Текст книги "Нильс Бор"

Автор книги: Даниил Данин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

Оге Бор (в воспоминаниях): Через несколько дней после приезда моего отца в Стокгольм была получена телеграмма от лорда Черуэлла – личного советника Черчилля по научным вопросам – с приглашением в Англию. Отец согласился немедленно и только попросил, чтобы мне было разрешено его сопровождать.

Да, конечно: по убывающему старшинству теперь настал черед Oгe сопутствовать отцу в дальнем странствии. Но на этот раз важнее было другое. В 40-м году Oгe поступил на физический факультет Копенгагенского университета. Лучшего нельзя было бы придумать: сын, начинающий физик, в роли преданного спутника и верного помощника!

Воюющая Англия торопилась. Немедленно ответивший согласием Бор получил распоряжение и прибыть немедленно. Ему не надо было заботиться о визах и билетах, о транспорте и деньгах. За ним прилетит военный самолет. Все сделают надежные люди. Ему же следовало лишь сохранить свое инкогнито и уцелеть до отлета. Была реальная причина для беспокойства: один неосторожный – может быть, излишне восторженный или ищущий популярности – шведский чиновник, сопровождая Бора, громко представил его в многолюдном месте.

Торопливость англичан была оправдана.

Словом, смена событий, опасностей, ожиданий не сбавляла темпа и накапливала драматичность. Совсем как солдату, война не давала Бору побыть напоследок с семьей «хотя бы до воскресенья!».

…За ним прислали бомбардировщик москито.

Более безопасной связи со Швецией у Англии не было. Москито успешно возили дипломатическую почту. И Швецию, принимающую эти боевые самолеты, трудно было обвинить в нарушении нейтралитета: москито не несли на своем борту никакого вооружения, а их бомбовый отсек в таких рейсах пустовал. Англичане верили в успех операции с Бором. Их оптимизм питала статистика. Уже три года участвовали в войне эти маленькие ладные машины, и на каждую тысячу их боевых вылетов случалось не более 11 потерь. Огромная по тем временам скорость позволяла москито уходить от немецких истребителей, не принимая боя, ибо принимать бой им было нечем. И еще: москито могли лететь на высоте 10 тысяч метров, бесследно исчезая в ночных небесах. Для такого необычайного груза, как мозг ученого, англичане не могли бы тогда найти лучшего транспорта.

Бора предупредили: он полетит один. В бомбовом отсеке нет места для двоих. Ore доставят другим рейсом. Проводы на аэродроме исключены. С ним поедет только охрана.

Из многих рассказов – самого Бора (академику Игорю Тамму), фру Маргарет (журналистке Рут Мур), Ore Бора и Стефана Розенталя (в воспоминаниях и в беседах с автором этой книги), Рональда Кларка (в «Рождении бомбы»), Маргарет Гоуинг (в ее официальной летописи «Британия и атомная энергия»), капитана В, Гюта в его рукописном отчете – выстраивается коротенькая правда-легенда, не нужная истории физики и необходимая истории людей.

…Был понедельник 11 октября. В ранних сумерках близкие и друзья попрощались с Бором. Сказали все слова, продиктованные любовью. И утаили все слова, диктуемые тревогой. Потом был поздний осенний вечер – уже без близких. Без Маргарет и без мальчиков.

В доме советника датской миссии трое ожидали автомобильного сигнала: сам советник Торп-Педерсен, капитан Гют и Бор. В 22.30 с улицы донесся сигнал. Бор вышел первым – налегке, без вещей. У тротуара стоял закрытый автомобиль, чуть поодаль – другой. Бор уселся в головную машину. Следом туда же проскользнули советник и капитан. Бор оглянулся и через заднее стекло различил в темноте второго лимузина знакомые силуэты полицейской охраны. Попытался улыбнуться в темноту, точно прося прощенья за то, что стольким людям доставляет столько ночных хлопот. Машины тронулись сразу и покатили в непонятном ему направлении.

