Текст книги "Проклятая книга"

Автор книги: Дарья Иволгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Но баржа пропала, – напомнил Чирица. – Уплыла в неизвестном направлении. Устремилась, так сказать, как лань к потокам вод…

«Опять Писание цитирует, – подумал Вадим, – и опять, кажется, неточно…»

Он вспомнил, как Харузин разбирал книгу про зверей – «Шизиолог». Там про лань рассказывается весьма странная вещь. Будто бы всякая уважающая себя лань питается змеями. Проглатывает змею вместе с ее ядом и тотчас бежит стремглав к источнику вод. Потому что если змею не запить, то можно этим ее ядом потравиться к чертовой матери. Вот такой странный нрав у лани.

Дикое средневековье, ничего не скажешь.

Слово «лань» застряло в голове у Вадима. Поистине, сегодня просто какой-то день озарений! После «Физиолога» на ум пришел Френсис Дрэйк, пират Елизаветы Английской. Этот Дрэйк еще совсем молодой и незнаменитый малый, хе-хе, и ему можно пожать руку в каком-нибудь пабе. И даже сыграть с ним в «дартс». Корабль Дрэйка назывался «Золотая лань». А потом еще как-то. И еще как-то. Переименовывался раз десять.

И почему?

Потому что после каждого серьезного боя от этого корабля оставалась только подводная часть. Все палубные надстройки сносило. После восстановления силуэт корабля менялся. Соответственно менялось и название…

Силуэт другой. Название другое.

Поменять силуэт баржи и намалевать другое имя – ничего нет проще.

– Эврика! – завопил Вадим, пугая лошадь и стрельцов.

– Что? – подскочил Чирица.

Вадим показал пальцем на купца и сказал:

– Вы его задержите, ваше высокоблагородие, до окончания следствия. А то как бы не сбежал.

– Что ты сейчас произнес? – нахмурился Чирица. Свой вопрос он обратил не столько к Вадиму, сколько «вообще» – в пространство. По принципу: «Отзовитесь, люди!». – Я почти ничего не понял.

Лицо государева человека сморщивалось то в одну, то в другую гримасу, но все они были страдальческими.

– Пусть стрельцы господина Гаврильчикова под стражей держат, – сказал Вадим. – Если я ошибся, обвинив его, – отрубишь мне руку. Да пусть он сам, Гаврильчиков, и отрубит – надеюсь, это доставит ему удовольствие.

– Еще какое! – заскрипел зубами Гаврильчиков. – Я бы тебе за клеветы язык отрезал!

– Вот и хорошо, – дерзко улыбнулся Вадим.

Все, теперь он чувствует себя вполне хорошо и уверенно. Нет, никакой ошибки нет и быть не может.

Никуда баржа Флора не уплывала. Убив несчастного сторожа, Жилу Аникеева, почтенный (и очень хитроумный) жадина купец Гаврильчиков просто немного переделал палубные надстройки и, закрасив прежнюю надпись, «Скобкариха», поставил другую – «Лубок». И товар – там.

«До чего же ловок! – кипятился Вадим, пока они шли к берегу, чтобы осмотреть баржу. – До чего хитер! Даже придумал пожертвовать штукой сукна, чтобы подставить Олсуфьича вернее!»

Купец шествовал между двумя стрельцами, высоко подняв голову. Когда Вадим на мгновение задержался рядом с ним, он вдруг прошипел – так, что только Вадим и слышал:

– Дурак! Я буду все отрицать! Как ты докажешь, что это моя работа?

Вадим похолодел. У этого человека хватило бы решимости отпираться до последнего. Улики могут показывать и на него, но… а если им не поверят? Здешнее судопроизводство хромало на все четыре ноги. Слово против слова. Недаром «ютились на воду». Как, согласишься ты, Вадим Вершков, ютиться на воду с купцом Гаврильчиковым?

– Признаешься, – прошептал Вадим, старательно изображая уверенность, которой у него, естественно, не было и быть не могло.

* * *

Вот уже и берег Волхова показался, и бок баржи стал виден над водой, в просвете между низко опущенными ветвями ивы. Гаврильчиков молча шагал рядом со стрельцами. Вид у него был хмурый, но он вполне владел собой.

