Текст книги "Русские исторические женщины"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 58 страниц)

24-го июня – пятнадцать ударов.

26-го июня вновь были в застенке: сам царь, Меншиков, князь Долгорукий, Гаврило Головкин, Федор Апраксин, Иван Мусин-Пушкин, Тихон Стрешнев, Петр Толстой, Петр Шафиров, генерал Бутурлин.

Началось с восьми часов утра. В одиннадцать разъехались.

«Того ж числа (значится в «записной книге с. – петербургской гарнизонной канцелярии») пополудни в 6-м часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гарнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».

В тот же день перехвачено было донесение голландского резидента Деби, писанное, вероятно, за несколько часов до смерти царевича:

«Хотя царевич Алексей Петрович чаял, что чрез полученное прощение и для того публикованный манифест о своем животе уверен был, – понеже его царское величество сам его более за проведенного, нежели проводителя и главу того замысла почитал, – однако же, об нем весьма инако оказывается. Метресса царевича случай подала на открытие наивящших тайностей. Она есть низкой породы из Финляндии, пленная и к б…. с принцем Алексеем обнаженным ножем и угрожением смерти принужденная особа. Многие чают, что она, по принятии греческой веры и первому рождению, через греческого священника и духовного отца того принца, который такожде посажен, в пути, действительно, венчана с царевичем, и видится, что сие некоторым образом основательно есть, понеже, когда помянутая метресса от царя совершенное прощение получила, некоторые драгоценные вещи оной назад отданы и ей при том сказано было, что когда она замуж выйдет, то предбудущему ее мужу хорошее приданое из казны выдано будет, она на это ответствовала: «К первому б…. принуждена была, и после того принца никто при моем боку лежать не будет». О которых словах разный сумнения учинены были, которые более к тому клонятся, что она еще вовсе надежду не потеряла, в которое время нибудь корону на себе видеть. Хотя она чрез глубочайшую покорность и объявление того, что она ведает, себя при сих опасных временах ищет в полученную милость от царя утвердить, однако ж она чрез изустное свое объявление много тягости, как несчастливому принцу, так и участникам его причинила, также чрез письма, которые они к нему писали и у нее найдены».

Такова была историческая миссия Евфросиньи Федоровой. Как видно из донесения резидента Деби, и она мечтала видеть на своей голове корону.

VII. Александра Салтыкова
(Александра Григорьевна Салтыкова, урожденная княжна Долгорукая)

Петровские преобразования очень глубоко захватывали старую русскую почву. Обновляя государственный формы, общественную жизнь и внешние проявления этой жизни, вызывая и развивая образовательные силы страны, Петр заглядывал и в семейную жизнь русского общества, справедливо понимая, что семья – первый общественный питомник: – если семья дает обществу урода, то и общество не в силах сделать из него человека.

Петр знал семью по программе «Домостроя»; знал он и русскую женщину, жившую в семье по этой программе. Он сам был отчасти воспитанник домостроевских женщин; но, по счастью, он скоро отбился от них, и пошел своей дорогой.

Заглядывая и в семейную обстановку русского общества, Петр и тут пытался воевать с «барбарскими обычаями». Он, между прочим, высказывал, что желает русское общество «из прежних азиатских обычаев вывести и обучить, как все народы христианские в Европе обходятся».

Для этого царь, между прочим, запрещал указами, «чтоб никто, не зная женихов, как прежде было, не ходили замуж».

Это уже прямая забота о женщине. Петр, противник «Домостроя» и всего застарелого, хотел защитить женщину от рекомендуемой Сильвестром «плетки» и от мужниных кулаков.

Насколько воля преобразователя встречала отпор в старой русской семье, доказывает вся несчастная жизнь хоть бы такой высоко поставленной женщины, как княжна Долгорукая, нашедшая себе мужа в знаменитом брате царицы Прасковьи Федоровны, Василии Федоровиче Салтыкове.

Александра Григорьевна Долгорукая была дочь князя Григория Федоровича Долгорукого и племянница знаменитого петровского сподвижника, неустрашимого Якова Долгорукого.

