, и должен ли вообще. Все, везде, куда не кинь – все неправильно!
Он смотрит ей в глаза – пока еще непонимающие и недоуменные. И у него вдруг появляется отчетливое ощущение, что он стоит на краю пропасти. И собирается сделать шаг вперед. Остановиться, замолчать сейчас, может, потом... О, нет, "потом" – это не его слово. И он говорит, говорит с четким ощущением шага в бездну:
– Маш, я устал. Устал, понимаешь? От тебя... устал. Мне нужно побыть одному. Хватит меня опекать. Спасибо тебе за все огромное, но сейчас...
Он не может дальше говорить. Он летит вниз, на дно бездны. Он самоубийца, видимо.
– Ты это серьезно? – она ему явно не верит. Черт, этот разговор агонически-мучителен!
– Уезжай, Маш. Хватит.
– Нет, – качает головой. – Не может быть, чтобы ты говорил серьезно. После всего...
Он летит, падает со скалы, бездна под ногами, и он совершает самый ужасный и опрометчивый поступок в своей жизни. После которого все уже никогда не будет прежним. Но он не может остановиться. И продолжает говорить. Нет, он не говорит. Он летит в бездну, в пропасть. И падение будет смертельным. Но...
– Я серьезно! Неужели так трудно это понять! Ты мне больше не нужна!
– Что?.. – тихим выдохом.
– Неужели непонятно?! Ты! Мне! Не нужна! – он повышает голос, но не может уже себя контролировать толком.
– Нет. Нет. Ты это просто говоришь, потому что переживаешь из-за того, что я так много времени тут провела и... что это мне сложно. Но это не так, поверь. Мне не трудно, я для тебя...
Он не хочет слышать это снисходительное вранье!
– Слушай, ну как тебе еще сказать, чтобы ты поняла?!
– Я понимаю, – она чертовски упряма. – Я останусь с тобой, пока нужна тебе.
– Ты мне не нужна!
– Неправда!
Он все-таки срывается. И орет:
– Правда! Убирайся! Исчезни! Оставь меня в покое, наконец-то!
Он возненавидел себя за эти слова тут же, как выкрикнул их. Но сказать после ничего не мог, не исправить уже. Саморазрушительно он бросил ей вызов. Сколько она будет его терпеть, все прощать? Маша, скажи мне что-нибудь... Пожалуйста...
Более всего сейчас ему хочется услышать ее голос. Хоть что-нибудь, хоть слово, пусть обругает его, обзовет – как угодно. Но нет... Не заслужил.
Она кивает, медленно, очень медленно. Губы, ее красивые и улыбчивые губы, сжались так плотно, что одна линия осталась от розовых лепестков. Лишь бы не сказать ему ничего. Не уронить своего достоинства.
И поворачивается она медленно, и к двери идет так же медленно, словно каждый шаг дается ей столь же трудно, как и ему в первые дни, когда он начал ходить. Но спина – прямая.
И с каждым ее шагом он чувствует, как... уходит свет, тепло, оставляя в груди леденящую пустоту. У бездны есть дно, и он его достиг.
____________________
Согласно единственному закону, который работает всегда и без сбоев – закону подлости, "утренняя фея" посетила его спустя два дня после того разговора. Как будто сейчас это имело какое-то значение...
Что им двигало тогда? Что заставило сказать те ужасные слова? Не понимал, категорически не понимал теперь. Какой-то бес саморазрушения владел им, не иначе. Или... хм... скопившаяся сперма на мозг надавила... Ну да, очень удобно – сваливать все на физиологию, что у него там проблемы, здесь не все в порядке. А на самом деле – просто дурак, слепой дурак, который к тому же не знает значения слов "порядочность" и "благодарность".