И тут дорогу им преградил старый цыган. Или, может быть, это Вадим так подумал – «цыган», потому что непонятный человек был одет в живописные лохмотья и тащил на цепи здоровенного медведя.

Сходные мысли при виде сего явления посетили и стрельцов. Один из них отпрянул и плюнул, а Другой протянул не без удивления:

– Скоморох! Гляди-ты, звериный поводырь!

Однако они ошиблись. Встреченный ими старичок, сгорбленный, лохматый и трясущийся, не был ни скоморохом, ни цыганом. Он вообще не имел намерения потешать добрый люд и тем самым зарабатывать себе на жизнь.

Зверюга у него на цепи – и того менее была расположена к пляскам и увеселению. Огромный, похожий на медведя, с почти человечьей мордой и обезьяньими пальцами на руках зверь был силен, свиреп и очевидно стар. Шерсть вокруг ошейника у него повытерлась и висела клочьями. Верхняя губа, черная, кожаная, чуть задиралась, обнажая длинные желтые зубы. Вадим заметил, что левый клык был немного обломан, но вообще зубы у зверя крепкие – не стоит на них попадаться.

– А ну, с дороги! – рявкнул дьяк, высовываясь из-за стрелецких спин. – Не видишь – государевы люди по важному делу идут? В сторону, рвань!

Заслышав окрик, старикашка замер и из последних сил распрямил сгорбленную спину. Глазки его, подслеповатые и красненькие, будто паутинкой затянутые, сверкнули почти нестерпимо. Из беззубого рта потянуло зловонием, и старичок прокричал шамкающим голосом:

– Да как ты смеешь! Дурак!

Это было неожиданно… и, пожалуй, страшно.

«Юродивый, – подумал Вадим. – Божий человек. Все народы и культуры почитают и побаиваются дурачков. Считают, что на них дух Божий почивает. Мол, через тех, у кого своего разума нет, действует разум высший… Или нет, что это я несу, какой высший разум… Высший разум – это что-то из двадцатого века, когда в Бога уже не верили. То есть, не будут верить…»

У него немного кружилась голова – не то от резких запахов, не то от волнения.

«А еще говорили, что на сто юродивых приходится девяносто девять лже-юродивых, – припомнилось Вадиму. – Но это в девятнадцатом веке так было… А шестнадцатый считается золотым веком юродства. Влипли мы, ребята… Кстати, где-то ведь бродит и Василий Блаженный… Обидели юродивого, отняли копеечку…»

И машинально пропел из «Бориса Годунова»:

– …Мальчишки… обидели юродивого, отняли копеечку… Вели их зарезать, как зарезал ма-аленького царевича!

Лучше бы он этого не делал. Купец прожег Вадима взглядом насквозь, всем своим видом показывая – запомнил, запомнил намек про зарезанного царевича. О каком из царских детей речь? Не о малолетнем ли дитяти, что скончалось не так давно? Поосторожней бы в речах, а то ведь времена надвигаются лютые, по некоторым приметам очевидно… Вот и комету, сказывают, над Ярославлем видели…

Один из стрельцов перекрестился. Будучи человеком простым и от интриг далеким, подумал: вот, поет обвинитель духовные канты про какого-то святого страстотерпца царевича, умученного врагами Православия…

Купец Гаврильчиков тронул стрельца пальцем за плечо, с сердитым видом кивнул в сторону юродивого старичка:

– Убери этого смутьяна! Что он тут ходит? Может, он-то как раз и виновен в случившемся деле!

Стрелец опустил алебарду и обратился к юродивому с осторожной вежливостью:

– Ступай себе, отче, в самом деле… Видишь – государев человек здесь по важному делу, а ты застишь путь. Да и лишних глаз в этом деле покамест не надобно. Как оно все окончательно решится – тогда уж милости просим, приходи смотреть, кому и за что голову отрубят.

Но старикана было не унять. Он разошелся вовсю: и топал ногой, и наступал на стрельца, а пуще всего бранил Гаврильчикова, и из беззубого рта каркающими воронами летели такие слова, о существовании которых Вадим Вершков даже не подозревал и которых ни в одном словаре «северных говоров древнерусского языка» и в помине нет.

Закончив очередную бранную тираду, старичок вдруг невероятно напрягся и начал разжимать пальцы, чтобы выпустить из руки цепь.

