Текст книги "Русские исторические женщины"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)

«Она, – говорит Миних, – с самого малолетства имела дурные привычки, и родительница ее, царевна Екатерина Ивановна, мало обращала на них внимания. Определенная к ней воспитательницей госпожа Адеркас очень худо выполняла свои обязанности, за что и была выслана из России с повелением никогда в нее не возвращаться. Характер принцессы обнаруживался вполне в то время, как она сделалась правительницей. Главным природным ее недостатком было нерадение к делам. Она никогда не показывалась в кабинете. Не раз, когда мне случалось приходить к ней с отчетом по делам кабинета или испрашивать ее разрешений, она, сознавая свой неспособность, говорила мне: «Как бы я желала, чтобы сын мой вырос поскорее и начал сам управлять делами!» Она была очень невнимательна даже к своему наряду: голову повязывала белым платком и часто в спальном платье ходила к обедне, иногда оставалась даже в таком костюме в обществе, за обедом и по вечерам, проводя их в карточной игре с избранными ею особами.

В то время, когда катастрофа еще не совершилась, друзья Анны Леопольдовны предупреждали ее, что опасность недалеко, что надо принять меры для своего спасения. Ей указывали на возраставшую популярность Елизаветы Петровны, на то, что преображенцы, которые арестовали Бирона, стали теперь не ее друзьями, а друзьями, именно, Елизаветы Петровны – правительница ничего не хотела слушать.

– Ваше высочество! – говорил ей австрийский посланник маркиз де-Ботта: – вы на краю пропасти. Ради Бога, спасите себя, спасите императора, спасите вашего супруга!

И все это было напрасно: маркиза де-Ботту приглашали играть в карты, и все забывалось.

Антона-Ульриха предупредили, что Лесток готовит переворот в пользу Елизаветы Петровны, и, когда он, сказав об этом жене, присовокупил, что хочет арестовать Лестока, Анна Леопольдовна запретила ему это: она прямо сказала, что отвечает за невинность Елизаветы Петровны.

А между, тем, там действительно все уже было готово.

24-го ноября, ночью, Елизавета Петровна, в сопровождении своих друзей, явилась к гвардии, к тем самым преображенцам, которые еще так недавно арестовали Бирона, и объявила им свое намерение. Преображенцы отвечали, что готовы перебить всех врагов цесаревны; но это им было запрещено – и они повиновались.

Анна Леопольдовна в это время спокойно спала в своем дворце. Спал и малютка-император в своей колыбели.

С шумом ввалилось тридцать преображенцев в спальню правительницы. Она проснулась. Именем «императрицы Елизаветы и преображенцы приказали ей следовать за собой.

Анна Леопольдовна просила преображенцев дозволить ей повидаться с новой императрицей – ей не позволили, и только торопили поскорее одеваться.

Проснувшийся от этой суматохи Антон-Ульрих, обезумев от страха, неподвижно сидел на постели: второй раз он не понимал, что вокруг него делается; но тогда, в первый раз, он не понимал, что жена его идет арестовать Бирона, а теперь не понимал, что пришли арестовать его жену – правительницу.

Наконец, и он понял в чем дело…

С отчаянья он стал упрекать жену в том, что, не слушая ничьих предостережений, она сама приготовила себе гибель.

– Слава Богу еще, что дело кончилось так мирно и спокойно, и что Елизавета достигла своей цели без кровопролития, – отвечала она мужу: – и за эту милость надо благодарить Бога.

И в эту минуту она оставалась верна себе…

Антона-Ульриха, все еще сидевшего на постели, солдаты завернули в одеяло – и вынесли на двор.

Там ждали сани. В эти сани уложили царственных супругов, закутали шубами, так как на дворе было холодно – и повезли во дворец Елизаветы Петровны.

Из спальной комнаты правительницы преображенцы перешли в детскую.

Солдатам строго было запрещено будить младенца-императора.

«Окружив кроватку Иоанна Антоновича, почивавшего безмятежным сном своего счастливого возраста, преображенцы терпеливо дожидались его пробуждения (так описывают арест императора Иоанна VI). Когда же он проснулся, солдаты, взапуски один перед другим, старались завладеть его особой. Ребенок кричал при виде незнакомых людей с грубыми движениями и лицами, с гремевшими ружьями, и тянулся к своей кормилице, прибежавшей на его крик из соседней комнаты. Кормилица взяла его на руки, покачала, успокоила и, не смея ослушаться объявленного ей приказания, передала своего питомца на руки одному из солдат. Плакавший император с торжеством отнесен был в дворцовую караульню, где дожидалась его сама цесаревна».

