Текст книги "Проклятая книга"

Автор книги: Дарья Иволгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Штурм, – в третий раз сказал Севастьян.

– А… – Никифор вдруг обмяк и успокоился. Хотя в слове «штурм» содержался явный намек на сражение, кровь, смерть… и все же эти вещи представлялись Никифору гораздо более приятными и легкими, нежели та, что преследовала его в сновидении, и Севастьян понял это.

– Идем, – он чуть сжал локоть своего нового товарища. – Мои татары уже повели туда телегу с зельем.

Оба вернулись под стены. Двое или трое лежали убитыми – этого не было, когда Севастьян с Никифором уходили.

Из пролома выскочил Иона, встрепанный и чумазый, аки черт.

Глянул на погибших, Севастьянов оруженосец по старой скоморошьей привычке свистнул и плюнул, а после смешался и, приняв благочестивый вид, сотворил крестное знамение.

– Вишь ты, – пробормотал он. У одного из убитых была разбита голова сброшенным сверху камнем. – Как попали-то, в такой темноте? Не иначе, случайно…

Севастьян заметил, что ни один из его людей не пострадал. Все трое мертвецов были из отряда Никифора.

Долго предаваться скорби времени не было. Скоро все они могут разделить участь этих молодцов.

Они полезли в подкоп.

– Давай! – охрипшими голосами кричали там.

Факелы беспощадно коптили, от копоти глаза начало щипать, слезы потекли сами собою, мешая смотреть. От резкий звуков закладывало уши.

– Выйти лишним! – гаркнул Никифор во всю глотку. – Ты, ты и ты – остаетесь!

И искоса поглядел на Севастьяна.

Тот понял и тоже назначил несколько человек в пороховую команду. Остальные вывалили наружу и побежали к лагерю – передохнуть перед началом решительного штурма. Многие надеялись отсидеться, пока дело не закончится. Если стены Феллина рухнут сразу, то можно будет вообще надеяться на благоразумие ливонцев, которые сразу сдадутся и избавят русское воинство от необходимости лишний раз обагрять оружие кровью.

Теперь в подкопе орудовало шесть человек. Татары тоже ушли. Бочки лежали, как будто торжествуя: сколько времени были они для отряда обузой – и вот теперь настал для них царский час! Вот теперь от них зависит исход осады такой важной крепости! Да вся Война от них, можно сказать, зависит!

– Запалы коротки, – проговорил один из солдат. – Взорвемся мы тут, братцы, вместе с этим порохом…

– Прямо в рай попадем, – натужно засмеялся другой. – Взлетим в небо, а там и ангелы нас подхватят.

– Надорвутся ангелы-то, – мрачным тоном вставил третий. – Как хотите, а помирать очень неохота.

– Кому-то придется поджигать фитили, – твердым голосом сказал Севастьян. – И это буду не я.

Солдаты переглянулись, но промолчали. Они уже поняли, что Севастьян Глебов не принимает неправильных решений. Боярин, последний в своем роде, обязан остаться в живых. Потом уже, когда дети у него народятся, – тогда сможет и о славе подумать, и смерти геройской бегать не станет. Но драгоценная кровь Глебовых не должна пролиться раньше времени.

– Да ладно, чего там, – после короткой паузы проговорил сиплый голос, – я останусь. Душегубец я, братцы, а сколько невинноубиенных на моей душе – того и сам не знаю, и имен их тоже не ведаю. О ком молиться? Чьего прощения испрашивать?

– Как это – душегубец, а кого загубил – не знаешь? – удивился Севастьян. – Первый раз такое слышу!

Он уже понял, кто вызвался быть добровольцем. Артемий Плешка. Повинный в гибели Никифоровой невесты. А Никифор еще не знает о том, что злейший его враг находится совсем близко…

– Вот, к примеру, сжег я дом, а там люди погибли, – сказал Плешка и яростно закашлялся, отплевываясь и выхаркивая мокроту. – Ни имен, ни даже числа… Я остаюсь.

– Может, подлиннее запал сделать? – подал голос кто-то из Никифоровых людей. Явно жалел Плешку, хоть тот и признался в содеянном.

– Длиннее нельзя, – сказал Плешка. – Сыро тут. Не загорится. Не поминайте лихом! Все равно мне прощения не будет, ни от царя, ни от Бога.