Вадим следил за ним с нарастающим любопытством. Казалось, распрямлять пальцы и снимать их по одному из цепи представляло для старичка невероятную трудность. Обычно с таким трудом удерживают нечто тяжелое или брыкающееся, но здесь все происходило с точностью до наоборот.

Внезапно Вершкову сделалось очевидно, что старичок почти не замечал встреченных им людей. Весь диалог велся им почти машинально, а в уме и сердце странненького деда происходила совершенно другая, скрытая от глаз, работа. И теперь они присутствуют при завершении этой работы. Пальцы разжимают судорожную хватку. Цепь освобождается.

Вот последний остался, мизинец. Интересно, почему животное не дернется, не освободится, ведь на одном только старческом мизинчике и держится. Но ничего подобного не происходило. Зверь как будто понимал происходящее и ждал.

Мизинец свело судорогой. Старичок по-собачьи наклонил голову и начал грызть его голыми деснами. Потом поднял лицо, все в слюне. Палец шевельнулся и опустился. Цепь упала.

Зверь заревел, вздыбил шерсть и шагнул вперед на задних лапах. Его морда сразу изменила выражение. Вместо сонного любопытства на ней появился лютый голод. Желтые клыки обнажились, глаза ушли глубоко под лоб и принялись испытующе сверлить окружающих. Затем он упал на четыре лапы и побежал вперед.

Люди инстинктивно шарахнулись в сторону. Один только Гаврильчиков, стряхнув с плеча руку стрельца, шагнул навстречу животному.

– Вон! – вне себя крикнул он. – Пошел отсюда! Тварь!

Он топнул на зверя ногой. Зверь от неожиданности присел, прижал уши, и вид у него сделался глупый. Затем он вдруг заскулил и улегся у ног Гаврильчикова. Тот усмехнулся, запустил руку в шерсть на загривке животного.

– Вот и все, – объявил он. – Видите? Нет ничего проще. Нужно просто чувствовать себя выше бессловесной твари, и она сразу поймет…

Вершков вспомнил рассуждение, которое приводил Лавр в беседах с Харузиным.

Лавр говорил, что в раю звери подчинялись Адаму, потому что Адам был безгрешен. Но после грехопадения животные ощутили от человека некий запах, который говорил им: «Вот существо, практически равное тебе, – ты не обязан ему повиноваться, ты можешь его съесть, как он может съесть тебя!» И только некоторые святые могут общаться с птицами и зверями так, как это, по идее, происходит в раю. Потому что при виде этих святых звери чуют запах Адама. Запах святости. Например, у Иеронима был ручной лев, у Серафима – медведь, Франциск Ассизский разговаривал с птицами, а Антоний Падуанский – вообще с рыбами… (Разумеется, этих святых Лавр не знал – их вспомнили общими усилиями Харузин и Вершков).

Но что же тогда получается? Получается, что купец Гаврильчиков – неведомый миру святой подвижник?

Невозможно. Потому что это Гаврильчиков убил Жилу Аникеева, украл десять штук сукна и угнал баржу. И сделал он все это сам, один. Такие, как он, не любят вмешивать в свои дела еще кого-нибудь. Подобные люди не доверяют никому, кроме собственной персоны.

Так почему же зверь повиновался ему?

Вадим задумался. Вот достойная загадка! Похлеще тех, что были в стареньких «Науках и жизнях», которые одним дождливым летом обнаружились на дачном чердаке и скрашивали существование семьи…

Зверь между тем открыто ластился к Гаврильчикову. Старичок куда-то пропал. Напрасно Вершков и один из стрельцов все время оборачивались и окидывали местность взглядом в поисках чудного старикана – его как корова языком слизала.

Встретившись с Вадимом глазами, стрелец сказал:

– Что-то у меня сердце не на месте. Нехорошо здесь. Пойду я, гляну – что и как. Непонятный старикашка, от него мурашки по всему телу и мороз на коже.

– Иди, – сказал Вадим. – Только…

Стрелец, уже сделавший шаг в сторону, замер, явно испуганный.

– Что?

– Если что увидишь – громко не кричи. Скажешь мне на ухо, ладно?

– Ладно, – без облегчения отозвался стрелец.