И вот, начинается для Анны Леопольдовны новая жизнь – медленное приготовление к преждевременной смерти.

Как ни безрадостна была вся первая половина жизни этой бедной женщины, однако, вторая половина ее была уже до такой степени тяжка, что, как бы были велики перед судом истории вины, может быть, невольные, этой несчастной женщины, вины эти едва ли заслуживали такого непомерно тяжкого искупления.

Вся жизнь ее – ряд непрерываемых давлений со стороны людей и обстоятельств.

Детские годы проводятся на глазах у отца тирана, который мучит мать своего ребенка, мучить своих подданных.

Мать Анны Леопольдовны не выносит такой жизни и бежит с ребенком в Россию на родину.

Ребенок, по-видимому, готовится к самой счастливой жизни: впереди у нее корона на ее собственной голове или на голове ее сына.

Но это-то самое высокое назначение и делает для молодой принцессы жизнь пыткой: за ней шпионит Бирон, за ней шпионят все придворные, каждое ее слово переносится из кабинета в кабинет; этот усиленный надзор приучает девушку к скрытности, скрытность и уединение делают то, что люди ей становятся противны; но она остается так же добра к ним и мягка по природе.

Ее отдают насильно замуж, когда она любит другого. Но она и с этим мирится.

Родился у нее сын, сына отнимают у матери: поневоле пристрастишься к картам.

Она мать русского императора, а ей грозят, что ее выгонят из России.

Она просит, чтобы, изгоняя ее из России, ей, по крайней мере, позволили взять с собой сына, – ее делают неограниченной правительницей России.

Она думает хоть тут успокоиться, отдохнуть, избрать такой образ жизни, какой ей нравится – ей говорят, что она не смеет жить так, как ей нравится. Ей ставят в вину то, что она позволят себе одно развлечение – карты. Ей ставят в вину то, что она скучна, что лицо ее не весело, что она ходит в капоте, что она не чешется.

Но вот у нее и у ее сына берут престол и отдают более достойной личности – она покоряется.

Для нее остается одно – уехать на свой родину, с мужем, с лишенным короны младенцем-императором, и доживать там свой век. Ее действительно и отправляют на родину; но с дороги возвращают: ее настигают в Риге и сажают в тамошнюю крепость.

Целый год живет она со своей семьей в этом заточении; но это еще не все.

Через год ее перевозят в динаминдскую крепость, и опять держать год.

В крепости она родит двух дочерей, Екатерину и Елизавету: эти несчастные девочки появляются на свет божий прямо арестантками. Через год их всех отвозят в Раненбург, рязанской губернии. Но бывшего малютку-императора с матерью, отцом и грудными сестрами опасно оставлять и в Раненбург – и вот, их разлучают: младенца-императора отвозят в шлиссельбургскую крепость, чтобы враги царствующей особы не сделали его орудием своих замыслов, а мать, отца и девочек-сестер везут в Холмогоры, на родину Ломоносова.

С тех пор мать не видела уже больше своего сына.

Таким образом, Анна Леопольдовна, Антон-Ульрих и две их дочери-малютки, Екатерина и Елизавета, находят последний приют на пустынном островке Двины, вдали от Петербурга, вдали от родины, вдали даже от Архангельска, потому что с двинского островка арестантам никуда не было позволено отлучаться.

Какова же была эта последняя жизнь Анны Леопольдовны и близких ей существ – мужа и двух девочек?

Живут они под строгим надзором. К ним приставлены особые команды. Помещение их – старый архиерейский дом, тот дом, в котором жил еще когда-то Афанасий, холмогорский епископ, присутствовавший в Москве во время стрелецкого бунта, когда, в грановитой палате, при чтении челобитной раскольников, Никита Пустосвят, не убоявшись царевны Софьи Алексеевны, ударил этого самого епископа Афанасия. Дом этот стоял вдали от других домов и огорожен был высоким палисадом.

Если узникам и позволялось выходить из этого дома, то они могли прогуливаться только по заглохшему саду, примыкавшему к дому. Иногда им позволялось кататься, но не далее двухсот сажен от дома.

И во время гулянья по саду, и во время катанья по двухсотсаженной площади за ссыльными наблюдали две воинские команды.

