Текст книги "Русские исторические женщины"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 58 страниц)

IV. Софья Витовтовна

Более рельефно из целого ряда всех упомянутых в предыдущей главе бесцветных женских личностей выступает княгиня Софья Витовтовна, жена великого князя Василия Дмитриевича Московского, сына Дмитрия Донского, и мать великого князя Василия Темного.

Софья Витовтовна составляет уже переход к женским историческим личностям более нового времени, между которыми мы увидим впоследствии знаменитую Марфу Посадницу, Софью Палеолог, Елену Ивановну – великую княгиню литовскую и королеву польскую, Елену Глинскую – мать Грозного и других.

В 1386 году, Василий Дмитриевич московский, еще не будучи великим князем, спасался бегством от Тохтамыша. Из орды он пробрался в Молдавию, оттуда во владения ливонского ордена и потом в Литву. По пути он виделся с Витовтом литовским и дал ему слово жениться на его дочери Софье. Как только Василий Дмитриевич стал великим князем (в 1389 году), то на другой же год отправил трех бояр за своею невестою, которые и привезли Софью в Москву, «из-за моря, от немцев», как выражается летописец.

Около семидесяти лет жила Софья Витовтовна в Москве, пережила своего мужа, лично участвовала, как умная и энергичная женщина, в великом «собирании Русской земли», помогала своему сыну в управлении землею, попадалась в плен к врагам, выдерживала в Москве осады татар и других противников Московского княжества и вообще значительно возвысила собой положение женщины в Русской земле, положение – столь обесцвеченное и приниженное удельными смутами и татарщиной.

После тридцатипятилетнего замужества Софья Витовтовна овдовела (в 1425 году). При жизни мужа, князя Василия Дмитриевича, деятельность Софьи Витовтовны мало проявлялась; но оставшись вдовой с малолетним сыном, великим князем московской земли, она поставлена была в необходимость оберегать отчину своего сына от притязаний других удельных князей, и с честью отстояла главенство Москвы в ряду прочих, еще тогда могущественных удельных княжеств. После смерти мужа, Софья Витовтовна ездила в гости в отцу (в 1427 г.) и на время своего отсутствия, поручала маленького своего сына Василия Васильевича и всё московское княжество князю Юрию Дмитриевичу Звенигородскому, дяде князя Василия.

В 1430 году Витовт, отец Софьи, умер, и для этой замечательной женщины началась с тех пор более трудная политическая жизнь, исполненная всяких тревог и опасений за целость своей земли. Юрий Дмитриевич Звенигородский, по смерти Витовта, не опасаясь уже Литвы, которая могла вступиться за Софью Витовтовну и ее сына, начал враждовать против Московского князя, и надо было немало труда, чтобы отстоять перед ханом великокняжеское первенство молодого Московского князя, у которого в орде явился такой сильный противник, как Юрий Звенигородский. Софья же Витовтовна, благодаря своему влиянию на сына, помешала ему вступить в неравный брак с дочерью одного из своих бояр. Когда он был в Орде и там должен был бороться против происков своего врага, Юрия Звенигородского, то в этом деле много помог ему московский боярин Иван Дмитриевич Всеволожский, который ловкой лестью хану способствовал неопытному еще тогда Василию Васильевичу удержать за собою первенство между удельными князьями, именно звание старейшего или великого князя, чего особенно добивался его звенигородский противник. За эту услугу молодой московский князь обещал Всеволожскому жениться на его дочери. Но Софья Витовтовна не позволила этого сыну. Она настояла на том, чтобы великий князь женился на княжне Марье Ярославне, внучке князя Владимира Андреевича. Всеволожский, обиженный этим, перешел на сторону врага великого князя, Юрия, и тем увеличил собою число противников Москвы.

Но оригинальный случай на свадьбе великого князя стал поводом к тому, что вражда между московским князем и Юрием возгорелась с особенной силой и сделала противников смертельными врагами друг другу.