Совсем погано стало, когда он понял, что его поступок и в самом деле – необратим. Маша не брала трубку телефона. Учитывая маниакальное упорство, с которым он дозванивался до нее – скорее всего, просто занесла его номер в "черный список". Не реагировала на sms-ки, раз от разу становившиеся все отчаяннее тоном и смыслом. И на письма на е-мейл тоже не отвечала. "Извини", "прости", "я дурак", "не знаю, что на меня нашло" – он бесконечно комбинировал эти слова, все без толку.
Все вокруг напоминает о ней. И поселивший на прикроватной тумбочке в их небольшой, "перевалочной" парижской квартире Гарик. На ухе которого красуются две розовые заколки со стразами.
Ему положено гулять. Он гуляет, понемногу, с тростью. И везде видит Машин Париж. Эти проклятые наглые голуби! И запахи с плавучих ресторанов на канале Урк – пахнет именно так, как он и представлял, глядя на ее фото. И кофе в уличном кафе на Рю Лепик – именно того вкуса. Отсюда оно, здесь куплено? Он не узнает, наверное, уже никогда.
Даже телефон его предает. И не только тем, что с его помощью он не может связаться с Машей. Позвонила Романович. У него такое чувство, что он говорит с абсолютно незнакомым человеком. Неужели у него было с ней что-то? Наверное, было, чисто умозрительно – даже неплохо было, скорее всего. Но ничего не всколыхнулось в душе, не екнуло в сердце, даже воспоминания – какие-то совсем невидимые, ускользающие. А вот то, что было с Машей – ярко, будто только что, и простыни еще пахнут ею. Мучительно ярко. Забыть, надо забыть, он сам все перечеркнул, несколько слов – и ты летишь в бездну. Шагнув туда сам.
На дне пропасти очень холодно и одиноко. И единственное чувство, которое согревает – это жгучий стыд. В нем взыграли какие-то идиотские неизжитые комплексы, и он смертельно обидел того человека, который едва ли не за шкирку вытащил его из бездны собственного отчаяния. Кто кусает руку, которая тебя кормит? Он точно знает одного такого болвана неблагодарного.
Прошла неделя, полная бесплодных попыток как-то добраться до Маши. Неделя в мире, где о ней напоминало все, не давало забыть. И он понял. Надо ехать к ней. Оставить это просто так он не сможет – стыд и чувство совершенной несправедливости сожрут его.
________________
– Сын, мне это не нравится.
– Мне нужно, мам.
– Тебе еще нельзя давать такую нагрузку на ноги.
– Я же не пешком пойду.
– Ты понимаешь, о чем я. Нагрузка должна быть дозирована, а в дороге тебе все равно придется много быть на ногах.
– Справлюсь.
Арлетт вздыхает. Гордый и упрямый, как отец.
– Я позвоню бабушке. Она будет очень рада тебя видеть. Она едва пережила это, не волнуй ее.
– Хорошо, – не может быть и речи о том, чтобы отвертеться от перспективы жить в бабулиной квартире. Зато, если он потерпит полнейшее фиаско, хоть пирогов с капустой поест. Слабое утешение, конечно.
Глава 9. Покинь меня.
Разумеется, мать была права. Бас предполагал, что будет непросто, но этот перелет доконал его окончательно. И если в Руасси он отказался от предложенного ему сотрудником аэропорта кресла-каталки добровольно, понуждаемый гордыней, то по прилету в Домодедово он бы и рад уже был, и на гордыню плевать, так ноги болели, да не предложил никто. Добро пожаловать в Россию, называется. А искать самому было совсем невмоготу, проще на остатках сил дохромать до такси.
Бабуля так охала и хваталась за сердце, что Бас уже всерьез начал опасаться за ее здоровье, памятуя матушкины слова. Но обошлось, бабуля поплакала-поплакала, а потом повела внука любимого на кухню чаем с пирогами угощать. Себе он оказался предоставленным только спустя часа четыре.
– Гринч, привет.
– Баааас! Привет, брат! Как ты?
– Нормально, вернулся вот... в родные пенаты.
– Ты в Москве?
– Ага.