Никифор пробился вперед, вырвал факел у одного из солдат и поднес его к самому лицу Плешки. Осветил снизу вверх, слева направо, не узнал.

– Я тоже остаюсь, – сказал Никифор. – Иначе наделаю каких-нибудь глупостей. Авось не надорвутся ангелы. Авось простят нам…

Прочие выбежали вон и едва успели увернуться от града камней. Осажденные готовились всю ночь, чтобы под утро отомстить хотя бы немного своим недругам.

– Обнимемся, – предложил Плешка.

Никифор протянул ему руку.

– Как тебя называть? – спросил он.

– Артемием.

Никифор содрогнулся всем телом.

– Не ты ли – злейший враг мой? – спросил он тихо. – Не ты ли сжег хутор в ливонских лесах?..

Артемий Плешка заплакал, не стыдясь и не боясь.

– Ты ведь убить меня мечтаешь? – спросил он сквозь слезы. – Мне говорили, что жених у той девочки остался… Я не хотел, чтобы люди умирали. Мы тогда оголодали и хотели у них свинью со двора свести, а они сразу за вилы… Дом случайно загорелся.

Никифор и слушал, и не слушал. Слова пролетали мимо его ушей, не задевая сознания. Он понимал одно: остался наедине с тем, кто разрушил всю его жизнь. И теперь, в последние несколько минут, ничто уже не имело значения.

– Давай поджигать, что ли, – будничным тоном проговорил Никифор.

Он достал кресало и начал стучать. Полетели искры.

Запал занялся сразу. Красная точка быстро побежала к бочкам.

В этот миг что-то светлое пролетело через всю нору. Оно тоже рассыпало искры, только белые, а не красные, и эти искры не извивались, точно титла, а имели четкие ровные очертания.

Спустя миг на бочках появилась тонкая женская фигурка. Ясные светлые глаза глядели на двоих смертников, рот улыбался, руки простирались к ним, готовясь принять обоих.

– Прости его, Никифор! – крикнула Евдокия. – Прости его! Да не зайдет солнце в гневе твоем!

Никифор взял Плешку за руку и сжал пальцы. Тот ответил на пожатие, все еще плача. Евдокия смотрела на них и улыбалась все радостней, все шире. Затем – грохота взрыва они не услышали – их охватило огромное облака света, и все прекратилось.

* * *

Стены Феллина взорвали и подожгли сразу в нескольких местах одновременно. В проломы хлынули русские войска. В сражении участвовали и татары, теперь союзные русскому царю. Этих особенно боялись. Магистр Фюрстенберг (в те минуты еще магистр!) заперся в башне, и туда к нему ввалились наемники – солдаты из Германии, псы войны, которые очень любили деньги и чрезвычайно дорожили собственной шкурой (хотя чем там было дорожить? Впрочем, на вкус и цвет товарища нет, как говорят русские!).

– Магистр, дело проиграно, – объявили немцы, топчась на пороге.

Магистр обернулся к ним, седой, печальный.

– Проиграно дело, – повторили немцы, здоровенные, пышущие здоровьем, воняющие пороховой гарью, потом, кровью и дерьмом.

– Сдаваться надо, – сказали немцы, скрипя доспехами, гремя мечами и жуткими с виду орудиями, вроде гизарм и алебард, рыгая прогорклой кашей.

– Сдавайся, магистр, сдавай Феллин, – напирали немцы, которые очень хотели и дальше убивать и грабить, но чрезвычайно не хотели, чтобы убивали и грабили их.

– Я не хочу сдаваться, – проговорил магистр Фюрстенберг. Он был стар и страшился бесчестия не меньше, чем его отважный ландмаршал Бель. – Не изменяйте своему долгу! Вспомните о своей чести, господа! Умоляю вас… Хотя бы за деньги.

– Какая честь за деньги? – глумливо удивились немцы.

– Никто не узнает, – зашептал Фюрстенберг, чувствуя себя отвратительно, точно заговорщик, который плетет грязные и совершенно ненужные козни. – Я дам вам много денег, и об этом никто не узнает. Так мы спасем нашу честь, и мою, и вашу! Заклинаю вас, господа, возьмите от меня все мое золото, серебро, драгоценности… Я готов отдать вам все, что накопил за эти годы!