Когда вражда эта еще не превратилась в открытую борьбу, на свадьбе молодого московского князя пировали сыновья Юрия, знаменитые Василий Косой и Димитрй Шемяка. Косой приехал на свадьбу в богатом золотом поясе, усаженном дорогими каменьями. Один из старых бояр, бывших тоже на свадьбе, рассказал Софье Витовтовне и другим гостям историю этого замечательная пояса. Пояс этот дан был суздальским князем Дмитрием Константиновичем в приданое за дочерью Евдокией, когда она выходила замуж за Дмитрия Донского. Следовательно, пояс переходил, таким образом, в род московских князей. Тысяцкий Василий Вельяминов, бывший последним на Руси тысяцким в том важном значении, какое в древности соединялось в русской земле с этим званием, и, по обычаю времени, игравший первую распорядительную роль на княжеской свадьбе, похитил этот пояс и подменил его другим, гораздо меньшей ценности, а настоящий отдал своему сыну Николаю, за которым была другая дочь князя Дмитрия Константиновича суздальского – Марья. Николай Вельяминов, с своей стороны, отдал знаменитый пояс за дочерью, которая вышла за боярина Ивана Дмитриевича Всеволожского, того самого, которого так обидел великий князь, не сдержав слова относительно женитьбы на его дочери. Всеволожский отдал пояс за своею дочерью, выходившей замуж за князя Андрея, сына Владимира Андреевича, а по смерти Андрея, обручив его дочь, а свою внучку, за Косого, подарил ему и исторический пояс, в котором Косой и явился на великокняжескую свадьбу.

Узнав историю пояса, Софья Витовтовна признала эту драгоценность родовой собственностью московских князей, и публично сняла пояс с Косого. Оскорбленные братья – Косой и Шемяка – тотчас оставили свадьбу и уехали к отцу.

Пояс, таким образом, стал поводом к страшной войне, продолжавшейся более тринадцати лет (1433–1446) и долго державшей смуту. и усобицу во всей Русской земле. Много поплатились в эту войну и Софья Витовтовна, и ее сын, Василий Васильевич, потерявший было великое княжение, все свои земли, и, наконец, ослепленный.

Не будем останавливаться на подробностях той смуты, на удачах и неудачах той и другой стороны, потому что подробности эти не относятся непосредственно в нашему предмету. Скажем только, что московский великий князь был несколько раз побиваем наголову, попадал в плен и т. п. Но вот в феврале 1446 года, великий князь поехал к Троице молиться, а Софья Витовтовна с женою его Марьею Ярославною оставалась в Москве. Ночью 12-го февраля, Шемяка и Иван Андреевич Можайский напали на Москву, взяли в плен Софью Витовтовну и Марью Ярославну, город разграбили, и, узнав где великий князь, пошли к Троице. Василиий Васильевич, услыхав о нападении своих смертельных врагов, заперся в церкви, прикрылся образом, молил Шемяку о пощаде; но его взяли и самым зверским образом ослепили. Потом вместе с Марьею Ярославною великого князя сослали в Углич, а Софыо Витовтовну в Чухлому. В удел же великому князю дали одну только Вологду.

Не будем касаться также обстоятельств, как счастье изменило Шемяке, как союзники отпали от него и пристали к слепому великому князю. Шемяка и князь Можайский, владевшие уже великокняжеским уделом, должны были бежать из Москвы к Галичу, оттуда в Чухлому, захватили там с собой Софью Витовтовну, как заложницу, и бежали в Каргополь. Слепой князь взял почти все города, отпавшие было к Шемяке, и из Ярославля послал к нему гонцов.

– Брат-князь Димитрий Юрьевич! – говорили от него посланцы Шемяке: – какая тебе честь или хвала держать в плену мать мою и твою тетку? Неужели ты хочешь этим отмстить мне? Я уже на своем столе, на великом княжении!