Остановились на малолюдной улице у незнакомого здания. Повинуясь телохранителям, Бор вместе с ними вошел в подъезд. Молча двинулись по лабиринту коридоров. Это был уже испытанный маневр. Через минуту вышли на другую улицу. Там ждали другие лимузины. Так в прошедшие дни его, Бора, не раз возили в министерство иностранных дел. Уверившись, что у них нет на хвосте никого, быстро расселись по местам. Машины понеслись к аэродрому.

И вот ночное взлетное поле. Темный силуэт двухмоторного самолета и три фигуры возле него. Двое в комбинезонах, третий – в осеннем пальто. Неслышный разговор. Но издалека видно: дружеский и подробный. Сейчас человеку в штатском помогут погрузиться в бомбовый люк… Да, все идет хорошо. Москито взлетает и берет курс на запад.

А на земле две машины разворачиваются и покидают аэродром. Около полуночи советник и капитан откупоривают бутылку шампанского. За успех… За здоровье профессора Бора… За победу… Но что это? Еще не осушены бокалы третьего тоста, когда внизу раздается короткий и несмелый звонок в дверь… Капитан Гют тренированно взглядывает на часы – полпервого ночи… Советник молча спускается вниз… В дверях виновато подавленный Бор! Как призрак в темном проеме.

И придется легенду начинать сначала.

…Через четверть часа полета бомбардировщик вынужденно вернулся на аэродром – потекло масло. А Бор не выдержал очередного экзамена на конспиративность: он сел в услужливое такси, дал адрес с несомненно иностранным акцентом и отправился в город, не вызвав по телефону охраны…

Капитан и советник переглядываются. Можно ждать визита немецких агентов. Гют достает револьвер. Торп-Петерсен вооружается пистолетом, из которого, по его сведениям, не стреляли ужо пятьдесят лет. «Лучше, чем ничего!» – бросает он смущенному Бору. (А капитан-подпольщик запоминает его слова для будущего отчета.)

Утро застает их бодрствующими в креслах.

…Вечером 12 октября в 22.30 повторяется уже отрепетированный отъезд. Снова аэродром. Снова взлетающее москито. Но на сей раз два лимузина долго остаются на земле в неподвижности – на всякий случай…

Он полулежал в бомбовом люке. Не лучшее пассажирское место на свете – менее человеческое, чем недавний трюм рыболовецкой шхуны. Дожить до пятидесяти восьми – а пятьдесят восемь ему исполнилось на днях, 7 октября, – и оказаться живой начинкой бомбардировщика! Это было из числа тех серьезных вещей, о которых – по любимому афоризму Бора – следовало думать только шутя. И рассказывать завтра шутя. Но шутя не получалось: оставался открытым вопрос – будет ли завтра?

Он не размышлял бы об этом, если б не парашют за спиною и сигнальные ракеты в руках. Его предостерегли: и то и другое вполне может понадобиться, если не удастся уйти от огня немецких зениток береговой обороны Норвегии. Или от истребителей над Северным морем. Двое в комбинезонах уверили его перед стартом, что норвежские и шотландские рыбаки не раз с успехом вылавливали спустившихся на парашютах английских пилотов. Только надо сигналить. Так что особенно беспокоиться не о чем! Он с улыбкой заметил в ответ, что тогда их будет трое в воде – не так уж одиноко, не правда ли? И двое английских парней в комбинезонах могли почувствовать, что этот бесценный профессор, доверенный их мастерству и осторожности, отличный старик, С ним можно иметь дело.

Естественному вопросу – будет ли завтра? – он не дал дорасти до страха. По внутренней своей – мышечной – вере в жизнь он не примеривался воображением к дурному исходу. Его больше всего занимало: где они сейчас? Какие ночные пространства проходят под ними?