Он принялся расхаживать по высокой траве, высоко задирая ноги, точно цапля в поисках лягушки. Этот луг весной затоплялся, да и летом оставался влажным, только в середине очень жаркого лета высыхала здесь земля. А нынешнее лето чересчур жарким не назовешь. До глобального потепления климата из-за парникового эффекта еще оставалось без малого полтысячелетия. Влага чавкала под сапогами у стрельца. Прошлогоднее сено, смытое половодьем и развешанное высокой водой по веткам, чуть шевелилось на ветру, точно бороденки выстроившихся в рядок мужичков – ободранных и бедненьких.

Затем под ногой что-то хрустнуло. Стрелец заботливо поднял ногу в сапоге и охнул: он наступил на кость.

Присев, он стал рассматривать находку. Перед ним аккуратной кучкой лежал полный человеческий скелет, увенчанный черепом. Кости были совершенно белоснежными, какими бывают кости чистых от наиболее вопиющих грехов подвижников благочестия. Вся плоть с них давно сошла, и никакого запаха тления они не испускали. Напротив, от них исходило легкое цветочное благоухание. Едва уловимое.

Стрелец перекрестился, постоял несколько секунд, затем догнал прочих участников следственного эксперимента.

– Что нашел? – шепотом спросил его Вадим.

– Кости! – выдохнул стрелец.

– Кости? – удивился Вадим. – В каком смысле?

– В том, что от старикана остались одни кости! Белые. Без мяса, без волос. Просто кости.

– Вероятно, он был мертв все это время, – сказал Вадим, больше самому себе. – Зомби, что ли? В первый раз слышу о возможности существования новгородских зомби! Впрочем, чего только в жизни не случается!

«И если это зомби, то что за зверюгу он водил на поводке? – продолжал раздумье Вадим. – Мнэ-э… Очень и очень странно. Итак, положим, старикан был действительно зомби… Нет, такого не бывает. Я верю в святых, в откровения, в мироточение икон, в приручение диких зверей, даже в электричество. Но в зомби я не верю.

А что, если вся пакость – именно в этом животном? Тогда понятно, почему оно избрало себе в хозяева Гаврильчикова… И вопрос с „Адамом“ снимается сам собой».

Тем временем они уже стояли перед баржей. Надпись «Лубок» сияла на борту.

– Краска свежая, – указал Вадим.

– Я подновляю краску, – фыркнул Гаврильчиков. – Я слежу за своим имуществом! В отличие от некоторых, которым милее шляться по Англии, чем заниматься делами дома… И еще неизвестно, кстати, что он там делает, в этой Англии. Может, злоумышляет… – купец понизил голос: —…против государя?

Вадим размахнулся и попытался дать купцу в морду, но этого у него не получилось. Гаврильчиков, прирожденный новгородец – каким бы он ни был богатым и заносчивым, – и ему, разумеется, не раз приходилось драться на кулаках, стенка на стенку, как любили в Новгороде. Петербургский интеллигент, отпрыск ленинградских интеллигентов, Вершков был, разумеется, куда менее искусен в кулачных науках.

– Но-но, руками не лезь! – рявкнул Гаврильчиков, больше не тая злобы.

– Не понукай, – огрызнулся Вадим, – я тебе не лошадь.

Зверь глухо рычал, сидя у ног купца. А Гаврильчиков вдруг разошелся.

– Явились обыскивать мою баржу! Хорошо, шарьте! Ройтесь! Все равно ничего не найдете! Никогда в жизни вам не догадаться, куда я запрятал сукно, потому что вы все – дураки, вы мне в подметки не годитесь! Вы – холопы, худородные болваны! Вы хуже баб. Набросились всей шайкой на мужчину, – тут он приосанился и метнул на неказистого дьяка горделивый взгляд, – потому что вы – завистники!

– Он признался! – крикнул Вадим. – Все слышали? Он сказал: «Вам не догадаться, куда я запрятал сукно!» Это фактическое признание! А, ага! «Все, что вы скажете, может быть использовано в суде против вас»!