Шемяка стал думать с своим боярами.

– Братья! – говорил он: – что мне томить тетку и госпожу свою, великую княгиню? Сам я бегаю, люди надобны мне самому, они уж и так истомлены, а тут еще ее надобно стеречь… Лучше отпустить ее.

Софью Витовтовну отпустили, и великий князь сам поехал навстречу матери.

В 1451 году, Софья Витовтовна, уже почти восьмидесятилетняя старуха, защищает Москву от татар! На Москву шел царевич Мазовша. Великий князь вышел было против татар, но узнав, что Мазовша уже около Оки, отступил, а за ним отступил и воевода Иван Звенигородский. Великий князь явился в Москву, велел укрепляться, а сам с сыном Иваном пошел к Волге. Софья Витовтовна должна была остаться в Москве с внуком Юрием, с боярами и митрополитом Ионой – это были защитники великокняжеского стола. Жену Марью Ярославну и других детей великий князь отправил в Углич. 2 июля татары подошли к Москве и зажгли посады. Дым был такой, что ни москвичам не видно было татар, ни татары не видали Москвы, и только, когда сгорели посады, дым прошел, москвичам стало виднее и можно было дышать. Они начали биться с осаждающими и отбили приступ. К утру вновь приготовили пушки, решаясь защищаться до последней возможности; но утром они уже не видали татар – татары исчезли. Софья Витовтовна тотчас послала сказать об этом сыну. Великий князь прибыл в Москву и нашел вокруг нее одни пепелища. Он, однако, утешал москвичей: «эта беда на вас ради моих грехов; но вы не унывайте, ставьте хоромы по своим местам, а я рад вас жаловать и льготу давать».

Изо всего здесь вкратце очерченного мы видим, таким образом, что к XV веку русская женщина начинает уже несколько выступать из своего тесно-замкнутого круга теремной и монастырской жизни, и её общественная деятельность, как деятельность Софьи Витовтовны, не проходит бесследно для истории. Но, быть может, начало этого явления следует искать в том, что Софья Витовтовна вышла из западной Руси, из Литвы, где близкое соседство с другими европейскими государствами и непосредственное соприкосновение с порядками Польши, с Ливонским орденом и даже с Чехией и Mоравией могли скорее научить женщину самостоятельности и, расширив сферу ее воззрений, дать ей более почетное место на страницах истории.

И едва ли это последнее предположение не безосновательно, как мы увидим ниже при указании на значение Софьи Палеолог, Елены Ивановны, Елены Глинской и даже Марфы Посадницы, которая конечно не осталась свободною от влияния литовско-польская и отчасти немецкая, как гражданка торгового и вольная «Господина Великого Новгорода».

V. Марфа Борецкая, посадница Новгородская

Историческая роль Марфы Борецкой или – как привыкли её называть – Марфы Посадницы, неразрывно связана с историей падения политической автономии «Господина Великого Новгорода».

В то время, когда московский великий князь Иван Васильевич III доканчивал «собирание Русской земли» уничтожением последних самостоятельных уделов, Новгород не мог не чувствовать, что скоро должен был пробить последний час и его политической независимости. Час этот мог пробить еще при Василии Темном, если б смерть не помешала этому великому князю наложить руку на новгородские вольности, шедшие вразрез с идеей собирания Русской земли.

Предвидя этот неизбежный конец, новгородцы задумали отшатнуться от Москвы. Но так как они не могли самостоятельно существовать между двух сильных соседей – Москвы и Литвы, то они и решились прибегнуть под защиту последней и тем удержать в руках своих ускользавшее из них вечевое народоправство.