Он был отрезан от штурмана и пилота. Он мог их услышать лишь через наушники шлемофона, не слишком удобного для его большой головы. Однако наушники молчали. Но, в конце концов, довольно было арифметики. Он знал, что они летят со скоростью, превышающей 600 километров в час, а до аэродромов Северной Шотландии по прямой 1200 с чем-то. И знал по карте, что первая половина пути – над сушей, а вторая – над морем. И был предупрежден: над норвежским побережьем мос-кито поднимется почти к своему потолку – подальше от зенитных батарей. Они пойдут на высоте, где дышать уже нечем. Ему будет дан приказ – включить кислород! Он ждал этого приказа как ориентира в пространстве и времени: тогда он поймет, сколько они уже летят и где сейчас пролетают.

Но шлемофон молчал. И он не включал кислорода.

Над западными фиордами Норвегии он потерял сознание.

А двое в комбинезонах переговаривались все тревожней: почему не отвечает Старик? Что там стряслось в бомбовом люке? Они кричали в микрофон. А он молчал. И тогда над Северным морем они пошли на снижение. Пришлось пойти на этот риск – выбора не было! Они шли на Шотландию по необычной трассе, точно стремительно скользили с горы. И первые английские радары следили за их полетом с недоумением.

Посадка прошла нормально. До рассвета было еще далеко. Двое в комбинезонах бросились к бомбовому люку. Открыли с отчаянным беспокойством. Извлекли молчащего Старика. Он сжимал в руках сигнальные ракеты. Осветили фонариком его лицо. Он слабо приоткрыл глаза навстречу лучу. Они тотчас поняли, что произошло: наушники шлемофона просто не доставали ему до ушей – он не мог услышать над Норвегией их команды и остался без воздуха на сверхгималайской высоте.

Однако, освобождая его от чертова шлема, парашюта и сигнальных ракет, они приглядывались к нему в свете фонарика с восхищением профессионалов: каким могучим оказался Старик – не отдал душу богу, а сам очнулся от обморока еще до приземления! Вот только В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ нужно будет помнить об этой голове уж очень нестандартного размера…

А над ночным аэродромом в шотландской глуши уже заходил на посадку другой самолет военно-воздушных сил Британии, прилетевший из Лондона за таинственно-важным лицом с континента. И в нарастающем гуле его моторов потонул тихий голос Бора:

– Ничего, в следующий раз все будет в порядке…

Игорь Евгеньевич Тамм (в мемориальной речи 12 декабря 62-го года): …Когда я, выслушав Бора, сказал: «Это было ужасно!» – он ответил, что ужасно было не это, а то, что, когда он в Лондоне ожидал сведений о самолете, с которым должен был лететь его сын, стало известно, что немцы сбили тот самолет. Лишь через несколько часов выяснилось, что при отлете погибшего москито в последнюю минуту его сын был снят с борта и потому благополучно прилетел другим рейсом…

Oгe Бор в своих воспоминаниях этой истории не рассказал. Ограничился четырьмя словами: «Я прибыл неделей позже».

Глава пятая. ПРОТИВОБОРСТВО

Отец и сын зажили в подворье св. Джеймса – одном из старых отелей Вестминстера. А в скромном здании на Старой улице Королевы им был отведен рабочий кабинет.

…Там размещалась штаб-квартира неприметного ведомства, чье название вот уже два года наводило любопытствующих на мысль о каких-то трубах («Тьюб») из каких-то сплавов («Эллойз») и меньше всего намекало на атомные дела. И лишь замкнутому кругу причастных было известно, что Тьюб Эллойз возглавлял сэр Джон Андерсон – недавний министр внутренних дел, а ныне министр финансов в военном кабинете Черчилля. На этого высокого человека с выражением сдержанной силы в умных глазах выбор пал не случайно: Андерсон не был чужд естествознания и даже занимался в прежние годы химией урана. Он мог оценить масштаб проблем и масштаб людей. О Боре он писал как об одном из двух или трех ныне здравствующих ученых, «достойных стоять рядом с Ньютоном и Резерфордом». Отношения между ними стали дружескими уже в день их знакомства. (И этому предстояло сыграть немаловажную роль в близком будущем.)