И тогда случилось вот что.

Немцы вломились в комнату, где возле окна стоял великий магистр, неотрывно глядящий на свой погибающий город, и схватили старца под руки.

– Мы знаем, – от лица всех наемников заговорил один, с рыжей бородищей на всю грудь, с бантиками по бедрам и розой на гульфике, – мы отлично знаем, что Ливонский орден свез в замок Феллин все свои богатства, боясь, как бы они не достались русским. Это ведь так?

– Господа, – воскликнул старик, простирая к грабителям руки и не скрывая слез, которых не видел причин стыдиться, – прошу вас, не трогайте достояния Ливонского ордена. Мои личные сокровища – все ваши, я готов умереть в нищете, если потребуется, но не касайтесь этих сундуков… Возьмите мое! У меня не так уж мало – и обещаю, ни одна живая душа не узнает об этом!

Он хватал их за руки, засматривал им в глаза, он как будто позабыл, что такое достоинство великого магистра и едва ли не пресмыкался перед наемной сволочью. Но немцы только смеялись, широко разевая рты.

И тогда Фюрстенберг сжал губы и выпрямился.

– Поступайте, как вам угодно, – проговорил он холодно. – Я вижу, что нам осталось только погибнуть. Хорошо, мы погибнем.

– Мы не можем сражаться за дохлое дело, – объяснил рыжебородый. – Мы получаем деньги за то, что пускаем в ход наши мечи и алебарды. Но мы должны остаться в живых и получить нашу плату, иначе все это бессмысленно.

– Избавьте меня от вашей так называемой наемнической морали, – сказал великий магистр. – Долгие годы мой слух не оскверняли подобные речи и – хвала Пресвятой Деве! – я слушал только наш благородный Устав. Делайте что хотите, но помните: за каждую украденную монету вы дадите ответ не только Господу, но и людям на земле. Возмездие настигнет вас гораздо раньше, чем вы предполагаете.

Он замолчал и больше не проронил ни слова.

Оставив замок на разграбление вождям немецких наемнических отрядов, великий магистр Фюрстенберг вышел навстречу победителю. Русские уже ворвались в город и теперь хозяйничали там. Дом за домом проходили люди царя Ивана, выискивая там возможных врагов. Десятки пленных ливанцев толпились на главной площади под охраной царских стрельцов – несмотря на военные действия, эта отборная гвардия Иоанна сохранила весьма боевитый и щегольской вид. Среди тех, кто вызвался стеречь пленников, были и татары – те в роскоши одежд даже превзошли царских стрельцов. Глаза рябило от красных казанских сапог, от золотых кистей на сапогах, поясах, головных уборах; один или двое носили расшитые парчовые халаты, у многих одежда была украшена мехами. Щелкали на ветру стяги – с изображением Спаса Нерукотворного Образа, с гербами родовитых вельмож. Лошади без седоков, с седлами и без, бродили по улицам и вид имели крайне растерянный, как будто хотели бы, чтоб кто-то им, в конце концов, объяснил: что опять происходит в беспокойном и странном мире людей!

Многие, гуляя по Феллину, не могли налюбоваться красотой этого хорошо организованного города. В нем находилась не одна, а целых три крепости; впрочем, настоящее сопротивление оказывала только одна. Несколько раз улицы пересекались глубокими рвами и крепкими стенами, в которых зияли проломы, так что люди могли свободно проходить. Женщины Феллина, как по команде, либо попрятались, либо оказались жуткими уродинами с лицами-подушками, заплывшими свиными глазками и махонькими губками. К таким и подступиться-то было страшно! Не говоря уж о том, что одеты все они были из рук вон плохо.

Что, конечно, было сплошным маскарадом, ибо в Феллине во множестве нашлись прекрасные лавки с богатыми тканями, привезенными из разных стран Европы, а также сделанными прямо здесь, в Ливонии. Женщин не разыскивали и особенно не трогали – не до того было. Солдаты устали.

Пушки составили едва ли не главное богатство, захваченное в ливонском городе. Почти полтысячи – шутка сказать! Пушкари, народ особенный и странный, ликовали и обнимались. Двое или трое пушкарей из числа ливонских полубратьев захотели перейти под руку русского царя, и русские пушкари охотно поддержали их просьбу, ибо знали: кто-нибудь другой и мог переметнуться на сторону победителя из своекорыстных побуждений, но только не пушкари – этим попросту было жаль бросать свои пушки!