Как почти все женщины первой четверти восемнадцатого столетия, княжна Долгорукая одной ногой так сказать, стояла еще позади рубежа, отделявшего старую Русь от новой, так что на воспитании ее должны были лежать старые краски, только жизнь и обстановка давали уже им новый оттенок.

В 1707 году, молодой девушкой она вышла замуж за немолодого уже вдовца, Василия Салтыкова – следовательно, породнилась с царской семьей, хотя Долгорукие и прежде бывали в кровном родстве с владетелями русской земли.

Семейное положение, в которое поставлена была молодая княжна, и составляет все содержание ее жизни. Положение это становится до некоторой степени характеристикой эпохи – и оттого несложная, но и нерадостная жизнь этой женщины приобретает в наших глазах интерес исторический.

Десять лет прожила бывшая княжна Долгорукая в замужестве с Салтыковым, и жизнь эта не выходила, по-видимому, из колеи обыкновенных, рядовых жизней высшего и среднего общества.

Вследствие родства с царским домом, Салтыковы обращаются в придворной сфере. В 1718–1719 годах они живут в Митаве, при дворе герцогини курляндской Анны Иоанновны, которая, как дочь царицы Прасковьи, приходилась племянницей Салтыкову, а по нему – и его жене, Александре Григорьевне Салтыковой.

Около этого времени у Салтыковых разыгрывается семейная драма, источник которой нам неизвестен, но самая тяжелая роль в этой драме выпадает на долю Салтыковой. Разлад между ними, может быть, начинался давно, но резкое обнаружение его относится к тому времени, когда Салтыков начал открыто преследовать жену и обращаться с нею самым бесчеловечным образом. Салтыкова жаловалась герцогине, обращалась с просьбой о защите к царице Екатерине Алексеевне; но это еще более вызывало ожесточение со стороны мужа, и жизнь Салтыковой становилась каторгой: муж обращался с ней грубо, постоянно бранил, и, даже вопреки «Домострою», часто пускал в ход кулак и палку. Мало того, он открыто жил с любовницей, со своей собственной служанкой, и это еще более увеличивало тягость положения жены, которая, как хозяйка в доме, часто была морима голодом.

Уезжая по делам в Петербург, Салтыков бесчеловечно избил жену и оставил ее на произвол судьбы. Анна Иоанновна сжалилась над больной, и взяла ее к себе, поручив придворному доктору лечить нанесенные ей мужем раны.

Но вот муж требует ее к себе в Петербург. Боясь новых истязаний, Салтыкова решается бежать к отцу, у которого она была единственная дочь.

Отец ее в это время находился в Варшаве, в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра.

Убегая к отцу, Салтыкова тайно предуведомила его об этом, а другим никому не открыла своего намерения, кроме герцогини Анны Иоанновны.

Отец выслал навстречу дочери князя Шейдякова, который и должен был проводить ее до Варшавы. (Шейдяков встретил беглянку недалеко от Митавы, на Двине, в одной еврейской корчме, и тотчас же распорядился, чтобы обоз с ее вещами и дворней ехал далее в Ригу, а Салтыкову с двумя горничными пересадил в почтовую коляску, приготовленную им заранее, и приказал держать путь к Варшаве.

Но Салтыкова знала своего мужа и боялась его. Она знала, что он и у отца найдет ее и вытребует для расправы. Поэтому, чтобы смягчить его гнев и, по возможности, обмануть, дав благовидный предлог своему бегству, она с дороги пишет ему: «При отъезде моем в Ригу, получила я от отца своего присланных людей; приказал он видеться с собой. Не смела воли его преслушать; а когда изволите мне приказать быть – я готова. Не надеюсь я вашего за то гневу, понеже имела давно от вас позволение. А что мое платье и другое осталось по отъезде вашем из Митавы, и я ничего не взяла».

С трудом больная доехала до Варшавы. Жестоко-огорченный старик-отец, за оскорбление дочери и за бесчестье своего знатного рода, ищет расправы у царя.