А вторым официальным лицом, знавшим цену Бору, был лорд Черуэлл. Они наверняка встречались и раньше, когда нынешний советник Черчилля был еще не лордом Черуэллом, а оксфордским профессором физики Ф. А. Линдеманом – членом Королевского общества, не сделавшим, правда, никаких примечательных открытий. По словам Чарлза Сноу, в среде резерфордовцев его называли «любителем в кругу профессионалов». Темпераментно честолюбивый, аскет-вегетарианец, он наделен был редкой энергией, и теперь волей этого выходца с континента многое определялось в служении английской науки ОБЩЕМУ ДЕЛУ. Ровесник Бора, он стал свидетелем возвышенья квантовой физики. И, обойденный научной славой, болезненно хорошо понимал, кто сколько весит на ее весах. (И этому тоже суждено было сыграть немаловажную роль в событиях близкого будущего.)

…Чуть ли не прямо с аэродрома Бор попал на Уайтхолл и Даунинг-стрит – в правительственный заповедник, где прежде никогда не бывал. В долгих беседах с Андерсоном и Черуэллом вместо подфункций и матричных элементов громоздились совсем иные термины из словаря дипломатов и министров…

Был ли Бор готов к этому?

Он знал, что нужен будет физикам Англии, но едва ли предполагал, что понадобится ее политикам. И оттого, что это обнаружилось сразу, он потрясенно понял, как далеко и серьезно продвинулось дело с атомной бомбой.

Вот к этому он не был готов безусловно!

Его воображение еще не рисовало ему разрушенные города и одичавший мир как осязаемую реальность. А ныне терпели крушение его «пятнадцать надежд» на неосуществимость ядерного взрыва. Пока без подробностей, политики засвидетельствовали: небывало грандиозные ресурсы запущены в ход, и рождение тотального оружия уже не иллюзия! Так, может быть, и в Германии это уже не иллюзия? И он понял, почему его похищение из Швеции было проведено в темпе и стиле военной операции.

В последующие дни и недели он узнавал подробности – все, от чего был отлучен тремя с половиной годами вынужденного затворничества в Дании-тюрьме.

Оге Бор: …научные и технические исследования шли в лабораториях и на заводах по всей Англии. Большую часть нашего времени мы проводили в поездках по этим местам, чтобы вникнуть в суть громадной работы, которая была уже проделана, и познакомиться с планами дальнейших разработок.

Теперь Oгe воочию видел то, что уже наблюдали его старшие братья, Ханс – в 37-м году, а Эрик – в 39-м: внимающие глаза, уставленные на отца. Правда, теперь круг внимающих был узок и замкнут: ни в Кембридже, ни в Бирмингаме, ни в Ливерпуле о приезде «самого Нильса Бора» не возвещали газеты и радио, афиши п пригласительные билеты, не было многолюдных встреч и переполненных аудиторий, и двери не распахивались для всех желающих, а прикрывались поплотнее от лишнего уха, но тем внимательней были внимающие глаза, и за каждым словом стояло теперь нечто большее, чем судьбы познания, даже менее всего – судьбы познания, а более всего – Судьба с заглавной буквы.

Был странный контраст между сверхсовременностью всего, что рассказывали-показывали Бору физики, и стародавней бывалостью житейской атмосферы в так хорошо ему знакомой Англии. Отчего-то радовал его немолодое сердце этот контраст, когда он возвращался из деловых поездок в Лондон и вместе с сыном вновь оседал в старом вестминстерском подворье, чтобы по утрам, смешавшись с толпою клерков и военных, не спеша отправляться в свой загадочный оффис на Старой улице Королевы. Война пронизывала собою все, а в то же время ее словно бы и не было…

Оге Вор: Мой отец, подолгу живавший в Англии, чувствовал себя как дома в обстановке лондонской жизни… У нас часто завязывались доставлявшие ему удовольствие беседы с привратником, приносившим уголь для камина в нашем служебном кабинете, и с коридорными в отеле… Отец говаривал в шутку нашим английским друзьям, что после жизни в оккупации, полной постоянного напряжения, у него было такое чувство, точно он поселился в мирной стране.