Припасов в Феллине хватило бы на три осады, если не больше. И это обстоятельство тоже говорило о том, что орден находится при последнем издыхании. В былые времена люди выстояли бы в гораздо худших условиях перед противником несравненно более сильным. Что-то сломалось в Ливонском ордене, что-то отмерло в нем, и геройство отдельных людей больше ничего не решало.

«Это потому, что Господь милостив к народу православному», – говорили в войске. И отчасти именно так оно и было.

Головорезы под командой Севастьяна Глебова собрались на узенькой улочке Феллина, неподалеку от трактира – наглухо закрытого. «Наглухо» – это значит, что ставни были заперты на засов, двери – на прочную задвижку, и самый дом упорно не подавал признаков жизни, несмотря на то, что над ним покачивалась вывеска «Колесо и Гвоздь».

Гвоздь – невероятно больших размеров – повстречался колесу, попал в спицы и затормозил его движение. Видимо, предполагалось, что это же самое случится с путником, который будет пробегать по данной улице и вдруг увидит трактир. «О! – воскликнет путник, споткнувшись о самый вид трактира с пивными кружками, выставленными в окне. – Кажется, здесь можно неплохо посидеть за кружечкой пивка? Так зачем же я бегу мимо, да еще так быстро? Пожалуй, зайду сюда и отлично проведу вечер!»

Увы, никто не ждал теперь, чтобы русские зашли и провели вечер. Если в трактире кто-то и находился, он предпочитал отсиживаться в подвале, молясь и надеясь на лучшее.

– Есть охота, – проговорил Тришка по прозванию Медведь. – Может, взломать эти двери? – Он покосился на тяжелую дубовую дверь, которая лучше подходила бы к какому-нибудь укреплению, нежели к питейному заведению. – Засов здесь совершенно хлипкая.

– Ты полагаешь? – не без иронии осведомился Иона.

Тришка уверенно кивнул несколько раз.

– Хлипкая засов, – повторил он. – Ну-ка, братцы, отойди. – И навалился медвежьим плечом на дверь.

В трактире никого не оказалось, хотя порядок здесь поддерживался идеальный. Тришка фыркнул и плюхнулся за стол. Иона подбежал к полкам и принялся разливать напитки прямо из бочки.

– Ровно наш квас, но забирает знатно! – сообщил оруженосец командира, возвращаясь к столу, где устроился Севастьян. – Попробуешь, добрый мой господин? Очень тебе советую, только много не пей. Тебе рука твердая нужна и голова ясная.

– Что ж… – молвил Севастьян. – Выпью.

Они с Ионой распили по кружке. Иона вздыхал, отводил глаза, водил пальцем по столу и болтал ногами – явно хотел завести какой-то разговор, да не знал, как подступиться.

– Ну, что у тебя на сердце, выкладывай, – не выдержал Севастьян. – Вижу ведь, что-то вертится…

– Да эти-то, наши – то… Плешка дурак и с ним тот мрачный, будто с того света вернулся, Никифор… Они ведь оба погибли там, в подкопе. Когда мину взрывали.

– На все воля Божья, – сказал Севастьян. – Не вызвались бы они, так я бы других назначил. Спасибо хоть, от греха меня избавили. Тяжело брать на совесть чужие души.

– Так я о чем, – продолжал Иона, как будто не слышав сказанного, – эта девка-то, Евдокия… Она ведь тоже пропала. Я, Севастьян, знаешь как думаю? Я думаю, она неживая была. Она странная была – это да, все замечали. Только думаю я, что «странная» – немного не то слово.

– А какое слово будет правильным? – спросил Севастьян. Он начинал хмелеть, не столько от выпитого, сколько от усталости и бессонницы.

– Говорю же, мертвая она была. Умерла и сама не поняла, когда и как. Бывают такие души, которые не сразу уходят от тела. Бродят по земле, встречаются с людьми, ответа у них ищут. Вот и Евдокия – тоже… Тот человек, который ее убил и после раскаялся…

– Он и не хотел ее убивать, – сказал Севастьян.