Замечательный интерес представляет его челобитная царю: в ней он указывает Петру, что реформы его не проникли еще в глубину русской старой семьи, что там еще идет прежняя кулачная расправа, что даже именитые люди знаменуют свои отношения к женщине «барбарскими поступками», что «азиатские обычаи» из русской семьи не выводятся.

«Высокодержавный царь и всемилостивейший государь! – пишет он царю: – Ваше величество, милосердуя о народе своего государства, изволите непрестанно беспокойно трудиться, чтоб оной из прежних азиатских обычаев вывесть и обучить, как все народы христианские в Европе обходятся. Того ради изволили высоким своим указом всем милостиво воспретить, чтоб никто, не зная женихов, как прежде было, не выходили замуж. Зная это, зять мой Василий Салтыков, зная дочь мой, своей волею женился и оную не малое время имел, как и прочие мужья, в своей любви, и потом ни за что, токмо по наговору своих людей, которые и с прежнею его женой, також для своего интересу, чтоб оным всем его владеть, ссорили. Для чего какой немилостью обратился, и в такой немилости и в ругании от людей своих оную содержал и безвинно бил, и голодом морил, и такое бедное гонение и мучение терпела, чего и описать невозможно, что не токмо жене, ни последней подданной сироте снесть было не мочно; однако, оная, привращая его к прежней милости, все то чрез натуру терпела, и тем пуще сердце его ожесточила, так что, не боясь Бога и всенародного стыда, в Митаве хотел убить до смерти, и так мучительски бил, что замертвую кинул, и притом токмо напамятовал, для чего о несчастливом своем житье доносила всемилостивейшей государыне, царице Екатерине Алексеевне, и для чего от него прочь нейдет. А потом что было ее, все ограбил. И так теми своими барбарскими поступками не токмо Курляндию, и Польшу бесчестно наслушил, и в Петербург отъехал; а как потом уведал, что еще жена его в кровавых ранах с живыми обретается, то велел людям своим из Митавы больную к себе везть, что уже была и повезена. И видя оная последнее свое житье, принуждена была с дороги из Риги ко мне в Варшаву уходить и своей несчастливый живот спасать. Того ради, упадая до ног вашего величества, рабски слезно прошу сотворить со мной милость, чтоб мне от него, Василья Салтыкова, не быть в поругании, и чтоб, несчастливая собственная моя дочь не была отдана ему в прежнее мучение, и жить бы оной в моем доме. Тако ж за ее подогнутое терпенье не токмо ее сущее приданое возвратить, но и из его недвижимого оную милостиво повелели наградить, дабы она, несчастная дочь моя, в вечных слезах имела себе пропитание, понеже муж ее не токмо хуже вдовы, но и последней сироты учинил, ибо от нее не токмо счастье, радость, здоровье, но и честь на веки отнял».

Старый придворный не ограничился этой челобитной к царю. Он знал, что в настоящее время, при Петре, женщина стала не то, что была в старое время, когда все, что касалось государственных и общественных, дел, считалось не бабьего ума делом. Теперь, особенно при дворе, женщина становилась всесильной, отчасти потому, что это было в принципе царя – выводить женщину из терема и делать ее участницей общественной жизни. Чтобы быть последовательным, надо было позволить женщине из своей светлицы переходить и в кабинет мужа, заглядывать в лежащие у него на столе бумаги, говорить о делах, о челобитчиках.

Петр так и делал – он не отгонял «Катеринушку» от своего рабочего стола, и она знала челобитчиков своего мужа. Еще раньше этого Анна Монс уже неоднократно прашивала Петра за челобитчиков, даже злоупотребляла лаской к ней царя, широко пользуясь правом посредницы. Не одна «Катеринушка» имела силу при дворе и прашивала за челобитчиков, а и «Дарья-глупая», «Анисья-старая», Брюсова жена и иные. Впоследствии, когда Виллим Монс вошел в особенную силу при особе Екатерины Алексеевны, сестра его Матрена Балк, сделалась чем-то в роде придворного присяжного поверенного, и так широко воспользовалась возможностью получки гонорара со всех челобитчиков и челобитчиц, что была предана позорной гражданской казни и пошла в ссылку, а голова ее брата осталась на колу, а потом в банке со спиртом.