Оно и вправду – для Британии худшие времена войны остались позади: после разгрома немцев под Сталинградом и на Курской дуге угроза германского вторжения для англичан миновала, и немецкая авиация уже не могла совершать массировайные налеты на английские города. И хотя по ночам еще нередко завывали сирены воздушной тревоги, сотрудники Тьюб Эллойз уже не без юмора вспоминали, как два года назад – в конце октября 41-го – на улице Королевы появились два известных физика из-за океана в стальных шлемах и с противогазами через плечо: Джордж Пеграм и Гаральд Юри, посланцы американского атомного проекта.

Они прибыли с тем, чтобы «определить истинную ценность британских работ» (Рональд Кларк). Объединение атомных усилий Англии и Америки тогда только зачиналось, и американцы могли убедиться, что английские коллеги их опережали, в принципе уже разработав наиболее обещающий способ разделения урана-235 и урана-238. Да и кое в чем другом были впереди… На улице Королевы и об этом вспоминали теперь с усмешкой. Однако досадливо-горькой.

Этот привкус горечи в разговорах об атомном сотрудничестве с американцами Бор еще яснее ощущал в кабинетах политиков. Материальные ресурсы обеих стран были несравнимы. За два года американцы успели уйти далеко вперед. Англия превратилась в младшего партнера. Высокое сотрудничество – во спасение человечества! – осложнилось заурядным соперничеством во имя грядущих выгод. Возникли взаимные подозрения. Вспыхивали приступы недоверия. Старший партнер позволял себе не слишком церемониться с младшим. Когда летом 42-го американцы создали комитет С-1 (по урану), англичанам было отказано в праве прикомандировать к нему своего представителя. «Благородный союз» союзников прошел даже стадию полного разрыва. И Бор узнал, что лишь два месяца назад – в середине минувшего августа 43-го года – во время Квебекской встречи Рузвельта и Черчилля было наконец всерьез решено объединить ради ОБЩЕГО ДЕЛА «весь цвет научной мысли и все ресурсы Британии и Америки».

Теперь большая группа английских ученых готовилась к отъезду в Штаты. И когда Черуэлл посылал свою телеграмму-вызов в Стокгольм, включение Бора в эту группу на почетных правах было уже решенным вопросом: в бомбовом люке москито летел консультант при британском директорате Тьюб Эллойз. Сэр Джон Андерсон видел в нем, по словам Гоуинг, «трамп кард» – козырную карту младшего партнера в новом туре игры после Квебекского соглашения. Но и в этом туре тайное соперничество продолжалось: от Бора не скрыли, что военный глава Манхеттенского проекта генерал Гроувз хотел бы иметь его козырем на своей руке.

А Бора природа явно не создала для тактических игр с козырями: трудновато было «с него ходить»…

Маргарет Гоуинг: Он не желал быть связанным исключительно с одной из сторон или только с одной какой-нибудь частью всего проекта. И в конце концов пришли к согласию, что Бор отправится в Америку без предварительно обусловленного статуса его пребывания там… Он сможет сам решить, как ему наилучшим образом помочь общим усилиям.

Он начал решать это еще в Англии.

Бег его мыслей подстегивало тягостное политическое открытие, что еще ДО создания атомной бомбы ее призрак УЖЕ сеял раздоры в лагере самих союзников. И в длящейся войне против Гитлера уже осложнял их партнерство иными целями, кроме победы. Ядерная физика обручилась с мировой политикой! И это может привести к трагическим последствиям. Вот что осознал он в кабинетах Уайт-холла и Даунинг-стрит.

…Вероятно, в конце ноября, когда Черуэлл вел с ним напутственную беседу перед скорым отплытием английской группы за океан, произошел между ними обмен знаменательными репликами. Повернувшись к Бору и приблизив к нему свое землистое лицо аскета, советник Черчилля вдруг серьезно спросил:

– А взорвется ли ОНА согласно теоретическим выкладкам?

Рональд Кларк (в «Рождении бомбы»): Черуэллу хотелось знать: допускают ли такой взрыв законы природы? Если допускают, то это само по себе можно было, по-видимому, рассматривать как некую санкцию на использование ядерного оружия подобно любому другому. Бор ответил: «Разумеется, ОНА взорвется, но что будет дальше?»