Иона отмахнулся от этого замечания с досадой, как от чего-то несущественного.

– Да не в убийце дело! Его Евдокия сразу простила. Потому что он не хотел, а она это знала. Нет, она искала своего жениха. Сказать ему что-то хотела… А после они все трое примирились. Вот тогда все и случилось.

– Что? – спросил Севастьян. – Что случилось?

– Они ушли, – отозвался Иона. – И Евдокия, и муж ее, и убийца. Все трое. Потому что не дела наши важны, а намерения; добрых же дел мы совершать по своей воле не можем, но только в Боге.

– Это ты от кого такое слышал? – спросил Севастьян, подняв бровь.

– А что, – смутился Иона, – слишком по-ученому?

– Да, – Севастьян вдруг засмеялся. – С Лавром разговаривать полюбил, а, Иона? Или с этим святошей, с Сергием Харузиным? Вот уж право, не мужчина, а черничка.

– Будем их поминать, – решил Севастьян. – Жаль девушку, красивая была и добрая. Да и Никифора жаль.

– Ну, если уж так рассуждать, так и Плешку тоже жаль, – подытожил Иона. – Эх, хорошо здесь сидеть да отдыхать, боярских забот не ведать!

* * *

А боярских забот в те дни был полон рот.

Командовать русскими войсками поручено было теперь Мстиславскому – Адашева вызвали в Москву, пред грозные очи царя – держать ответ за все «злые дела», что были сотворены этим вельможей, близким другом и советником государя. Для чего царицу отравил? Зачем колдовством царя очаровал? Непросто пришлось Адашеву. Вызвали из дальнего монастыря попа Сильвестра. Царь кричал на обоих, брызгая слюной ядовитой, кипучей:

– Ради спасения души моей приблизил я к себе иерея Сильвестра! Думал, что тот, по своему сану и разуму, будет мне споспешником во благе! Глупец! На кого понадеялся! Лукавый лицемер! Обольстив меня сладкоречием, думал он только о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять моим царством! Разве не так? Разве не хотели вы оба править без царя? Вы раздавали города и волости своим единомышленникам, все места заняли своими угодниками – а я… я был невольником на троне! Как пленника, влекут царя с горстью воинов сквозь опасную землю, в самую Казань, не щадят самой жизни его! Что, не так все было? Запрещали мне ездить по святым обителям! Немцев карать препятствовали!

(Припомнил тут царь и то, что Адашев выступал против войны с Ливонией).

Что тогда творилось на Москве – лучше не думать. (Иона с Севастьяном, например, сидя в кабаке в Феллине, о том и не помышляли, чему были весьма рады).

Судьи выслушали царя и потупили глаза. Кое-кто объявил, кося глазом в сторону Грозного, что «сии злодеи уличены и достойны казни». И тут поднялся старец митрополит Макарий. Первосвятитель не боялся больше ничего. Он был дряхл и готовился к смерти. Если и жило в нем какое-то опасение, то лишь одно: как бы не сойти в могилу с грехом на совести. И потому он, желая говорить только истину, сказал царю – нет, надлежит выслушать обвиняемых, ибо у них найдется, что сказать в свою защиту…

Поднялся общий крик, заглушивший тихий голос рассудка. «Люди, осуждаемые чувством государя мудрого и милостивого, не могут представить никакого оправдания, а их козни весьма опасны!». Сильвестр был отправлен на Белое море, в уединенную Соловецкую обитель – благое место для спасения души! Адашев как персона светская пострадал больше – сперва хотели отправить его в ссылку и поселить в новопокоренном Феллине, но затем перевели в тюрьму в Дерпт, где он и умер несколько месяцев спустя. Царь охотно поверил в то, что уличенный изменник сам себя отравил ядом…

* * *

До прибытия в Дерпт осужденного Адашева оставалось несколько недель…

Фюрстенберг, бывший магистр Ливонского ордена, разговаривал с князем Иваном Мстиславским. Поневоле сравнивал князь Иван Фюрстенберга с ландмаршалом Белем, который точно так же стоял перед русскими командующими и говорил с ними об истории ордена и о погибшей его славе.

Магистр держался иначе. Тоже с достоинством, но говорил исключительно о материях житейских. О золоте, о богатстве ордена, о его землях. Кто и как будет теперь этим владеть? Магистр просил отпустить его из Феллина вместе с орденской казной, но боярский совет не принял этого условия.