Этого особенно желала боярская партия, которая, пользуясь своими богатствами и властью, сделала из веча послушное для себя орудие, и куда хотела, туда и направляла народ, массу, этих «худых мужиков-вечников», т. е. все то, что носило громкое название «Господина Великого Новгорода». Задуманное втайне обращение к Литве произвело, – говорит летописец, – «нестроение в граде: овии из гражан прилежаху по древнему преданию русским царям, вельможи же града вси и старейшины хотяху латыни приложитися и сих кралю повиноватися». В голове последней партии, которая и названа была «стороною литовскою», стояла фамилия бояр Борецких, собственно боярыня Марфа, вдова умершего «степенного посадника» Исаака Борецкаго, и дети ее Федор и Димитрий. Женщина эта, по-видимому, обладала замечательными дарованиями, а потому, при своем богатстве и при том моральном весе, какой вообще имела вдова мать на своих сыновей, Марфа Борецкая в течение нескольких лет заправляла «Господином Великим Новгородом», пока не лишилась свободы вместе с своим родным городом. Можно смело и безошибочно сказать, что Новгород еще долго в состоянии был бы продержаться, сохраняя свои вольности, свой суд, свой народный собрания на вече и свой знаменитый вечевой колокол, если б в судьбу его не замешалось честолюбие женщины, надеявшейся иметь жениха в богатом и знатном пане литовском и через него стать наместницей или правительницей самостоятельного Новгорода и не взвесившей при этом ни своих сил, ни сил противника, не исследовавшей почвы, на которой можно было бы построить автономию Новгорода под боком у Москвы.

Недовольство Москвы Новгородом зрело долго. Новгородцы, подкрепляясь надеждою на Литву, подстрекаемые сторонниками Марфы Борецкой, начали небрежно относиться к исполнению своих обязанностей по отношению к Москве, утаивать часть пошлин, которые следовали московскому великому князю, захватывать земли, отошедшие от новгородских владений в пользу Москвы. Новгородцы неуважительно относились к послам и наместникам великого князя; не редко «худые мужики-вечники», уверенные в поддержка веча и надеясь на казну Марфы Борецкой, шумели не только в городе, но и на городище, где был великокняжеский двор, в котором жили московские наместники; новгородская вольница нападала даже на московская волости.

Москва это видела, но до поры терпела, потому что у нее было «розратье» с соседями, нелады с татарами. Великий князь однако не раз посылал сказать Новгороду, чтоб «отчина его исправилась, жила бы по старине» – намек на литовские замыслы. Но отчина его не исправлялась.

До великого князя дошло известие, что Новгород не пропустил послов псковских, которые ехали в Москву. Он показал псковичам вид, что не верит такой клевете на Новгород.

– Как это вы побоялись моей отчины, Великого Новгорода? – с удивлением спросил великий князь псковского гонца, привезшего весть об этом: – как новгородцам не пропустить ваших послов ко мне, когда они у меня в крестном целовании?

Но и тут великий князь подавил в себе гнев на новгородцев – смолчал.

Через несколько времени новгородцы прислали в Москву послом посадника Ананьина, сторонника Марфы Борецкой. Во время переговоров по своему посольскому делу, Ананьин ни разу не упоминал о том, в чем новгородцы провинились перед Москвой. Бояре напомнили ему об этом.

– Великий Новгород об этом не мне приказал, – был ответ Ананьина.

Такая «грубость» посла взорвала великого князя, но он и тут сдержался, а только через Ананьина же сказал новгородцам:

– Исправьтесь, отчина моя, сознайтесь; в земли и воды мои не вступайтесь, имя мое держите честно и грозно по старине; ко мне посылайте бить челом по докончанию, а я вас, свою отчину, жаловать хочу и в старине держу.

Но тут же, задумав уже об усмирении Новгорода мечом, велел сказать Пскову:

– Если Великий Новгород не добьет мне челом о моих старинах, то отчина моя Псков послужил бы мне, великому князю, на Великий Новгород за мои старины.