Время шло. В Холмогорах Анна Леопольдовна еще родила сына – Петра.

А, между тем, впереди еще так много жизни – молодой женщине всего только двадцать шесть лет.

Проходит еще год. У Анны Леопольдовны уже и третий сын – Алексей. Но родов этого последнего сына она не переносит.

Из Холмогор тело бывшей правительницы везут в Петербург и погребают в Александро-Невской лавре, а муж и дети остаются в Холмогорах, старший сын, бывший император – в Шлиссельбургской крепости.

«Бывшая правительница российской империи, – говорит биограф Анны Леопольдовны, – до конца жизни сохранила свой неизменный скучающий и рассеянный вид, к которому только в последние годы в Холмогорах присоединилось выражение глубокого, тяжкого страдания и одной неотвязчивой и скорбной думы. Это была дума матери о сыне – о том бедном ребенке, который некогда так громогласно приветствуем был перед зимним дворцом гвардейскими полками, а теперь одиноко страдал и томился».

По словам покойного академика Пекарского, в дворцах сохранилось несколько оригинальных портретов Анны Леопольдовны, особенно же замечательный портрет работы Каравака. На портрете гатчинского дворца правительница изображена, по свидетельству того же академика, в желтом капоте, с подобранными под белый платок, в роде шапочки, непричесанными волосами. Черты лица не крупные, с выражением апатии.

Оба Миниха были правы, говоря – первый, что женщина эта «в уборке волос никогда моде не следовала, но собственному изобретению, отчего, большей частью, убиралась не к лицу», второй – что она голову повязывала белым платком и т. д.

Несчастья Анны Леопольдовны как бы по наследству перешли ко всей ее семье.

Антон-Ульрих прожил в Холмогорах тридцать два года; будучи привезен туда со своей злополучной женой еще молодым человеком лет двадцати семи, двадцати восьми, он дожил там до старости, убивая бесконечные дни ссылки прогулками с детьми по заброшенному и высоко огороженному архиерейскому саду и катаясь, под надзором солдат, непременно не далее двухсот сажень от своего острога.

Когда на престол взошла императрица «Екатерина II, она предлагала ему свободу – выехать из России, но только без детей: Антон-Ульрих отказался от такой свободы, потому что в ссылке он ослеп, а без детей слепому старику и свобода не казалась свободой.

Так в Холмогорах он и умер, пережив не только жену, но и своего первенца сына-императора: Иоанн Антонович, все время остававшийся в крепости, был убит во время заговора Мировича, и только один Мирович отдал царские почести трупу убитого императора, упав перед ним на колени вместе со своей караульной командой.

Остальные дети Анны Леопольдовны около сорока лет оставались в Холмогорах: привезенные туда младенцами, они в ссылке выросли и возмужали, и другой жизни, кроме жизни арестантов, не понимали.

В 1780 году родная сестра Антона-Ульриха, вдовствовавшая королева датская Юлиана-Мария исходатайствовала, наконец, детям Анны Леопольдовны свободу, которая была для них и страшна, и уже несвоевременна. Эти совершенно невинные узники, говорят, так привыкли к месту своего заточения, в котором выросли и возмужали, что сначала известие о свободе просто испугало их, и они хотели лучше остаться в Холмогорах, лишь бы только им позволили отъезжать далее двухсот сажень от тюрьмы.

После Холмогор их поселили в Ютландии, в городе Горзенсе: без сомнения, они там уже скучали о Холмогорах, где прожили около сорока лет и где протекло их, все же, как бы оно ни было тяжело, золотое детство.

Таким образом, права была Анна Леопольдовна, когда еще молоденькой девушкой говорила Волынскому о своем нежелании выходить замуж.

– Вы, министры проклятые, на это привели… А все вы это для своих интересов привели…

_{Конец второго тома.}

Том третий

Предисловие

Историческая русская женщина второй половины XVIII века едва ли не более чем какая-либо другая отражает в себе наиболее существенные стороны всей нашей исторической – государственной и общественной – жизни: выступавшие на историческую и общественную арену, в это именно полустолетие, женщины, их нравственная физиономия, их деятельность, их стремления и задушевные симпатии, их, наконец, личные добродетели и пороки ярко и отчетливо, как гулкое эхо, выражают все то, чем жила, крепла, прославлялась, скорбела и болела русская земля за это же полустолетие.