С этим-то вопросом – ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ? – он поднимался в конце ноября 43-го года на палубу океанского теплохода и с этим вопросом спускался в начале декабря по трапу на землю Америки.

– Что будет дальше?

В те же декабрьские дни спрашивала себя об этом на шведской земле фру Маргарет. Только ее тоскующее неведение было скромней по масштабам – неведение матери и жены, получившей по секретным каналам известие от мужа и сына, что они зачем-то уплывают в Соединенные Штаты. Ей не дано было знать ничего – ни намека! – об их делах и заботах. И даже об их истинном местонахождении ничего. И самый вопрос – что будет дальше? – она могла задавать лишь самой себе, знавшей одно: пока они живы-здоровы.

Она-то могла писать хоть и редко, но не таясь. Не было тайны в том, что Эрик устраивался в Стокгольме работать инженером-химиком, а Ханс готовился сдавать там последние медицинские экзамены, а младший Эрнест собирался поступать на юридический. И не было тайны и том, что Харальд принялся за создание в Швеции студенческого «датского государства» и уже достигнуто согласие, что студенты-беженцы будут экзаменоваться в шведских университетах на датском языке… Словом, многое могла писать и писала Маргарет сверх телеграфно-семейного «все здоровы». И совсем как солдаты на войне, ее Нильс и ее Ore знали о жизни в тылу больше, чем она об их «фронтовых буднях» в безопасном далеке.

Однажды в те декабрьские дни двое молодых копенгагенцев примчались в Стокгольм со скверной новостью: немцы захватили институт на Блегдамсвей! Стало известно: ранним утром, еще в темноте, отряд военной полиции занял все входы и выходы. В тихих коридорах – черные сапоги. Распахнутые двери лабораторий и кабинетов. Уведенные под конвоем физик Йорген Боггильд и механик Хольгер Ольсен. И милостиво оставленная в полном одиночестве Бетти Шульц, обитавшая во флигеле…

– Что будет дальше? – спрашивали друг друга Харальд Бор и Стефан Розенталь. Распространился слух, что немцы поставят во главе института своих физиков. Тогда сотрудники-датчане решили уйти в подполье. Потом прошел слух, что запланирован вывоз в Германию циклотрона. Тогда Сопротивление решило подготовить взрыв института.

К счастью, немцы ждали распоряжений свыше. И к счастью, в руководстве Сопротивления по-прежнему заметную роль играл маленький хирург в очках Оле Кивиц. Он настоял, чтобы без одобрения Бора не было предпринято ничего. В Стокгольм на имя Бора пришел запрос. Его срочно переправили в Англию.

Стефан Розенталь: Мы напряженно ждали ответа… Наше беспокойство возросло еще больше, когда один инженер из Копенгагена доставил нам – на случай ареста осведомленных участников Сопротивления – план заминирования.

А тем временем в Копенгагене появился Гейзенберг. И вновь не один – в сопровождении физика-нациста высокого ранга. В этом был тонкий замысел, на сей раз делавший Гейзенбергу честь.

В те дни – на рубеже 43-го и 44-го годов – до него дошло в Берлин-Далеме известие о захвате копенгагенского института. Оказалось, что мотивом послужило подозрение: институт Бора работает на союзников/Неважно, знал Гейзенберг или нет, что этот мотив был изобретен пожелавшим выслужиться гестаповцем. Существенно, что такой мотив давал повод для расследования делана месте. И Гейзенберг вызвался тотчас отправиться в Копенгаген. Однако не с тем, чтобы обнаружить измену, а с тем, чтобы выручить институт из беды. Да, да! Стефан Розенталь недаром назвал его приезд «спасательной операцией». Оттого-то Гейзенберг и выбрал себе в спутники нациста Дибнера, чья подпись под документом проверки избавляла его, боровца, от всяких подозрений в обманной игре.

Может быть, он замаливал перед лицом истории и перед самим собой грех своего визита к Бору осенью 41-го?