Старый придворный, князь Долгорукий, знал об этом значении женщин при дворе, и вручил свой обиженную дочь покровительству Екатерина Алексеевны. Царица, конечно, с разрешения царя, позволила ей частно оставаться при отце.

В благодарность за это Долгорукий писал Екатерине: «Премилостивая, великая государыня, царица Екатерина Алексеевна. Вашего величества ко мне отправленное из С. Петербурга высокомилостивое писание от 10 июля я здесь чрез почту всеподданнейше получил, из которого с великой радостью усмотрел, что ваше величество не токмо ко мне недостойному, и к последней своей рабе, к бедственной дочери моей, свой высокую милость не по заслуге простирать изволите и быть оной несчастливой при мне соизволяете, за которую милость на веки ничем заслужить невозможно, и не смел бы повторительно сим моим дерзновенно трудить ваше величество. Токмо обнадеживает и придает мне смелость ваша высокая милость к бедственной дочери моей, которой милостью не токмо во всех бедах своих всегда радовалась и от немилости и мучения бессовестного мужа своего защищалась. К тому ж усильно принуждает меня натуральная отеческая нетерпеливость, смотря на сиротство и непрестанный слезы, и на тиранские раны и увечье несчастливой бедной моей дочери, которую бессовестный муж ее непрестанно не токмо лаял и бил, и людям своим ругать велел и голодом морил». В заключение этого прошения, князь Долгорукий, «упадая под ноги» царицы, просит не отдавать его дочери «на прежнее мучение и убивство», просит возвратить приданое его дочери и выражает надежду, что его «нижайшая суплика» не будет оставлена без внимания.

Но этим не ограничились Долгорукие. Им казалось, что при Петре настало царство женщин, и потому надо пользоваться женской силой.

В то время, когда отец писал царице, сама обиженная, Салтыкова, обратилась к придворному присяжному поверенному, к Матрене Ивановне Балк.

Письма Салтыковой к Балк составляют драгоценные документы для истории русской женщины: из них видно, чем была русская женщина, по отношению к ее развитию и образованию, при начале преобразования русской земли, та женщина, которая через тридцать-сорок лет превратилась в женщину-писателя, которая явилась свету в лице княгини Дашковой и целой плеяды российских «Сафо», «Коринн» и проч.

Вот каким изумительным языком писала, в 1719 году, супруга брата царицы, женщина из блестящего рода князей Долгоруких, единственная дочь посланника и русского министра:

«Государыня моя матрена Ивановна много летно здравствуй купно со всеми вашими! писмо миласти вашей получила, в катором изволите ответствавать на мое писмо, каторое я к вам писала из кенез Берха, за что я вам, матушка мая, благодарствую и впреть вас прашу неизволте оставить и чаще писать, что с великой маею радастию ожидать буду… и прашу на меня и неизволте прогневатца, что мешкала за нещастием моим, на оное ваше писмо ответствавать; понежа у меня батюшка канешно болен огреваю четыря недели истенно в бедах моих несносных не магу вам служить маими писмами; ежели дает Бог Батюшку лехача, буду писать пространо на будущей почте Сердешно сердешно сожелею о вашей балезне изволтека мне от писать если вам лехча до сего времени изволте ка мне отписать писмо мое от егана изволил получить какош надеюса, что он нам донесет обавсем прастранно, которая челобитная послана к царскому величеству такош и всемиластивой гасударыне царице екатерине алексеевне, изволте осведамитца и камне отписать, как изволят принять; а я в бедах сваих ивова претстательства не имею кромя ее величества и ане камне пишут, что муш мой хочет на меня бить чалом, что бутта я ево покрала и ушла; я етава не баюса извесна всем в митаве и много на то свидетелей сыщу не толка ныне что будет я неимела в чем батюшке доехать принуждена была себе делать до последней рубашки еле он увес особой ту бабу, которая завсем хадила; она сним уехала ссобой ли ане забрали или у людей оставили пускай его людей стой бабаю пытают мне была ничаво негде брать я уже была давно савсем обрана и от нево разбита токмо имела при себе несколка из маих алмазов и то у меня наследная аграбил, как поехал в петербурх сказал мне: ежели не даш хател, да смерти убить, я ему свеликаю радастию и то отдала толка обобрал и сам бил на что есть свидетели. В протчем астаюсь на миласть вашу благонадежна что по своему обещанию меня оставить неизволите слуга верная до смерти.