Но и Марфа Борецкая искала уже себе союзников. Ей нужно было показать великому князю, что и Новгород не беззащитен, и потому тон речей Москвы мог бы быть и умереннее. Новгородцы обратились к Литве, откуда король Казимир и выслал для них князя-наместника Михайлу Олельковича. Олелькович прибыл в Новгород с многочисленной свитой; с большими почестями был принят новгородцами и зажил в Новгороде бок-о-бок с наместником московским, которого новгородцы не выгнали однако, «не показали путь» по старине.

За несколько дней до этого умер новгородский владыка Иона, и нужно было избрать ему преемника. Избрание производилось на вече, у святой Софии. На престол положены были три жребия – Варсонофия, Пимена и Феофила. Стали вынимать жребии, и вынулся жребий Феофила. Феофил, по старине, должен был ехать в Москву на ставленье.

Марфа Борецкая была недовольна этим избранием, потому что Феофил оказался приверженцем старины и Москвы. Надо было подыскать сторонника нового движения, литовского, и таким сторонником явился Пимен, жребий которого не вынулся.

– Хотя на Киев меня пошлите, я и туда на свое поставление поеду, – сказал Пимен литовской партии.

Так как Пимен был архиепископским ризничим и следовательно богатая церковная казна находилась у него в руках, то он прибег к подкупу. Борецкая, располагая своими собственными богатствами и получив от Пимена значительные суммы из архиепископской кассы, подобрала себе сильную партию на вече; но это, с другой стороны, и погубило Пимена: за расхищение церковной казны новгородцы московской партии схватили его и казнили; имущество же его разграбили.

Послам, отправленным в Москву от нового архиепископа, Иван Васильевич сказал:

– Отчина моя, Великий Новгород, прислал ко мне бить челом, и я его жалую: нареченному владыке Феофилу велю быть у себя и у митрополита для поставления без всяких зацепок, по прежнему обычаю, как были при отце моем, деде и прадедах.

Новгород сошелся на вече. В это время пришли послы из Пскова.

– Нас великий князь, а наш государь, поднимаешь на вас, – говорили псковские послы: – от вас же, своей отчины, челобитья хочет. Если вам будет надобно, то мы за вас, свою братью, ради отправить посла к великому князю бить челом о миродокончальной с вами грамоте: так вы бы послам нашим дали путь по своей вотчине к великому князю.

Услыхав неожиданно такие слова, вече зашумело: оно в первый раз узнало, что Иван Васильевич поднимаешь уже Псков на Новгород.

– Не хотим за великого князя московского! Не хотим называться его отчиною: мы люди вольные, – кричала партия, давно недовольная Москвою и разожженная деньгами и нашептываньями Борецкой: – не хотим терпеть от Москвы – хотим за короля Казимира! Московский князь присылаешь опасную грамоту нареченному владыке, а меж тем поднимает на нас псковичей и сам хочет идти!

– Хотим по старине: к Москве, – кричала московская партия: – нельзя нам отдаться за короля и поставить владыкой у себя от митрополита латынца!

«Худые мужики-вечники» ударили в колокола.

– Хотим за короля! – кричала толпа.

В приверженцев Москвы бросали каменьями. Бурное вече кончилось тем, что пария Марфы пересилила, и решено было послать к королю. Послы тотчас же отправились.

А псковским послам Новгород сказал:

– Вашего посла к великому князю не хотим поднимать и сами ему челом бить не хотим; а вы бы за нас против великого князя на коня сели, по своему с нами миродокончанью.

Псков на это отвечал: «Как вам великий князь отошлет складную грамоту (т. е. разрыв, объявление войны), то объявите нам, мы тогда, подумавши, ответим».