– Государь наш Иоанн Васильевич желает держать вас пленником, – был ответ Мстиславского, который недавно получил строгие указания: великого магистра не выпускать ни под каким видом!

Лицо магистра исказилось от ужаса, который старик даже не попытался скрыть. Весть об участи, постигшей ландмаршала Беля, уже дошла до Феллина, и большой радости оттого, что теперь во власти Иоанна Васильевича окажется Фюрстенберг со своими людьми, никто из ливонцев не испытывал.

– О, нет! – воскликнул Фюрстенберг, будто забывшись.

– К несчастью, такова воля государя, – развел руками Мстиславский. – Впрочем, от его лица обещаю вам, что вам будет оказана милость. Мы решили освободить только немецких наемников.

По щеке Фюрстенберга пробежала судорога, он сжал жилистый кулак, взмахнул им в воздухе и сквозь зубы проговорил:

– Лучше бы вы их повесили, а нас отпустили!

– К несчастью, это невозможно, – повторил Мстиславский, – такова воля нашего государя!

Фюрстенберг несколько мгновений глядел ему прямо в глаза. В водянистых выпученных глазах ливонца князь Иван отчетливо прочитал: «Ну и дрянь же ваш государь с его волей!». Ему даже почудилось, что ливонский магистр произнес эти слова вслух, и Мстиславский торопливо огляделся по сторонам. Но нет, свое мнение Фюрстенберг оставил при себе. Весьма благоразумно. Мстиславский, разумеется, не станет делиться своими соображениями с прочими русскими вельможами. Времена, судя по тому, как расправились с Сильвестром и Адашевым, настают чрезвычайно беспокойные. Еще припишут вышеуказанные мысли самому Мстиславскому!..

Послали за немецкими наемниками, которые охотно сдались в плен и даже согласились расстаться кое с каким оружием. Эти притопали на двор и встали, привычно сбившись в кучу. Глядя на них, князь Мстиславский вдруг как-то очень ясно осознал: они не в первый раз переживают поражение и плен. Их уже захватывали и продавали, их уже оценивали и покупали, им, бесправным пленникам, уже предлагали вступить в ряды победоносной армии – за более приятную плату, чем мог предложить прежний работодатель, ныне разбитый… Все это они уже переживали не по одному разу и теперь снова ждали повторения того же самого.

И Мстиславский, глядя на наемную сволочь, безмолвно поклялся себе: не будет для них повторения! Слишком уж уверены они в собственной безнаказанности! Сперва чинили разбой, как хотели, потом сражались – сражались, правда, недурно, – но в последний миг бросили своего нанимателя и теперь косят собачьим, просительным и вместе с тем нахальным взором в сторону победителя.

Нет. Пусть даже и не надеются.

И тут прибежал запыхавшийся вестовой.

– Князь! Государь батюшка! – крикнул он еще издали, размахивая сдернутой с макушки шапкой.

Мстиславский сдвинул брови. Фюрстенберг, стоя рядом, сжался. Он догадывался, что именно взволновало посланного.

– А говорили, в Феллине вся казна ливонская собрана! – задыхаясь, говорил он, от возбуждения проглатывая целые слоги. – А вот ни одного сундука целого здесь нет! Клянусь тебе!

Он вывернул карманы своего кафтана, как будто хотел показать, что не взял ни пенязя.

Мстиславский налился гневом, как грозовая туча – громом. Медленно повернулся всем корпусом в сторону старика великого магистра – теперь уже пленного и низложенного.

– Где сокровища ордена?

– У немцев, – не скрывая злорадства, отвечал Фюрстенберг и показал на них пальцем. – Их товарищи еще раньше разломали эти сундуки, забрали все, что там отыскали и бежали через те проломы в стенах, что сотворили храбрые русские саперы…

Доклад Фюрстенберга подтвердился почти тотчас: на площадь притащили еще десяток немцев, захваченных во время бегства русскими войсками. У тех имелись при себе довольно большие суммы ливонскими артигами, а также сокровища из золота и драгоценных камней.

Был среди них и тот рыжебородый наглец, который посмеялся над стариком, когда тот напомнил ему о чести.