Может быть. Но для этого надо было уже тогда ощущать тот визит как грех, а не как неудачу. Нет, просто всякий раз, когда ощущалась гарантия безопасности, он с готовностью делал добро тем, кого любил и чтил. А Бора он продолжал любить и чтить. В архивах Геринга лежало досье на профессора Берн ера Гейзенберга е доносной характеристикой: «Главный теоретизатор, который даже в 1942 году превозносит датского полуеврея Нильса Бора, считая его великим гением» (Д. Ирвинг).

…Ни главы института, ни его ассистентов не было на Блегдамсвей. Была сорокалетняя Бетти Шульц – славный и слабый страж былого. Был у ворот немецкий солдат в каске и с карабином. Стояла влажная зима, и в жидком зеркале черного асфальта тяжело отражалась его фигура с расставленными ногами – без шарнирной выправки прусского образца. Сзади, со двора, кто-то из датчан щелкнул фотоаппаратом и увековечил это гнетущее, а вместе и жалкое зрелище. Солдат выглядел второсортным, как и его карабин: начинался 44-й год!.. У Гейзенберга было неспокойно на душе от этой картины оскудения германской силы, но, когда он, отбывая домой, в последний раз проходил мимо своего соотечественника, чувство удовлетворения перевесило все остальное: обеляющим заключением удалось отвести от детища Бора гестаповскую грозу.

Впрочем, может быть, то была заслуга не только Гейзенберга.

…Когда после его отъезда завязались в Копенгагене длительные переговоры о возвращении института датчанам, в Германии приступал к руководству всеми физическими исследованиями Вальтер Герлах. Среди них атомная проблема стала главной, а он был многоопытным экспериментатором: двадцать три года назад, вместе с нынешним изгоем Отто Штерном, он снискал себе славу замечательными опытами, подтверждавшими квантовую модель Бора. Он не стал нацистом. К власти привели его сложные интриги. В личном дневнике он записывал происходившее. И в начале 44-го года там появилась запись, изложенная Дэвидом Ирвингом так:

Однажды ночью… к Герлаху пожаловал эсэсовской генерал. Прежде всего он поинтересовался, считает ли Герлах профессора Бора опасной личностью и знает ли он его в лицо.

– Мне несколько раз пришлось встречаться с Бором, – ответил Герлах.

– Бора необходимо ликвидировать, – сказал генерал.

– Но для этого надо знать, где находится Бор, – осторожно возразил Герлах. – Разве он все еще в Стокгольме? И разве убийство этого всемирно известного человека не нанесет ущерба Германии в глазах мирового общественного мнения?

Генерал нетерпеливо перебил Герлаха:

– Вы все еще верите, что человеческая жизнь чего-то стоит. Вскоре вы убедитесь в обратном.

– Думаю, вам трудно будет добраться до Бора, ведь он, по всей вероятности, в Лондоне, – ответил Герлах.

– В Лондоне?! – генерал просиял. – Прима!

И действительно, в Лондоне эсэсовцы располагали верными людьми, а убить Бора во вражеской стране было даже проще, чем в нейтральной, так как тогда не возникло бы никаких дипломатических осложнений.

Эсэсовцы еще несколько раз навещали Герлаха и обсуждали с ним дальнейшие подробности этого плана. Все же Герлах, воспользовавшись своими связями… в министерстве иностранных дел, сумел отвратить репрессии от ближайших сотрудников Бора, оставшихся в Копенгагене. А сам Бор был уже вне досягаемости.

Так, может быть, и Герлах помог спасению института?

В Стокгольме узнали с облегчением только одно: 3 февраля немцы передали институт «под расписку» датским профессорам Кристиану Меллеру и Якобу Якобсену, оставив в покое циклотрон и слизнув лишь парочку фотоаппаратов да кое-что соблазнительное из личных вещей отсутствовавших сотрудников. В тексте акта о передаче, как в фигуре солдата у ворот, чувствовалась та же вто-росортность: там была нелепая строка: «профессору Кристиану д-ру Меллеру…» Шла прахом даже вековечная немецкая аккуратность.