Но Псков обманул своего «брата старейшего – Новгород, как его тогда называли официально. За то Казимир охотно вошел в союз с Новгородом – «вольными мужами», и в договоре с ними постановил: король держит на городище, в Новгороде, наместника веры греческой, православного христианства. Наместник, дворецкий и тиуны королевские, живя в городище, имеют при себе не более пятидесяти человек. Пойдет великий князь московский на Великий Новгород, или сын его, или брат, или которую землю поднимет на Великий Новгород, то король садится на коня за Новгород со всею радою литовскою; если же король, не помирив Новгород с московским князем, пойдет в польскую землю или немецкую, и без него пойдет Москва на Новгород, то рада литовская садится на коня и обороняет Новгород. Король не отнимает у новгородцев их веры греческой православной, и где будет любо Великому Новгороду, тут и поставить себе владыку. Римских церквей король не ставит ни в Новгороде, ни в пригородах, ни по всей земле новгородской. Что в Пскове суд, печать и земли Великого Новгорода, то к Великому Новгороду по старине. Если король помирит Новгород с московским князем, то возьмет черный бор по новгородским волостям, один раз, по старым грамотам, а иные годы черного бору ему не надобно. [Бор черный слово «бор» вообще означало в Древней Руси побор, подать, черным же он назывался, потому что собирался в пользу великого князя и притом только в Новгородской земле, с черных людей. По недостатку летописных и других указаний на этот бор нельзя сказать, когда и как установился он и все ли новгородские (собственно) волости платили его, постоянный ли он был или временный и как изменялись условия этого побора.]

Король держит Новгород в воле мужей вольных, по их старине и по крестной грамоте, целует крест ко всему Великому Новгороду за все свое княжество и за всю раду литовскую.

Честолюбивая Борецкая могла теперь надеяться иметь и наместника и жениха, несмотря на то, что у нее самой уже были дети и внуки, из которых первые сами уже состояли в должностях степенных посадников! Но она забыла свои лета для Великого Новгорода.

Москва и после всего этого, как говорит летописец, не села на коня. Великий князь снова отправил к новгородцам посла о добрыми речами и с милостью, лишь бы одумался Новгород.

– Отчина бы моя, новгородцы, – говорил Иван Васильевич через посла, – от православия не отступали, лихую мысль из сердца выкинули, к латынству не приставали, и мне бы, великому князю, челом били да исправились, а я, великий государь, жалую вас и в старине держу.

Московский митрополит Филипп с своей стороны послал увещание детям своим, «мужам вольным» – новгородцам.

– «Сами знаете, дети (писал он), с какого времени господари православные, великие князья русские начались: начались они с великого князя Владимира, продолжаются до нынешнего Ивана Васильевича. Они господари христианские русские и ваши господа, отчичи и дедичи, а вы их отчина из старины, мужи вольные. Господин и сын мой князь великий сказывает, что жаловал вас и в старине держал, и вперед жаловать хочет, а вы, сказывает, своих обещаний ему не исполняете. Ваши лиходеи наговаривают вам на великого князя: «Опасную-то грамоту он владыке нареченному дал, а меж тем псковичей на нас поднимает и сам хочет на нас идти». Дети! такие мысли враг-дьявол вкладывает людям: князь великий еще до смерти владыки и до вашего челобитья об опасной грамоте послал сказать псковичам, чтобы они были готовы идти на вас, если вы не исправитесь; а когда вы прислали челобитье, так и его жалованье к вам тотчас пошло. И о том, дети, подумайте: царствующий град Константинополь до тех пор непоколебимо стоял, пока соблюдал православие, а когда оставил истину, то и впал в руки поганых. Сколько лет ваши прадеды своей старины держались неотступно; а вы, при конце последнего времени, когда человеку нужно душу свою спасать в православии, вы теперь, оставя старину, хотите за латинского господаря закладываться! Много у вас людей молодых, которые еще не навыкли доброй старине, как стоять и поборать по благочестии, а иные, оставшись по смерти отцов не наказанными, как жить в благочестии, собираются в сонмы и поощряют на земское неустроение (намек на молодых детей Марфы Борецкой). А вы, сыны православные, старые посадники новгородские и тысяцкие. и бояре, и купцы, и весь Великий Новгород, сами остерегитесь, старые молодых понаучите, лихих удержите от злого начинания, чтоб не было у вас латинские похвальбы на веру православных людей».