Теперь рыжий выглядел далеко не так роскошно: русские недурно начистили ему физиономию. Один глаз наемника заплыл. Веко сделалось огромным, темно-синим с красными точками, оно наползло на око и как бы заменило его собой, безобразное и жуткое. Здоровый глаз, покрасневший и налитый слезами, все время дергался в орбите, как будто искал путей к спасению.

Магистр сказал ему:

– Вот и свиделись, сударь…

Немец шевельнул губами в окровавленной бороде. Пробормотал:

– Заступись, магистр!..

– Ладно, – сказал Фюрстенберг и обратился к князю Мстиславскому: – Прошу вас, господин, помиловать всех этих людей. Я по вашему лицу вижу, то вы предпочли бы вздернуть их всех высоко и коротко, без долгого разговора. Не берите на свою христианскую совесть такого поступка!

– Не будет ли моя христианская совесть более отягощена, если я отпущу их на все четыре стороны? – усомнился Мстиславский. – Вы – достойный человек, господин фон Фюрстенберг, и намного старше меня. Вы опытнее, и я склонен вас слушаться – как послушал бы собственного отца. Клянусь! Вы – прекрасный противник, учтивый, доблестный и честный, вместе с моим царем отдаю вам по заслугам и принимаю ваше предложение! Вы остаетесь в плену, а эти господа свободны идти на все четыре стороны!

Он повторил это громким голосом.

Немцы обрадованно захохотали, зашевелились, Приготовились расходиться. Но тут стрельцы, хорошо знавшие своего командира, остановили их. Ударами тупых сторон алебард заставили попадать на колени. И пока ошеломленные немцы стояли и потирали виски, стрельцы срывали с их поясов кошели, набитые краденым добром, снимали с их плеч хорошую одежду, отбирали у них кинжалы, пояса, сапоги, даже шапки, не говоря уж о браслетах и кольцах. Босые, в одних рубахах, немецкие наемники покинули Феллин под громкое улюлюкание русских и татар.

Пленный магистр холодно улыбался, глядя им вслед.

Он знал, куда они направляются.

Другого пути отсюда у них попросту не было. Не в Московию же им брести, в самом деле! Царь Иван немецких наемников на службу не возьмет. Нет, их дорога – к Сигизмунду, в Польшу. Или к Эрику, в Швецию.

Но в любом случае на их пути стоит город Рига. А в Риге, в одном из двух орденских замков, сидит Готард фон Кетлер, который теперь будет магистром. Вероятно – самым последним из магистров ордена. Нравственные понятия Кетлера и его характер были Фюрстенбергу очень хорошо известны.

И предчувствия Фюрстенберга полностью оправдались. Увидев немецких наемников, нагих, ободранных, предавших орден и ищущих защиты у того же ордена, Кетлер без долгих разговоров велел повесить их как изменников…

Из Феллина часть армии вернулась в Москву вместе с пленниками. Севастьяна и Ионы с возвратившимися не было: Глебов со своими людьми присоединился к Мстиславскому, который заразился рыцарским духом и жаждал продолжать поход в глубь Ливонии.

На Москве победителей и побежденных встречали радостью и большим любопытством. К ливонцам не испытывали особенной ненависти, хотя царя Иоанна так и распирало от гордости. Еще бы! Только что расправился со злодеями, которые отравляли его жизнь, – и в прямом смысле этого слова, и в переносном, – и вот, пожалуйста: одержаны блистательные победы! Толпы радостных жителей Первопрестольной собирались на улицах, чтобы поглазеть на пленных ливонцев. Зрелище было внушительное – на сей счет постарались все. Фюрстенберг ехал на лошади, возглавляя колонну. Иоанн лично показывал народу этих людей как некое свое новое достояние. Среди зрителей находились и татары в большом количестве, и один из них, знатный и богато одетый, приблизился к ливонским пленникам, плюнул на одного из них и закричал:

– Так вам! Дураки! Глупец и сын глупца! Научили русских оружию! Научили их пушкам, пороху! И нас сгубили, и себя! Дураки!

О Фюрстенберге следует сказать, что его участь была куда более приятной, нежели судьба умершего в Дерпте Адашева: Фюрстенберг получил от царя небольшое местечко Любим под Костромой, где провел остаток жизни в тепле и довольстве.