Приказной дьяк отозвался уныло:

– Одно слово против другого – это ничего не решает… Вижу, ты был прав, Вершков. Убийство изменяет все. Закрыть глаза на кражу – это одно, но похерить убийство я не могу…

Он взмахнул рукой, как бы перечеркивая в воздухе нечто, и Вадим вдруг догадался, откуда взялось это странное, неблагозвучное слово «похерить». «Хер» – старинная буква алфавита, «х», крестик. Крест-накрест. Так перечеркивают.

Чирица глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Ни дать ни взять – птичка в клетке. Грустная птичка, которую даже отборный корм для попугайчиков не радует.

– Пока мы не отыщем сукно, у нас не будет никаких улик, – сказал Чирица. – А он говорит, что сукно мы не отыщем.

– Старый контрабандный трюк, – фыркнул Вадим. Он ощущал невероятный подъем. – На барже есть паруса? Интересно, из какой ткани они сделаны?

Гаврильчиков неожиданно изменился в лице. Он заревел и бросился на Вадима с растопыренными пальцами, норовя ухватить его за горло. Двое стрельцов повисли на купце и с трудом его одолели. Зверь метался, звеня цепью, по земле и норовил ухватить людей за ноги, но почему-то никого не покусал. Поверженный Степан Семенович хрипел на земле. Он больше не был благообразен. Он выглядел жутко и дико, как будто вдруг взбесился.

«Может быть, так оно и есть», – подумал Вадим.

Пока ему вязали руки, Гаврильчиков бился и хрипел:

– Да, я убил! Я! Жалкий, глупый, ничтожный этот ваш Жила! Для чего он существовал на свете? Только и горазд был, что пьянствовать, потихоньку приворовывать, играть в карты и сквернословить по кабакам! У него даже женщины не было! Для чего он был? Кому он был нужен? Я выманил его на жбан пива! Жбан пива он променял на собственную жизнь! О, какой дурак! Какой ничтожный дурак! И все вы – ничтожные дураки! Штуки сукна – ха! Я хотел пустить по ветру этого Флора… Потому что Флор – ублюдок, рожденный замужней потаскухой от колдуна-разбойника! По какому праву Флор считается почтенным человеком? Кто он такой? Брат у него – святоша! Все ложь! Все обман! Одна только видимость! Чем они занимаются, эти братья? Куда он поехал, Флор? Зачем ему Англия? И эти, приблудные дружки его…

Тут купец устремил на Вадима такой взгляд, что Вершкову стало нехорошо: ничем не прикрытая (и ничем не объясняемая) ненависть коснулась его физически.

– Кто они, эти приблудные? – верещал купец, срывая голос. – Кто? Откуда? Говор у них странный! Я слыхал, слыхал – доходили разговоры! Что это за город такой – Санкт-Петербург? Нет такого города и никогда не было!

Вадим подался вперед и процитировал на память из Достоевского, сильно путаясь в словах, но сохраняя общий смысл:

– Мне сто раз среди этого тумана приходила странная, но назойливая греза: а как поднимется этот туман – не исчезнет ли вместе с ним этот гнилой, склизлый город, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы – медный всадник на жарко-скачущем коне?

– Что это? – ужаснулся дьяк, на миг приоткрыл глаза и тотчас снова укрыл их кожистыми сморщенными веками.

– Это – петербургский псалом, – не моргнув глазом проговорил Вершков. – На Москве сейчас как раз обсуждается архиереями. Точные сведения.

– Боже мой! – вздохнул простодушный стрелец, тот, что нашел белые косточки, и снова обмахнулся крестом.

Точно муху согнал, подумал Вадим. Впрочем, мелкий бес – он и есть муха.

Когда стрелец перекрестился, зверюга с цепью вздыбила шерсть и тихо зарычала. Из всех присутствующих внимание на это обратил только Вершков.

«Что это она, а? – мелькнуло у него. – Понимает, что ли?»

Для пробы Вадим осенил крестом самого зверя. Ну что, зверюга, что ты на это скажешь? На крест святой животворящий?!

Животное разинуло пасть в безмолвном крике, и из зияющей глотки повалил черный дым.

– Бесы! – не своим голосом завопил дьяк, а за ним и один из стрельцов. Они бросились бежать. Вершков и второй стрелец остались на месте точно громом пораженные.