– Здорово! Как можно твою тушку потискать?
– Я у бабки живу. Адрес помнишь?
– Вроде бы. А может, в баре посидим, а?
– Гриш, я... вряд ли дойду сейчас куда-то. Чуть не сдох, пока долетел.
– Понял. Напомни адрес, приеду. Ну и это... Мы ж не на сухую сидеть будем?
– Обижаешь. Но ты сам купи, ага? А то у бабули тут только наливка смородиновая.
– О, я помню. Вкусная вещь!
– Угу. Только не в коня корм. Да и мало ее, – смеется Бас. Соскучился он по друзьям, оказывается, ужасно соскучился. Как же хорошо возвращаться к жизни после всего!
________________
Посидели они с Гришей крепко, "Крушовица" и бабусины пироги с капустой были будто созданы друг для друга, по крайней мере, на их непритязательный вкус.
И, после всего много рассказанного и обсужденного... У него ведь дело к Озу.
– Гриш, у тебя есть Машин адрес?
Оз не уточняет, о какой Маше идет речь. Хмурится.
– Бас, ты же знаешь, я в чужие дела не лезу... Но не хватит ли ей уже?
– О чем ты?
– Я видел Машку неделю назад. У нее вид такой, что она готова прибить любого, кто заговорит с ней о тебе. Я вот ее спросил, как ты там... Лучше тебе не знать, что она мне ответила. И каким тоном. Так что... мне кажется, не стоит тебе...
– Оз, ты в чужие дела не лезешь – вот и не лезь! Адрес знаешь?
– Знаю, – с неохотой и после паузы.
– Говори.
_______________
К разговору с Машей он готовился два дня. Точнее, просто выжидал, пока сможет более-менее нормально ходить, не морщась на каждом шаге от боли.
Трость он с собой не взял, обуреваемый все той же гордыней, но в вестибюль Машиного дома вошел, почти не хромая. Консьержа его ответ "Я к Тихомировым в пятьдесят восьмую" удовлетворил – видимо, старания Баса выглядеть прилично не пропали даром. Еще бы и дальше повезло, и Маша оказалось дома. Вероятность этого была невелика, но проверить он мог, только постучав в дверь. С другой стороны, даже если ее нет дома... он всегда может подождать, там у подъезда есть чудная скамейка.
Однако, чуть позже выяснилось, что на консьерже везение Баса кончилось. Дверь ему открыл... о, он сразу понял, кто это. Это Машкин отец, и она на него очень похожа. Те же темные глаза, черты лица так схожи... Очень странно видеть взрослого мужика, так похожего на... крайне симпатичную тебе девушку.
– Здравствуйте. Я к Маше. Она дома? – вежливость и хорошие манеры в Баса не без труда, но вбили. Еще в детстве.
– Так-так-так... Это кто же к нам в гости пожаловал?..
– Извините?..
– Не извиню. Но, заходи, коли пришел, – перед Басом шире распахнули дверь. Только ему заходить не хотелось, ну вот совершенно. Но заставил себя, шагнул через порог.
– Прошу в мой кабинет, – кивком головы обозначил направление его неожиданный собеседник.
– Вообще-то, я к Маше...
– А я так мечтал с тобой поговорить по душам... Бас, – темная бровь, точная копия Машиной, артистически, виртуозно выгибается
Дураком Бас никогда не был. И ситуация ему не нравилась. Не нравился холодный голос, с легкой, так тонко подпущенной издевкой, что достигается только многолетними тренировками. Не нравился мрачный, тяжелый взгляд. И сардоническая улыбка тоже не нравилось. Ох, не к добру все это...
– Вы знаете, я, наверное, лучше Машу на улице подожду.
– В кабинет, живо!
– Нет, право, не стоит. Я лучше... – он сделал один шаг назад, больше просто не успел.
– В кабинет, я кому сказал!!! – Тихомиров не просто рявкнул эти слова. Он еще и прихватил Василия за рукав куртки и дернул все в том же, указанном ранее кивком головы направлении.