Но было уже поздно: молодых и старых – всех увлекла честолюбивая женщина и вольность новгородская.

Москва, наконец, села на коня. В мае 1471-го года сам великий князь выехал с войском, отправив в Новгород «разметныя грамоты» – объявление войны. За великим князем следовали выступившие из разных мест со своими ратями удельные князья и воеводы братья великого князя – Юрий, Андрей Меньшой и Борис, князь верейский с сыном, татарский служилый царевич Даньяр, воеводы: князь Холмский, боярин Федор Давыдович, князь Оболенский-Стрига. Нуждаясь в знатоке летописей, великий князь выпросил у своей матери такого знатока в лице ее дьяка Степана Бородатаго, который бы, в случай нужды, мог – по выражению современника – «воротити летописцем», т. е. когда явятся новговродские послы, то Степан «ворочая летописцем», мог бы подыскивать в нем все необходимое для напоминания новгородцам об их старых изменах, как изменяли они и в давние времена отцам, дедам и прадедам.

В Псков и в Вятку посланы были приказы садиться на коней и йдти на Новгород. У Твери великий князь просил помощи.

Со всех сторон нагрянули войска великого князя на новгородские земли. Воеводам велено было распустить ратных людей во все места – жечь, пленять и казнить без милости все население мятежников.

Великий Новгород остался без союзников. К великому князю помощь шла со всех концов русской земли; к Новгороду же – ни откуда. Своих собственных сил было немного и Новгород к войне не приготовился. Олелькович, наместник Новгорода с литовской стороны, обещавший высватать для вдовы Борецкой одного из панов литовских, который мог бы быть союзником Новгороду, обманул и Борецкую, и Новгород, и еще раньше «розратья» Новгорода с Москвой бежал в Киев, на пути ограбил один из новгородских пригородов – Русу, и пограбил все места, по которым бежал, до самой границы. Послали просить помощи у Казимира – помощь не шла. Просили помощи у Ливонского Ордена и ливонский магистр сносился с великим магистром в том смысле, что помощь эта очень нужна, что московкий князь, поработив Новгород, станет страшен и для ордена, – но все-таки помощь и оттуда не пришла.

Новгород оставался при своих собственных силах, да и те тянули под разными углами. Конные спорили с пешими: первые были – владычный полк, не смевшей без благословения владыки Феофила – московской руки – поднять руку на великокняжеские рати; пешие были бессильны. Воевод хороших не было. Борецкая дала в воеводы своего сына степенного посадчика Дмитрия Борецкаго – но этого было мало. Честолюбивая Марфа по-видимому не обдумала затеянной ею игры – игра шла на риск. Служилый новгородский князь, потомок Рюрика, Василй Щуйский-Гребенка, послан был новгородцами на защиту Заволочья. Как бы то ни было, новгородские рати двинулись против московских. Первые две битвы были не в пользу новгородцев: князь Холмский разбил их у Коростыни и на реке Поле; Русу сжег.

Псковичи, по-видимому, колебались, не зная чью руку держать и чья сторона возьмет верх – московская или новгородская.

– Как только услышим великого князя в Новгородской земле, так и сядем на коней за своего государя, – отвечали они московскому послу.

Но на коней не садились. Прискакал от великого князя боярин Зиновьев, торопил псковичей – они все не шли.

– Садитесь сейчас же со мною на коней, – твердил Зиновьев каждый день Пскову: – я к вам отпущен от великого князя – воеводою приехал.