«Изваршавы октября 17, 1719 г.».

Из письма Салтыковой видно, что она зачем-то ездила в «кенез Берх», то есть в Кенигсберг.

Не довольствуясь этим письмом, Салтыкова через месяц отправляет к Матрене Балк второе послание, еще ужаснее первого. Вот оно:

«Гасудараня мая матрена ивановна многолетно здравствуй купно со всеми вашеми! о себе моя гасудараня донашу, еще в бедах своих з живыми обретаюса».

При этом Салтыкова говорит, что письмо Матрены Ивановны с Белашинцевым получила – сожалеет о ее болезни. Просит посылать письма через Бестужева. Матрена Балк просила ее остерегаться Дашкова:

«его ныня у нас нет, отпушчен к москве, желею, что я прежде не ведала я бы нарошно при нем гаварила, что надлежит другим ведать.

«Пача всево вас прошу, изволте меня садержать, по своему обещанию, верно такош где вазможна упоминать в миласти ее величеству, гасударыне циа, в чем на миласть вашу бессумненной надежду имею, такош прашу матушка мая изволте камне писать пространней, что изволите услышить в деле моем какое будет са мной миласердие и какую силу будет спротивной стараны делать, а я надеюса что вы извесны от егана нашева желания и ежели миластивое будет решение на нашу супливу, то надеюса вас скоро видеть.

Остаюсь вам верная до смерти александра. Прашу от меня покланитца ее миласти анне ильинишне».

Из этих писем видно, что действительно к концу жизни великого преобразователя России наставало при дворе царство женщин.

По отправке последнего письма к Балк, Салтыкова сама едет в Москву для приискания свидетелей против мужа; но, узнав, что «тиранский муж» отпущен из Петербурга, приходить в отчаянье, и шлет новую «суплику» к государыне, а Матрене Балк через секретаря своего пишет;

«Крайняя моя нужда принуждает меня вас, мой государыню, сим моим писанием трудить и просить, дабы, по своей ко мне склонности, се приложенное мое письмо ее величеству всемилостивейшей государыне царице вручить изволили, чрез которое я ее величеству рабски доносила о приезде моем к Москве. О семь и вам, моей государыне, объявляю, что я то учинила неведая об отпуске тиранского моего мужа из санкт-петербурха, ради великой нужды, а именно чтоб мне сыскать верных свидетелей, и очистит себя в сносных животах, в чем на меня муж напрасно бьет челом, о которой моей нужде прошу донесть словесно всемилостивейшей государыне царице понеже я об оной вышеупомянутой моей рабской суплике именно ее величеству необъявила; при рем вас, мой государыню, прошу содержать меня в прежней любви вашей, и упоминат в милости всемилостивейшей государыне царице. Такожде и неоставить меня безвестну в деле моем; понеже я ныне кроме вас приятелей в санкт-Петербурхе неимею, а наипаче вас, мой государыню, прошу уведомит меня, как ее величество всемилостивейшая государыня царица изволить принят от вас мой нижайшую суплику, за что вам, моей государыне, всегда, благодарить и служить, по своей должности буду; впротчем остаюсь вам, моей государыне, служебно должна Александра.