Бас покачнулся от неожиданности такого рывка, на ногах он и так стоял с трудом, а тут еще это... Не сдержался, охнул и поморщился от боли. На какой-то миг даже вынужден был схватиться за плечо Машкиного отца, чтобы не грохнуться на пол. Но затем сразу же отпустил.
А тот смотрит на него со смесью изумления и... отвращения. Резко выпускает рукав его куртки и сам отступает на шаг от Баса, словно от прокаженного. Презрительная гримаса искажает его лицо.
– Что ж ты такой убогий-то, прости, Господи? Пальцем не дотронься...
– Извините, – прохрипел Бас, ему дико неловко.
– Хоть раз поступи как мужчина! Что, даже поговорить не можешь прямо? Стыдно?
Бас выдыхает резко. После всего... похоже, у него нет выбора. И он проходит, наконец, куда ему указывают.
Кабинет внушительный, место для уединения и работы солидного человека. Ну да, Машкин папа – денежный мешок. Но Басу сейчас не до деталей. Без приглашения даже не опускается – падает в гостеприимные объятья кожаного кресла, хотя ему сейчас все равно куда – лишь бы не стоять.
Машин отец молча наблюдает за его действиями, но изогнутая бровь и презрительно вздернутый угол рта красноречивее любых слов.
– Итак, расклад такой, – Тихомиров начинает негромко, размеренно. Пальцы сцеплены в замок, сам он показно расслабленно откинулся на спинку кресла, но у Баса отчетливое ощущение, что он видит перед собой человеческое воплощение кобры перед броском. – Я говорю, ты слушаешь. Ясно?
Василий кивает. Машкин отец что-то хочет ему сказать, и, похоже, останавливать его абсолютно бесполезно.
– Вот что я тебе скажу... Бас. Я терпел и молчал, когда моя дочь месяц умирала вместе с тобой. Я согласился отпустить ее к тебе, потому что она говорила, что ей это нужно. Я молчал и тогда, когда она вернулась сама не своя, будто на нее вылили ведро холодной воды. Я все еще терпел и смотрел, как она неделями пропадала на кладбищах с фотоаппаратом. Я стерпел, когда она решила снова ехать к тебе. Я терпел все то время, пока она жила в Париже, вдали от семьи. И все из-за тебя! Но теперь, когда она вернулась второй раз... Такая... такая... – Тихомиров шумно выдохнул, улыбнулся абсолютно шакальей улыбкой и продолжил: – Вот тут мое ангельское терпение закончилось.
Дверь кабинета милосердно распахивается, Бас поворачивает голову. Женщина, эффектная, светловолосая, с пронзительными сине-рентгеновскими глазами. Судя по возрасту, скорее всего, Машина мать, хотя и непохожи. Ну да, Машка же на отца похожа, на этого кошмарного ядовитого типа.
– Тихомиров, что здесь происходит?
– Ничего, – тот снова улыбается, но на этот раз нормально, по-человечьи, все потому, что улыбка адресована не Басу. – Мы просто беседуем.
– Дмитрий Иванович, я тебя умоляю. Без членовредительства!
– Какой разговор! Конечно! Ручки-то, – демонстрирует свои весьма приличные габаритами ладони ("В виде кулаков, – отстраненно отмечает вдруг Бас, – наверное, еще внушительнее выглядят"), – вот они!
– Дмитрий!
– Даша, дай мне с молодым человеком закончить. А потом я целиком в твоем распоряжении.
И слово "закончить" в исполнении Машкиного отца звучит крайне... несимпатично.
Когда их оставляют наедине, Бас имеет сомнительное удовольствие снова наблюдать улыбку... как его назвали, Дмитрия Ивановича? Улыбка у Дмитрия Ивановича Тихомирова что-то совсем нехорошая.