Действительно, почти каждая женщина, так или иначе выдвигавшаяся из ряда личностей, не замечаемых и не сохраняемых историею, является таким, хорошо отполированным, историческим рефрактором, в котором можно видеть, если не всю современную ей эпоху, то, по малой мере, самые характеристические ее стороны, потребности, стремления.

В императрице Елизавете Петровне, стоящей на рубеже двух половин восемнадцатого столетия, мы видим как бы отражение и ее великого родителя, показывающего русской земле на запад и на добрые плоды его цивилизации, и тех осторожных русских людей, которые казались смешными, защищая свои бороды и свои боярские охабни, но которые, когда увлечете западом несколько поулеглось, показали, что, не отвергая пользы и необходимости западной цивилизации, нельзя в то же время не дорожить и русской бородой, как выражением отчасти русского национального облика, и русским зипуном, как историческим одеянием русского народа, и русской речью, и русской песней, как неотъемлемым историческим достоянием того же народа.

К этому-то народу и обращено было отчасти лицо Елизаветы Петровны, как обратилось тогда к русскому народу лицо всей почти русской интеллигенции, начиная от Ломоносова и Сумарокова и кончая их ученицами и дочерьми.

В этих ученицах и дочерях Ломоносова и Сумарокова, в Княжниной и Ржевской, мы видим уже разумную оценку русской речи и сознание права на литературное существование этой речи.

Едва ли не ученицей и последовательницей Елизаветы Петровны, равно как ученицей и последовательницей Ломоносова и Сумарокова, по отношению к удовлетворению требований русского национального чувства, является и массивная личность Екатерины II: она только гениально продолжает то, что начали раньше нее; при ней русская литературная речь приобретает вес и почет в обществе, как русское имя приобретает вес и почет в Европе в лице княгини Дашковой.

Рядом с Екатериной и идет эта именно Дашкова, русская женщина, с честью носившая мундир президента академии наук.

За ними следуют женщины-писательницы: это было требование века, требование двора, требование общества.

Несчастная «Салтычиха» выражает собой ту болезненную сторону русской жизни, которой излечение совершилось только в XIX столетие и в которой ни Салтычиха, ни подобная же ей г-жа фон-Эттингер так же не повинны, как не повинна княжна Тараканова в том, за что она должна была кончить жизнь в монастырском уединении.

Другая княжна Тараканова, самозванка – это отчасти отражение польской интриги, вызванной падением этой исторически не удавшейся державы.

В Глафире Ржевской и Екатерине Нелидовой, заканчивающих собой XVIII век, мы видим уже новое явление, переходящее и в XIX век, – это появление на Руси, в разных видах и с бесконечно разнообразной нравственной физиономией, исторического типа институтки, смолянки, монастырки, которые имеют свой, полную содержания, историю.

Насколько удалось нам в настоящих биографических очерках по возможности выяснить хотя часть того, что выразила собой русская женщина второй половины XVIII столетия, предоставляем судить любознательному и снисходительному читателю.

Часть первая
Женщины второй половины XVIII века

I. Императрица Елизавета Петровна

Мы уже познакомились с печальной судьбой старшей и любимейшей дочери Петра Великого, Анны Петровны, герцогини Голштинской.

Иная участь ожидала её младшую сестру, Цесаревну Елизавету Петровну.

Рожденная в год полтавской победы, в год первого и полного торжества России, оплатившей своим учателям-немцам за ту зависть и то недоброжелательство, с которыми они в течение нескольких столетий старались загородить от русского народа запад и его цивилизации, – эта дочь преобразователя России пережила всю первую половину прошлого столетия, видела и вторжение в русскую землю, вместе с новыми порядками, западных хищников, то в виде разных «иноземок» и «иноземцев», эксплуатировавших все, что подавалось их эксплуатации то в виде временщиков и временщиц, под пятой которых окончательно умерла старая русская земская дума, загнанная под эту пяту, перерядившим ее в немецкий кафтан и обрившим ее, Петром, который не заметил, что с отрезанием бороды у русской земской думы, как у обстриженного библейского Самсона, пропала вся богатырская сила, – видела и бироновщину, и лестоковщину, и остермановщину, и дожила, наконец, до той поры, когда, со второй половины прошлого века, ошеломленная новизной, Русь несколько одумалась, несколько отрастила свою бороду и снова как бы начала учиться и говорить, и действовать по-русски, но только несколько иначе, по-новому.