«Р. S. Сего моего посланного человека отдаю в волю вашу: прошу неизвольте оного ко мне отпущать напрасно без всякой ведомости, приезд токмо мне принесет пущую печаль. Такожде вас, мой государыню, прошу изволте об отпуске оного человека согласитца с анной федоровной юшковой, понеже я той стороны имею некоторую нужду».

Везде и во всем женщины – Екатерина Алексеевна, Матрена Ивановна Балк, там Анна Ильинишна, тут Анна Федоровна Юшкова: и двор, и сенат, и юстиц-коллегия по-видимому наполнены женщинами.

Наконец, и сам великий воротило при дворе царицы, Виллим Монс, превращается в женщину.

Замечательно, что как во всей этой женской истории Виллим Монс был главным двигателем и при дворе, и в юстиц-коллегии, то чтоб прикрыть свое участие благовидной наружностью, он переписывается с Салтыковой не от своего, а от имени женщины же, только пишет свои послания к ней особо-сочиненной азбукой, латинскими буквами.

Так в одном письме он говорит Салтыковой: «Sdrawstwoy matouska aleksandra grigorgefna, bose dai warn dobrago sdorowje; sa fse samejstwa vassei, selaju dabie piessange etage was magn goschudarinu fboqrom strafge sastalla na katorom at fsewo fsewo swogewo sertza selaju» и т. д.

Мы не решаемся на большую выписку из этого тарабарского послания, а перелагаем его на удобопонятное правописание: «прошу вас, мою государыню, дабы я не оставлена была писанием вашим, которое принимаю себе за великое счастье, когда я увижу от вас в себе письмо ваше, то Бог мой свидетель, что я с великой радостью воспринимаю и труд свой столько прилагаю делу вашему, что Богу одному сведомо, и стараюся, чтобы вскоре окончить в добром состоянии к вашему желанию, и надеюся, что вскоре после праздника, только вас прошу не извольте печалиться и себя безвременно сокрушать об оном деле, все Богом будет устроено, понеже ее величество вельми к вам милостива и ни весть как сожалеет об вас, такожде и об родителе вашем, присем остаюсь вам моей государыне верная вам uslusnisza» (т. е. услужница).

«Услужница» эта – сам Виллим Монс, камергер двора ее величества Екатерины Алексеевны.

Вообще, это было замечательное время. Женская интрига как паутина начала опутывать великого преобразователя России, который все более и более жаловался на старость и нездоровье. Таким образом, Виллим Монс, под видом женщины, переписывался с Салтыковой, а посредником их в этой корреспонденции является гофмаршал митавского двора герцогини Анны Иоанновны Петр Михайлович Бестужев-Рюмин. Предлагая всесильному Монсу свое посредничество в передаче писем Салтыковой, которой покровительствовала Анна Иоанновна, Бестужев-Рюмин писал Монсу: «Извольте, государь мой, мне поверить, что я зело обязуюсь верным к услугам вашим быть при вашей корошпанденции. Извольте оные письма ко мне при всеприятном вашем писании присылать; я оные в надлежащее место верно и во всякой охранности отправлять буду, понеже мне оное известно, и весьма секретно содержать буду».

Сторону обиженной, как видно из предыдущего, приняла вся женская половина двора и аристократии: на стороне Салтыковой стояли сама царица Екатерина Алексеевна, герцогиня курляндская Анна Иоанновна, будущая императрица, потом Матрена Ивановна Балк, Анна Федоровна Юшкова и другие. Но и противная, обидевшая сторона была не бессильна: ответчик был брат старой царицы Прасковьи, имевшей значение у Петра. Узнав, что против него восстал целый сонм женщин, Салтыков подал на имя царя объявление, что у него жена сбежала. В объявлении этом он говорит, что когда он ехал из Митавы в Петербург, то приказал жене выезжать вслед за ним, и потому для проводов ее оставил целый штат прислуги. Но, к удивлению его, в Петербург явились только дворовые служители, а жена с горничной исчезла: «ни жены, ни девки, ни животов моих, что при них осталось, не оказалось. А куда все они скрылись, про то я не сведал; ведомо же только то, что жена приказу моего не послушала, учинила противное и не хочет со мной в законе жить».