А купец Гаврильчиков подскочил к зверю, нежно обхватил его за шею, зарылся лицом в густую, сальную шерсть и захохотал…

Глава двенадцатая. Ауто-да-фе

Когда-то, очень давно, Харузину попадалась в руки книжка, которая называлась «Ауто-да-фе». Кажется, она с незапамятных времен завалялась в доме – никто уже не помнил, при каких обстоятельствах она появилась. Может быть, бабушка в молодые годы брала у кого-нибудь почитать. А может, во время блокады кто-то из родни подобрал ее на улице возле разбомбленного дома и зачем-то принес к себе. Книжка поразила воображение маленького Сережи.

Вообще-то за чтением Сережи следили родители. Подсовывали ему, сообразуясь с возрастом, «Каштанку», «Карлссона», «Трех мушкетеров»… Чтобы не было разочарований. А то наслушается человек восторгов по поводу д’Артаньяна, возьмет в руки Дюма – впервые в возрасте тридцати лет – и его стошнит от скуки. Нет, все должно быть вовремя – таков основной принцип.

Не то чтобы мама запрещала Мопассана. Не то чтобы от Сереженьки что-то «скрывали» или отбирали у него те или иные книги. Например, «Властелина Колец» он получил от школьных друзей, и тут уж никто ничего поделать не смог – заболел семиклассник романом Толкиена и не вылечился, а напротив: сделался «лесным эльфом» и одно время мечтал вписать имя «Эльвэнильдо» в паспорт (к ужасу бабушки).

В общем, с какого-то момента чтение Сергея стало бесконтрольным.

Но книжку «Ауто-да-фе» с оторванной обложкой и отсутствием имени автора он прочитал еще в те годы, когда мама тщательно выбирала для него книги. В растрепанном томике с вываливающимися страницами – очень желтыми, без полей, обрезанными почти под самый текст, – было очарование полутайны. Там говорилось об ужасных вещах: о запретной любви, о предательстве, о страшной смерти.

И, что самое интересное, через некоторое время книжка пропала. Куда? Это осталось такой же загадкой, как и ее появление.

Спустя годы Харузин, конечно, начал отдавать себе отчет в том, насколько топорно было написано сие произведение. Вероятно, его создал какой-нибудь голодный писатель, которого вызвал к себе нарком Луначарский и сказал: «Товарищ такой-то! Я знаю, у вас семья и больная мать к тому же. Ваши стихи про цветочки и гимназисток в белых фартучках никому на фиг не нужны. Пролетариату требуются другие книги. Просветительские. Напишите в увлекательной форме роман о том, как попы и инквизиция угнетали трудовой народ. Полезные сведения должны быть завернуты в интересный сюжет. Ваша книжка должна быть понятна вашему будущему читателю и вместе с тем обязана просвещать его. Справитесь? Я вам дам за это мешок картошки».

И голодный писатель, благословляя Луначарского, отправился к себе в нетопленную квартиру и там состряпал чудовищное блюдо из бумажных книжонок типа «Роберт-Дьявол», «Марко – благородный разбойник» (бульварное чтиво, продаваемое за пять коп. на рынке) и энциклопедической статьи из почтенного «Брокгауза».

И пролетариат с удовольствием употребил это блюдо.

А писатель спас свою семью…

Поэтому Харузин не переставал уважать книжку «Ауто-да-фе».

Содержание ее было таким. Жил-был человек (в средние века), он встретил девушку – крещеную еврейку – и полюбил ее. А она его – нет. Тогда он с горя пошел в инквизиторы, а она – в колдуньи. Чтобы завоевать сердце девушки (любовь по-прежнему мучила героя), находчивый инквизитор посадил ее в тюрьму и стал пытать. Но она по-прежнему его отвергала. Тогда он (пылая страстью) отправил ее на костер, где она и сгорела. Он тоже умер.

Длинные диалоги, в которых персонажи анализируют свои чувства, перемежались выписками из энциклопедии, которые носили откровенно справочный характер.

В детстве Харузин – доверчивый и сентиментальный, как и те пролетарии, которые покупали за 5 коп. «Роберта-Дьявола», – естественно, поливал слезами диалоги. Оказавшись в Севилье шестнадцатого века, в компании с взаправдашним инквизитором, он усилием воли оживил в памяти справочные фрагменты книжки.

В какой-то мере это помогло ему ориентироваться в ситуации. Никогда ведь не знаешь, какие сведения могут тебе понадобиться!