А от Бора все не было ответа на запрос Сопротивления. Маргарет, Харальд, Розенталь все продолжали спрашивать друг другая что будет дальше? И не знали, что ждут ответа в Стокгольме напрасно: Бор ответил патриотам сразу же, но для ускорения дела попросил передать его устное послание прямо в Копенгаген – Кристиану Меллеру. Вор запрещал взрывать институт.

Тем временем другое секретное послание, письменное, а не устное – и неизвестное ни Бору, ни Мартарет, ни мальчикам, но прямо относящееся к их судьбе, – совершило долгое путешествие в сумках дипломатических курьеров и, побывав в Стокгольме, осело в Лондоне, когда Бор уже плыл в Америку.

28 октября 1943 года

Москва Институт физических проблем

Дорогой Бор!

Мы здесь узнали, что Вы покинули Данию и находитесь теперь в Швеции. Хотя нам неизвестны все обстоятельства Вашего бегства, но, раздумывая о нынешнем бедственном положении в Европе, все мы, русские ученые, чувствуем большое беспокойство за Вашу судьбу. Разумеется, Вы сами – лучший судья в выборе верной дороги сквозь все невзгоды этой поры, но я хотел бы дать Вам знать, что Вас ожидал бы радушный прием в Советском Союзе, где было бы сделано все, дабы предоставить Вам и Вашей семье надежное убежище и где у нас есть теперь все необходимые условия для продолжения научной работы. Вы должны только известить меня о Ваших пожеланиях и сообщить, каковы Ваши возможности…

…Ныне полная наша победа – это со всей очевидностью лишь вопрос времени. Мы, ученые, делаем все, чтобы наши знания послужили победному исходу войны… В нашем институте каждую неделю собирается научный семинар, на котором Вы могли бы встретить Ваших многочисленных друзей… Даже смутная надежда на то, что Вы сумеете приехать и жить с нами, окрыляет всех наших физиков – Иоффе, Мандельштама, Ландау, Вавилова, Тамма, Алиханова, Семенова и многих других. Они просят меня передать Вам их сердечные приветы и наилучшие пожелания.

…Позвольте мне еще раз уверить Вас, что Вы для нас не только великий ученый, но и друг нашей страны, и мы сочли бы для себя высокой привилегией сделать для Вас и для Вашей семьи все, что в наших силах. А что касается лично меня, то я всегда соединяю Ваше имя с именем Резерфорда, и глубокая любовь к нему, общая нам обоим, прочно связывает нас и между собой…

…Со всею искренностью,

Ваш Петр Капица.

P. S. Вы можете послать ответ на это письмо по тому же каналу, по которому оно дойдет до Вас. П. К.

Шла предпоследняя военная зима в Европе. Маргарет с тремя мальчиками зимовала в Швеции, Бор с одним из сыновей – в Соединенных Штатах. А письмо, хоть и запоздало, но щедро сулившее всей семье воссоединение, лежало нераспечатанным среди бумаг сотрудника советского посольства Константина Зинченко и ожидало той неопределенной минуты, когда станет известно о возвращении в Англию после долгой отлучки датчанина Нильса Бора.

А эта отлучка оказалась не столь уж долгой, как мог предполагать сам Бор, спускаясь в декабре по трапу на землю Америки с молчаливым вопросом: ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ?

Существует рассказ: вместе с Борами – младшим и старшим – на пирс нью-йоркского порта сошли два английских детектива, и в ту же минуту два агента секретной службы Манхеттенского проекта приступили к исполнению в точности тех же обязанностей, а сверх того там же, на пирсе, двое сыщиков из Федерального бюро расследований взяли под наблюдение датского профессора и его секретаря.

Напрасно один журналист с не очень вежливой иронией назвал эту усиленную стражу «полудюжиной сторожевых псов». Разве была шутливой фраза эсэсовского генерала: «Бора необходимо ликвидировать»? И разве не со знанием дела гитлеровец произнес другую фразу – о жизни человеческой, потерявшей всякую цену?