Одним словом, Елизавета Петровна со спутницами своими, как Мавра Шепелева и другие женщины, стоит на рубеже двух половин прошлого века, всем своим прошедшим принадлежа первой, а некоторыми проявлениями своей жизни и жизни ее окружавших последней половине.

Когда умер Петр, цесаревне Елизавете не было еще и шестнадцати лет. Со смертью матери, императрицы Екатерины I, восемнадцатилетняя цесаревна осталась круглой сиротой.

На престоле был ее племянник, Петр II, юноша, которого, словно стеной, отделяли от цесаревны-тетки его фавориты. Племянница ее, сестра императора, цесаревна Наталья Алексеевна, была также слишком молода, чтобы быть другом и поддержкой Елизаветы Петровны. Бабушка императора, царица Авдотья Федоровна, естественно должна была не любить дочери той женщины, которая, хотя и не по своей воле, отняла у нее мужа и могла считаться виновницей ее заточения и даже злополучной кончины ее сына, цесаревича Алексея. Другие царевны, дочери царя Ивана Алексеевича, были совершенно в стороне и, опять-таки, чужды Елизавете Петровне. Во всей царской семье она казалась чуждой, а когда пошел в ссылку со своими детьми Меншиков, друг ее отца, цесаревна потеряла уважение даже придворных и сановников, как личность одинокая, бессильная, не имеющая будущего.

Был у нее жених, голштинский принц Карл-Август, епископ любский, но и тот умер почти одновременно с матерью цесаревны, Екатериной I.

Сестра ее, Анна Петровна, тоже, по смерти матери, оставила Россию вместе с мужем – и томилась не радостной жизнью в Киле. В этот Киль уехал и единственный друг Елизаветы Петровны, девица Мавра Шепелева: переписка с этой последней и составляла единственное ел утешение.

Одно время молодая цесаревна явилась было во всей императорской семье звездой первой величины; но это было не надолго. Остерман, как умный немец, в видах политических и придворных, хотел было устроить чисто немецкий брак: он задался мыслью, что было бы полезно соединить потомство Петра Великого в одну линию, чтобы пресечением враждебных одна другой ветвей этой линии избавить Россию от опасного соперничества между собой двух родов, как оно в действительности и было, и единственным средством для этого он находил женитьбу молодого императора на своей тетке, цесаревне Елизавете Петровне. Не в меру глубокомысленная выдумка, по-видимому, удавалась: молодой император страстно привязался к своей тетке-красавице; между теткой и племянником установились на некоторое время самые близкие, самые короткие отношения. Любовь императора к Елизавете Петровне сначала старались поддержать и Долгорукие, самые близкие к молодому государю лица. Они имели тут свой расчет. На юного императора оказывала большое влияние старшая его сестра Наталья Алексеевна. Так, мы видели, что когда Меншиков вздумал было женить его на своей дочери, ребенок-император на коленях умолял сестру не женить его, обещая ей даже подарить самую дорогую для него вещь – часы. Этого влияния Натальи Алексеевны боялись Долгорукие, всецело завладевшие волею молодого государя. Противовесом для Натальи Алексеевны они избрали сначала цесаревну Елизавету Петровну, и мальчик окончательно был побежден красотой и ласками своей тетки. Очарованный ее прелестями, Петр II, говорят, предался своей страсти со всем пылом молодости, не скрывал своей любви даже в многолюдных собраниях и безусловно следовал ее внушениям.

Долгорукие испугались: они не думали, что так далеко зайдет сближение племянника с теткой, и постарались удалить Елизавету Петровну, выставив для молодого государя предмет новой привязанности – красавицу Екатерину Алексеевну Долгорукую, сестру царского фаворита, и тем, как мы видели, погубили бедную девушку, сделавшуюся жертвой этих придворных комбинаций и невозможных брачных амальгамирований.

Для удаления Елизаветы Петровны Долгорукие выдумали соединить ее браком с принцем Морицем саксонским, которого домогательство на Курляндию тянулось уже лет пять.

Но и эта комбинация не удалась, и Елизавета Петровна перестала быть страшной для Долгоруких: она своим собственным легкомыслием разрушила свой силу. Петр II перестал ее любить.