Соледад и ее воспитатель были отправлены в тюрьму. Это была так называемая «секретная» тюрьма инквизиционного трибунала; она размещалась в башне, одиноко стоящей посреди города – как напоминание о древней крепости, когда-то окружавшей центр Севильи. Харузин вместе с Флором и Натальей сопровождал Тенебрикуса и получил возможность зайти внутрь тюрьмы.

Обычно резкий переход от пыли, всепроникающего солнца и жары к прохладе и полумраку воспринимался как нечто благое, но только не здесь. Когда тяжелая, обитая железом дверь со скрежетом закрылась за вошедшими, по спине у Харузина пробежали отвратительные мурашки. Наталья сжала губы. Теперь она была важная дама – замужняя женщина и мать, но «темный эльф» все еще шевелился в ее памяти и время от времени давал о себе знать.

Тенебрикус неожиданно заговорил с ней.

Гвэрлум вздрогнула, когда тихий, вкрадчивый голос зазвучал прямо у нее в ухе:

– Ведь ты, госпожа, хорошо знаешь, что такое женщина, не боящаяся дьявола…

Гвэрлум чуть раздула ноздри.

– Может быть, – сказала она. – Что вы от меня хотите?

– Мы взяли тебя как человека сведущего, – сказал Тенебрикус. – Мы, мужчины, имеющие дело с колдуньями и еретичками, изучили все их хитрости и реакции. Но я – не просто инквизитор. Я не только разыскиваю виновных в преступлениях против Бога. Я должен уметь забраться в любую шкуру.

– Я должна помочь ему? – спросила Гвэрлум, обернувшись к мужу. И добавила с показным смирением: – Как благословите.

– Наташенька, это ведь очень опасное дело, – сказал Флор.

Наталья сперва не поняла, что он имеет в виду.

– Опасно – что? Опасно идти с господином Тенебрикусом и этими людьми? Мне отказаться?

Она вдруг поняла, что отказ был бы для нее предпочтительнее. Наигралась в эти игры, довольно! Хочется «покоя и воли».

Но прошлое – такая штука, вцепится и не отпустит. И как ни отлепляй его от себя, все равно какое-нибудь пятнышко да останется. Назвалась темным эльфом – полезай в кузов, да смотри, обратно не запросись!

– Я не хочу идти, – сказала Наташа. – Я не хочу ему помогать.

– Опасное дело, – повторил Флор и пояснил: – Нас с тобой для того и призвали, чтобы мы помогли. Нельзя этих людей и эти книги оставлять на свободе. Эта Соледад что-то знает. Ты должна помочь Ордену Белого Меча раскрыть все ее секреты. Понимаешь? Все.

Наталья опустила голову. До нее вдруг дошло: присутствие самого Флора было необходимо только для того, чтобы обеспечить плавание. Главная фигура сейчас – она сама. До конца понять женщину, как считают все эти облеченные властью, сильные и образованные мужчины, в состоянии только женщина. При том – такая, которая сама прошла бы подобный искус.

Гвэрлум вздохнула. Спасать мир – старое, доброе, почтенное занятие для «приключенца». Только во время игрового модуля это все просто и любопытно (бросил кубик и подсчитывай очки, сколько выпало и хватит ли тебе «силы», чтобы уничтожить опасный артефакт, или же опасный артефакт с удовольствием уничтожит тебя). В жизни все оказалось муторно и неприятно.

– Я хочу осмотреть тюрьму, – сказала Наталья.

– Это легко устроить, – молвил Тенебрикус и заговорил с инквизитором Санчесом.

Тот сперва возмущенно пыхтел, качал головой и краснел. Пот катился с него градом. В прохладном полуподвальном помещении кордегардии толстяку сразу стало холодно. Он непрерывно обтирался платком и покашливал.

Наконец Тенебрикус явно взял верх. Санчес нехотя распорядился, и один из стражников надвинулся на Гвэрлум.

– Идемте, – сказал Тенебрикус, поманив ее пальцем.

Она еще раз оглянулась на мужа и пошла. Флор с Харузиным остались ждать.