Ничто не помогало. Только тогда Псков сел на коня, когда новгородцы уже не раз были побиты. Псковская рать выступила под начальством четырнадцати посадников, с воеводою князем Василием Шуйским, сыном псковского князя наместника. Псковичи двинулись к Шелони. Новгородцы поторопились собрать новые силы под начальство сына Борецкой Димитрия. Говорят, что сторонники Марфы силой сгоняли народ в войско, а кто не шел охотою, их били, грабили, топили в Волхове – любимая казнь новгородцев. Силой нагнали до сорока тысяч войска, но в этих сорока тысячах было много тысяч вечевых крикунов, «препростой чади», «изорников», «худых мужиков вечников», плотников, гончаров и всякого неопытного люда, никогда не садившегося на коня.

Надо было перевстретить и разбить псковские рати на Шелони, чтоб не дать им соединиться с московским войском. Но не псковские рати ожидали на Шелони сына Марфы Посадницы. Там уже был князь Холмский с четырьмя тысячами великокняжеских ратников и даньяровых татар. Войска встретились – их разделяла река. «Новгородцы, – говорит летописец – по оной стране реки Шелони ездяще, и гордящися, и словеса хульные износяще на воевод великого князя, еще окаянные и на самого государя великого князя словеса некие хульные глаголаху, яко пси лаяху».

Здесь-то произошла знаменитая «Шелонская битва», решившая судьбу «Господина Великого Новгорода» и его старой посадницы Марфы Борецкой. Московская рать перешла Шелонь и ударила на новгородцев. Говорят, что последние откинули москвичей за реку, но там они наткнулись на западню татарскую, которой не ожидали. Засадная рать решила дело. Двенадцать тысяч новгородцев было убито и тысяча семьсот взято в плен. Сын Марфы также был взят с прочими воеводами. Захвачен был обоз, и там москвичи нашли договорную грамоту Новгорода с королем Казимиром.

На и после этого поражения Новгород не смирился. Там еще сидела Марфа Борецкая, сын которой находился в плену у Москвы – обида очень тяжелая. Борецкая надеялась на Казимира. Посол, однако, поскакавший в Литву, не был пропущен через владения ливонских рыцарей. В Новгороде вспыхнул бунт, но при всем том новгородцы партии Борецкой готовились защищать свой город, и казнили Упадыша, заколачивавшего новгородские пушки железом.

С своей стороны Иван Васильевич велел казнить сына Борецкой, военнопленного воеводу Димитрия.

Прошло несколько дней – и в Новгороде уже есть было нечего: так дурно Борецкая и ее сторонники приготовились к войне. В этих стесненных обстоятельствах Новгороду ничего более не оставалось, как покориться победителю.

Великий князь дал мир покорившемуся Новгороду, но за военный издержки, за новгородскую «проступку» и за «грубость» взял 15,500 рублей: контрибуция, по тогдашнему счету, неслыханная.

Но покорность Новгорода была только видимая. Там оставалась еще Борецкая, голова сына которой пошла в счет контрибуции; там оставалась еще вся литовская партия, которая мало того, что не выносила московского владычества, но упорно искала мести, отплаты за унижение, за контрибуцию, за убитых и казненных новгородских вельмож с молодым Борецким. Смуты в городе не унимались, а так как литовская сторона стояла в голове управления новгородского, то бояре и мстили в самом городе свою обиду на приверженцах Москвы: так они разграбили несколько улиц в Новгороде, и это послужило поводом ко второму наказанию беспокойных новгородцев.

Обиженные жаловались великому князю. В октябре 1475 года он направил свой путь на беспокойную вотчину, чтоб снова напомнить ей, что имя его новгородцы должны держать «честно и грозно». Последним сопротивляться было невозможно, и вот послы провинившаяся города, посадники, бояре и владыка Феофил явились к великому князю, бывшему уже на городище, с повинною. Иван Васильевич не принял челобитчиков.

– Известно тебе, богомольцу нашему, и всему Новгороду, отчине нашей, – говорил он владыке новгородскому, – сколько от этих бояр и прежде зла было, а нынче что ни есть дурного в нашей отчине – все от них: так как же мне их за это дурное жаловать?