Елизавета Петровна поселилась в Москве, в слободе Покровской, а потом жила некоторое время то в Переяславле-Залесском, то в Александровской слободе, что ныне город Александров. Она жила до крайности просто и скромно, и, по своей живой и впечатлительной природе, вся отдавалась удовольствиям, какие только могли ей представиться. Двор ее и в Переяславле-Залесском, и в Александровской слободе, и в селе Покровском составляли весьма немногие и далеко незнатные люди; она не имела никакой уже силы при дворе, не была ни для кого опасна, да при том же по своей беспечности и не любила заниматься никакими политическими делами. Она, по-видимому, оставалась совершенно довольна своею скромной долей, и, как дочь Петра, «чернорабочего царя», сама слилась с народом своею жизнью и своими привычками.

В селе Покровском цесаревна сошлась с простыми слобожанами, игрывала со слободскими девушками, водила с ними даже обыкновенные русские хороводы в летние вечера, сама певала в этих хороводах русские песни, и мало того – даже сочиняла хороводные песни в чисто народном стиле и характере.

Елизавете Петровне приписывают известную песню:

 
Во селе, селе Покровском,
Серед улицы большой,
Расплясались, разыгрались,
Красны девки меж собой.
 

Это была действительно дочь «Петра-плотника» и зато полюбил ее народ.

Но такая популярность цесаревны не могла нравиться при дворе Анны Ивановны. Несмотря на совершенную неприкосновенность цесаревны к придворным интригам, ее боялись, потому что помнили духовное завещание ее матери, Екатерины I, по которому значилось, что если император Петр II умрет бездетным, то русскую корону должна получить одна из цесаревен. В этих опасениях двор учредил за цесаревной тайный надзор, и хотя таинственные соглядатаи ничего не могли донести на цесаревну, компрометирующая ее в политическом отношении, кроме только одного хорошего, что ее любит народ и что она сочиняет и поет с девушками народные песни, однако, и этого было достаточно, чтобы перевезти ее поближе во двору, ближе к центру надзора – в Петербург.

В Петербурге цесаревне отвели особое помещение, в так называемом Смольном, которое находилось в конце Воскресенской улицы.

В Петербурге Елизавета Петровна снова начала являться при дворе, и к этому времени относятся некоторые любопытные о ней известия, сообщаемые знакомой уже нам женой английского резидента, леди Рондо.

Вот что она говорит о ее наружности.

«Принцесса Елизавета, которая, как вам известно, дочь Петра I, – красавица. Она очень бела. У нее не слишком темные волосы, большие и живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она расположена к полноте, но очень мила, и танцует так хорошо, как я еще никогда не видывала. Она говорит по-французски, по-немецки, по-итальянски, чрезвычайно веселого характера, вообще разговаривает и обходится со всеми вежливо, но ненавидит придворные церемонии».

Любопытно при этом сравнить отзывы других современников, видевших Елизавету Петровну в разное время.

«Княжна эта, – говорит французский посланник Ла-Ви, видевший цесаревну еще в 1719-м году: – прелестна, очень стройна и могла бы считаться совершенной красавицей, если бы цвет ее волос не был немного рыжеват, что, впрочем, может измениться с летами. Она умна, добродушна и сострадательна».

«Великая княжна белокура и очень нежна, – говорит о ней Берхгольц, в 1721-м году: – лицо у нее, как и у старшей сестры, чрезвычайно доброе и приятное; руки прекрасны».

«Принцесса Елизавета такая красавица, каких я редко видел, – говорит дюк де-Лария, в 1728 году. – У нее удивительный цвет лица, прекрасные глаза и рот, превосходная шея и несравненный стан. Она высокого роста, чрезвычайно жива, хорошо танцует и ездит верхом без малейшего страха. Она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива; но фальшива, честолюбива и имеет слишком нежное сердце. Петр II был некоторое время влюблен в нее и, кажется, намеревался даже жениться; но дурное поведение принцессы скоро отдалило от нее молодого императора. Она влюбилась в человека низкого происхождения и ни от кого не скрывала своих чувств к нему. Можно думать, что она пойдет по следам своей матери».

Впоследствии, когда она была уже императрицей, фельдмаршал граф Миних так описывает ее наружность: «императрица Елизавета обладала прекрасной наружностью и редкими душевными качествами. Она имела необыкновенно живой характер, была очень стройна и хороша собой, смела на лошади и на воде и, несмотря на свой полноту, ходила так скоро, что все вообще, а дамы в особенности, едва могли за ней поспевать».