– Ну-с, буду краток. Если я увижу тебя рядом с моей дочерью... если ты только посмеешь подойти к ней... снова начать портить ей жизнь... Заруби себе на носу – я лично, вот этими руками сломаю тебе то, что тебе с таким трудом починили. И еще оторву что-нибудь... для усугубления эффекта! И я тебя уверяю, это не фигура речи, а понимать следует бук-валь-но! Не оставишь в покое мою дочь – я тебя пришибу! Понял меня?!
Бас отвечать не хочет и не может. Не та у него весовая категория и не то состояние, чтобы спорить сейчас с этим... А более всего противно, что, скорее всего, Машкин отец имеет право так говорить с ним. Медленно кивает, а потом еще словами:
– Понял.
– Тогда – вон отсюда! Немедленно!
Как он выходил, помнит смутно, в себя пришел уже на той самой, замеченной им еще до визита в Тихомировскую квартиру, скамеечке у подъезда. Ноги ныли ужасно, причем не в нагрузке дело было, наверное, а в чем-то ином. Режущая боль полосовала то по бедрам, то по икрам, пока он сидел, откинувшись на спинку скамьи и подняв лицо к небу. Лицо приятно согревали лучи солнца, идиллия просто какая-то... А на самом деле... На сердце погано так, что и дышать-то трудно.
Смертельно обидеться на злобного тролля, который по какому-то недоразумению считался Машиным отцом, не позволяло одно: Баса не покидало ощущение, что он постоял перед непредвзятым зеркалом, в котором отразились все его поступки по отношению к Маше. И вся "красота" этих поступков. А он все о себе думал, как ему, бедненькому, плохо. А оказывается... оказывается... что он сам делал плохо другому человеку. Эх, если бы можно было повернуть время вспять, изменить. Хотя бы не сказать ТЕ слова. Всего пара секунд, и все рушится.
Бас вздохнул и открыл глаза. Чтобы увидеть... ее. Наяву, тут, в паре шагов от скамейки и него.
Маша была не одна. Если бы он не имел уже сегодня "чести" познакомиться с Машиным отцом, мог бы предположить, что этот мужик – ее отец. Не очень-то похожи, конечно, разве что возраст у Машиного спутника был подходящий да волосы схожего оттенка, но более всего сближало их то, как они одинаково увлеченно о чем-то спорили друг с другом. До того, как Маша встретилась взглядом с ним.
У Баса ощущение, что он не просто какой-то Василий, а целый василиск. И под его взглядом Маша цепенеет. Только что эти красивые губы улыбались – и вот они сжались в тонкую линию. Только что в этих глазах был живой интерес к беседе и собеседнику – и вот они холодны и будто безжизненны. И останавливается она резко, словно налетев на невидимую стену. Так что ее спутник успевает сделать еще пару шагов, прежде чем понимает, что идет он далее один. Останавливается, недоуменно переводит взгляд с Маши на него, Баса.
– Мария?.. – вопросительно.
– Идите, Стас Саныч, я вас догоню.
– Точно? – этот "Стас Саныч" смотрит на Баса внимательно-изучающе. Черт, Машку стерегут как наследницу трона!
– Абсолютно, – кивает Маша, демонстрируя самый настоящий poker face.
И вот они остаются наедине. Бас встает, собрав всю волю в кулак, чтобы не поморщиться. От Маши веет холодом, словно от ледника. Где тот веселый жизнерадостный человечек, которого он знал? Где та красивая улыбчивая девушка? Что он должен сказать, чтобы вернуть ее?
– Маша, я не знал, как еще до тебя... хм... достучаться. Поэтому приехал вот... лично. Чтобы извиниться.
Она смотрит на него все с тем же poker face. И молчит. Никто ему задачу упрощать не собирается.
– Маша, я прошу тебя... Я поступил ужасно, я знаю. У меня было какое-то... помрачение рассудка, что ли! Сам не знаю, кто меня за язык дернул. Я так не думал, Маш, правда. Извини меня, пожалуйста.