Наташа ожидала увидеть мрачные сырые застенки с текущей по желобкам вдоль стен жидкой грязью вперемешку со старой кровью, вырванными волосами и выбитыми зубами. Но в тюрьме было относительно чисто. И начиная со второго этажа – сухо. Кое-где в камерах имелись окна. Тюрьма не была переполнена несчастными, стонущими после пыток; но человек пятнадцать в ней находилось. В окошечко в двери Гвэрлум видела, что иные из них читают или вырезают из дерева.

– Здесь не так уж ужасно, – сказала она, обращаясь к Тенебрикусу. – Там, где я побывала… гхм… по ложному обвинению… там гораздо хуже.

– Ты уверена в том, что обвинение было ложным? – спросил ее Тенебрикус. Его странные глаза вдруг вспыхнули желтоватым светом и тотчас погасли.

– В какой-то мере оно было истинным, – признала Наталья. – Но это строго между нами. Я действительно не хотела убивать того человека. Он мне очень нравился. Просто… если бы я не верила разным ведуньям, никакой беды бы не случилось. А я мечтала ему помочь. Исцелить его, понимаете? Он умер только потому, что я его лечила. Меня обманули!

– Так в чем твоя вина? – спросил Тенебрикус. И тихо засмеялся: – Я просто хочу уточнить.

– Я поспешила… Я доверилась целительнице… Знаете, сударь (она так и не решила для себя, как обращаться к Тенебрикусу, – не по имени же!), я раньше думала, что в идее единения человека с природой нет ничего дурного. Что это – как прививка от всякого зла. Если природное – значит, хорошее. Ну, натуральное. Своя рубашка ближе к телу и так далее. Всякие там народные рецепты…

– Это была твоя ошибка? – спросил Тенебрикус.

– Да. Думаю, да. Почему вы спрашиваете об этом сейчас?

– Пытаюсь оценить, насколько глубоки были твои заблуждения.

– Достаточно глубоки, – вздохнула Наталья. – И я за них неплохо поплатилась.

– Редкий случай действительного исцеления от глупости, – заметил Тенебрикус. – Обычно ее лечат путем сострижения волос, соскабливания кожи с головы и долбления черепа.

– Как это? – ужаснулась Наталья. Перед глазами мелькнуло воспоминание о фантастических картинах Босха «Исцеление от глупости», где были изображены сходные методы лечения.

– Врачи полагают, что глупость гнездится в верхних покровах головы, – пояснил Тенебрикус. – Многие, правда, сомневаются, но немало есть цирюльников, которые не только рвут зубы, но и избавляют от идиотизма. Причем используют одни и те же инструменты.

– И даже их не моют, – вздохнула Наталья. – Однако эта тюрьма действительно выглядит довольно пристойно. Здесь можно жить.

– Нельзя, – сказал Тенебрикус.

Гвэрлум скорчила гримасу, которая должна была означать: «Пострадали бы с мое – не так бы заговорили!».

Но пронять Тенебрикуса ей не удалось.

– Нельзя жить взаперти, – повторил он. – Человек нуждается в Божьем мире, в себе подобных. Ему нужно смотреть и слушать.

– Да? – переспросила Наталья, стараясь, чтобы ее голос звучал достаточно ехидно. – А как же затворники всякие?

– Они погружены в созерцание того, о чем мы с тобой можем только догадываться, – отозвался Тенебрикус. И вздохнул. – Мне доводилось сидеть в тюрьмах. И получше этой, и гораздо похуже. Но везде я страдал от одного и того же: от невозможности видеть вокруг себя свободное пространство.

– Просто у вас клаустрофобия, – заявила Гвэрлум. – А орудия пытки мне покажут?

– Это так необходимо? – Тенебрикус еле заметно улыбнулся.

– Ну… – Гвэрлум подумала немного и ответила вполне искренне: – Мне любопытно. Знаете, я была в Германии, еще школьницей, и там нас водили в музей средневекового мракобесия. Не помню, как он называется. На углу переулка Висельников, кажется. Я думала – нам покажут орудия пыток, а там – сплошная политкорректность, «ах, давайте щадить чувства экскурсантов!» – и все тому подобное. Выставлены только кандалы – такие, что теленка заковать можно, – и всякие орудия поношения: дурацкие колпаки, ошейники, таблички с надписями «Я – пьяница» и все прочее в том же роде.