Уже в 1744-м году, когда Елизавете Петровне было тридцать пять лет, Екатерина II, в то время еще великая княжна, описывая бывший при дворе маскарад, в котором, по приказанию Елизаветы Петровны, мужчины явились в дамских костюмах, а женщины – в мужских, говорит: «Из всех дам, мужской костюм шел вполне только к одной императрице. При своем высоком росте и некоторой дородности, она была чудно хороша в мужском наряде. Ни у одного мужчины я никогда в жизнь мою не видала такой прекрасной ноги; нижняя часть ноги удивительно стройна. Ее величество отлично танцевала, и во всяком наряде, мужском и женском, умела придавать всем своим движениям какую-то особенную прелесть. На нее нельзя было довольно налюбоваться, и бывало с сожалением перестаешь смотреть на нее, потому что ничего лучшего больше не увидишь».

Замечателен отзыв о ней китайского посланника, бывшего в Москве в 1733-м году. Когда императрица спросила его, вовремя бала, которую из присутствующих дам он считает самой красивой, то он отвечал: «в звездную ночь трудно сказать, которая самая блестящая из звезд». Но, видя, что императрица ожидает от него более определенного ответа, он, поклонившись Елизавете Петровне, добавил: «среди такого множества красивых дам, я считаю ее самой красивой, и если бы у нее не были такие большие глаза, то никто не остался бы в живых, увидев ее». Но именно глаза-то у Елизаветы Петровны и были великолепны.

В письме к своей приятельнице леди Рондо делает меткую характеристику этой цесаревны. «Вам говорят, – пишет она, – что я часто бываю у принцессы Елизаветы и что она иногда делает мне честь своим посещением, и вы тотчас же восклицаете: умна ли она? Есть ли в ней великодушие? Как она отзывается о той, которая занимает престол? Вам кажется, что легко отвечать на все эти вопросы, но у меня нет вашей проницательности. Принцесса делает мне честь, принимая мои частые визиты, и иногда даже посылает за мной; говоря откровенно, я ее уважаю, и сердце мое чувствует к ней привязанность; со своей же стороны, она смотрит на мои посещения, как на удовольствие, а не как на церемонию. Своим приветливым и кротким обращением она нечувствительно внушает к себе любовь и уважение. В обществе она выказывает непритворную веселость и некоторый род насмешливости, которая, по-видимому, занимает весь ум ее; но в частной жизни она говорит так умно и рассуждает так основательно, что все прочее в ее поведении есть, без сомнения, не что иное, как притворство. Она, однако, кажется искренней. Я говорю «кажется», потому что никто не может читать в ее сердце. Одним словом, она – милое создание, и хотя я нахожу, что в настоящее время престол занят достойной особой, но нельзя не желать, чтобы впоследствии он перешел к ней».

В описываемое время доходы Елизаветы Петровны, вместе с тем, что она получала со своих собственных имений, простирались до 40,000 р. в год. В регентство же Бирона ей было назначено ежегодное содержание от казны в пятьдесят тысяч рублей. Но, привыкшая к роскоши, любя наряды и удовольствия, цесаревна постоянно нуждалась в деньгах и занимала везде, где только могла достать.

Между тем, за этой любезной и всем нравившейся цесаревной постоянно укреплялась популярность, но уже более опасная, чем приобретенная ей крестьянская популярность в селе Покровском: она становилась популярной в сердце тогдашнего Петербурга, в русской гвардии, которая около этого времени начинала играть у нас роль древнеримской гвардии – давать престол тому, кому она захочет.

В это же время цесаревна должна была пережить тяжелую эпоху своей первой страсти – это любовь ее к Шубину.

Это тот Шубин, о котором, как мы видели, княжна Юсупова, впоследствии инокиня Прокла, на допросе в тайной канцелярии говорила: «что-де был в гвардии сержант Шубин и собой-де хорош и пригож был, и потом де имелся у государыни-цесаревны ездовым, и как-де еще в монастырь не была я прислана, то-де оный Шубин послан в ссылку, и эти слова я говорила так, запросто, зная того Шубина, что он лицом пригож был…»

Шубин был прапорщик лейб-гвардии семеновского полка, молодой дворянин незнатного рода, но ловкий, решительный, энергический. Красота его, без сомнения, была поразительна, если мы находим не мало отзывов об этом предмете, отзывов, безусловно подтверждающих обще-составившееся мнение о красоте Шубина.