Он думает, что бы еще сказать, но Маша вдруг нарушает молчание.
– Знаешь, для такого разговорчивого мудака, каким ты был в прошлый раз, сегодня ты крайне немногословен.
– Что?!
– Ты меня прекрасно понял, – отвечает Маша спокойно. – Ни видеть, ни слышать тебя я больше не желаю. Сделай одолжение – исчезни из моей жизни.
– Маша, пожалуйста... – он еще не верит, что все потеряно.
– Просто. Исчезни. Немедленно.
Сказано негромко, ровно, спокойно. И именно поэтому он верит. Колени банально подкашиваются, но он должен уйти, действительно должен. Он не может видеть ТАКИХ ее глаз, слишком больно. А ведь он помнит другое в ее глазах, и долго еще помнить... будет.
Отвернулся, пошел. Медленно и хромая, но сил притворяться сильным и прежним уже нет. И ее голос в спину, неожиданно:
– Литвинский, не надо тут мне хромать и на жалость давить. Неубедительно. Не верю.
Он вздрогнул, словно от пощечины. Больно, очень больно. И несправедливо. Но, наверное, он это заслужил. Губу прикусил до соленого привкуса во рту, но пошел ровно, лишь лицо искажала гримаса боли под каждый шаг. Но лица она не видит. А спина у него прямая.
Свернув за угол дома, в два последних шага привалился к стене, а потом по стенке этого же дома и сполз вниз. Сел прямо на асфальт, головой в согнутые колени, руки на затылок. Так и сидел, долго-долго. Кто-то над ним периодически что-то говорил, про совсем распустившуюся молодежь, про то, что его надо в вытрезвитель сдать... Ему было совсем, совершенно все равно. Все ерунда по сравнению с тем, как больно. Ногам. Но больше – сердцу.
_______________
– Тихомиров, ты что с парнем сделал?
– С каким? – Дмитрий невозмутимо разливает коньяк по бокалам.
– С каким-каким... С Машкиным!
– А ты... ты где его видел?
– Да сидел на скамеечке – ни живой, ни мертвый. Не стыдно детей обижать?
– Детей?! Стасян, таких детей я сам в детстве убивал. Из рогатки. Так, стоп, – спохватывается Тихомиров. – Так что, Маша с ним осталась? Ты их оставил вдвоем?!
– Дал возможность Маше добить то, что не добил папа, – не остается в долгу Соловьев.
Ответить Тихомиров не успевает – трель звонка мешает. Торопливо выходит в коридор.
– Машенька, как ты?
– Я в порядке, па, – Маша действительно невозмутима. – А ты мне опять сэнсея спаиваешь? Я Стаса Александровича по делу пригласила, а вы опять... сразу за коньяк!
– Машуль, – из-за спины Тихомирова в прихожую протискивается Соловьев. – Нам с твоим отцом это как слону дробина. Ну, что ты там показать хотела?
– Пойдемте ко мне, – деловито кивает Маша. – Я вот хотела спросить, как такого эффекта добиться? Подозреваю, что на длинной выдержке, но что-то там еще... А у меня не получается, никак.
Тихомиров озадаченно хмурится, глядя в спину дочери, уводящей к ноутбуку своего учителя. Неужели действительно одумалась? А затем перехватывает взгляд жены. Даша качает головой.
– Я ей не верю.
Сам Дмитрий не знает, что и думать.
________________
– Ну что, сын, пирогов бабушкиных наелся?
Артем Борисович был слегка озадачен таким скоропалительным приездом Василия в Россию. Сам Артем уехал спустя неделю после операции сына. Его хлопотное хозяйство никак не желало функционировать как надо без бдительного ока господина начальника, да и сам Артем уверен был, что лучше Маши за Василием не присмотрит никто, а они с Арлетт больше мешают, чем помогают. По крайней мере, он точно. Ну, а теперь... может, и к лучшему, что Васька приехал.
– Типа того, – Бас отвечает совсем невесело, несмотря на бодрый голос отца в телефонной трубке.
– Ну, тогда давай ко мне. Семен Аркадьевич ждет.
– Какой еще Аркадьевич? – на самом деле, ему абсолютно все равно.
– Какой надо Аркадьевич! Давай, бери билет и прилетай. Ждем тебя!
– Пап, пожалей мой травмированный мозг и перестань говорить загадками. Кто этот Семен Аркадьевич и зачем он меня ждет?
– Семен Аркадьевич – лучший специалист по восстановительной медицине в этой стране! Ну, или один из лучших. Эксперт в области спортивной травмы. Сколько он людей заново на ноги поставил – ты таких цифр не знаешь! Я с ним договорился, он с тобой позанимается индивидуально. Надо ж тебе в нормальную жизнь возвращаться.
– Да? Ну ладно, – никакого энтузиазма у него слова отца не вызывают, но заняться чем-то действительно надо. – Послезавтра, наверное, буду у тебя.
– До встречи, сынок. Жду.
____________________
Семен Аркадьевич, что называется, и не таких обламывал. И на Басову хандру никак не реагировал, методично нагружая своего подопечного согласно составленной программы. Василию не оставалось ничего другого, как своего нового врача слушаться. Да и попробуй такого не послушайся. Бывший военный доктор, побывавший на настоящей войне, и не на одной, потом долгое время занимавший пост врача сборной страны по горным лыжам, он одним только взглядом заставлял Баса проглотить все свои возражения и молча делать то, что ему говорят. Но хорошего настроения это ему не прибавляло.
Все вокруг напоминает о том, чего он лишился. Горы, среди которых он вырос, и которые он уже не сможет ТАК покорять, как ДО... Пусть сейчас лето, и курорт не так многолюден, как зимой, но ледники на больших высотах по-прежнему слепят глаза своей белизной. И многочисленные знакомые – инструкторы, тренеры, канатчики, спасатели, многие помнят его даже не то что здоровым и лихим, а просто – безбашенным пацаном, таким же, как ребятня из горнолыжной секции, у которой сейчас летние сборы на одном из ледников. И он со всеми здоровается, улыбается, отвечает на вопросы. Усиленно делает вид, что у него все в порядке. В конце концов – больно, тяжело, но к этой мысли надо привыкать... Что он больше не одна из самых значимых величин этого мира белых гор. А кто он теперь?.. Если бы он знал...
_______________
– Как идут занятия? – они с отцом на кухне, у них поздний ужин, состоящий из магазинных пельменей и наспех поструганного салата из огурцов и помидоров. Ну а какой спрос с двух мужиков на хозяйстве?
– Нормально, – пожимает плечами сын, вяло гоняя зеленый круг огурца по тарелке.
– Семен Аркадьевич на тебя жалуется. Говорит, не видит большого рвения с твоей стороны.
– А куда мне торопиться?
– Василий, что за настроение?
– Пап, ну правда... Все равно... ни прыгать, ни гонять по-настоящему мне уже не светит. А остальное... само собой как-нибудь...
– Так... – Литвинский-старший откладывает в сторону вилку. – Ты мне не нравишься.
– Привыкай, – Бас еще раз пожимает плечами, – что твой сын больше не крутой про-райдер, а так... никто. Я понимаю, с этим трудно смириться, но так уж получилось...
– Знаешь, – Артем Борисович говорит ровно, внимательно глядя на сына. – Я не понимаю, почему именно я должен с этим смириться. Это, прежде всего, твоя жизнь и...
– Ну как же! Я же сын самого Литвина! Я должен соответствовать!
– Вася, ты что такое говоришь?! Ты же этого хотел сам!
– Будто у меня был выбор! Я же должен был не посрамить славную фамилию, раз мой отец сам Артем Литвинский! Должен был стать таким же крутым, как мой отец!