Поэтому Салтыков требовал допросить прислугу – куда девалась жена.

Царь на просьбе Салтыкова положил резолюцию: «о сем разыскать и обиженной стороне полную сатисфакцию учинить в юстиц-коллегии. А буде зачем решать будет не можно – учинить нам доношение».

Начался опрос людей. К ответу призвали и князя Шейдякова, помогавшего побегу Салтыковой. Шейдяков сказал, что он, провожая к отцу дочь князя Долгорукого, исполнял поручение начальства.

– А тебе, Шейдякову, – возражал на это Салтыков: – без мужниного позволения ни увозить жены, ни ехать с ней в одной коляске не надлежало. По уложению да по артикулу: кто честную жену, либо девку увезет, тот подлежит смертной казни; командирского же приказания в столь партикулярном деле слушать не надлежало.

Салтыков, в оправдательных ответах своих, между прочим, говорил: «жену безвинно мучительски не бил, немилостиво с ней не обращался, голодом ее не морил, убить до смерти не желал и пожитки ее не грабил».

Но потом далее, как бы сознавая себя правым по «Домострою», этот ученик попа Сильвестра и сын древней Руси откровенно сознавался: «за непослушание бил я жену сам своеручно, да и нельзя было не бить: она меня не слушала, противность всякую чинила, к милости меня не ери вращала и против меня невежнила многими досадными словами и ничего чрез натуру не терпела. Бежать же ей в Варшаву было не из чего, а жалобы князя (отца обиженной) писаны были, без сомнения, без согласия».

Салтыков, сознавая свою силу, даже отшучивается в своих ответах юстиц-коллегии, ловко отпарируя обвинения Долгорукого: «что в челобитье его написано, что иных поступков моих будто и написать невозможно, в том отвечать мне, на то, что в челобитье не написано, невозможно». Далее: «Истец же мой, будучи в Варшаве, не ведал подданно, как жил я с женой в Митаве: видеть и слышать ему из Варшавы в Митаву далеко и невозможно, а не видав да не слыхав, и челобитной писать не надлежало. Что же до того, чтобы возвратить жене ее приданое из недвижимого имения, то ни из каких указов, ни из пунктов, уложения не видно, чтобы мужья награждали жен за уход».

Дело тянулось несколько лет. Юстиц-коллегия не решалась разводить мужа с женой. Дело перешло в синод. В синоде опять тянется: даже женское влияние не помогало.

Но вот царь и царица собираются в персидский поход. Это было уже в 1722 году.

Боясь, что в отсутствие царицы дело решат в пользу мужа, отец Салтыковой опять пишет Екатерине Алексеевне, больше надеясь, по-видимому, на женское заступничество, чем на мужское:

«Премилосердая императрица и всем обидимым милостивая мать и государыня. Не смел моим рабским прошением часто трудить его императорское величество, чтоб известное продолжительное дело в синоде бедственной дочери моей окончилось при вашем величестве. А ныне сомневаюсь, дабы то дело, по отшествии вашего величества, по воле государыни царицы Праскевы Федоровны, в пользу Василья Салтыкова не вершили, что уже у дочери моей из синода на допрос мужа ее ныне здесь и улика взята: и ежели ваше величество отымете от меня руку своей милости и не изволите архиереем милостиво, то дело без себя приказать по правилам св. отец окончить, а паче докторской сказкой, который дочь мой от бой мужа ее в Митаве лечил, которая взята у оного под присягой, не по моему прошению токмо, но по именному его величества указу для истинного в том деле свидетельства, то оное дело и паки бесконечно будет продолжаться».

И действительно, дело это тянулось еще восемь лет: умер Петр Великий, умерла Екатерина Алексеевна, умер Петр II, и только при императрице Анне Иоанновне, в 1730 году, семейная драма Салтыковых кончилась тем, что бывшая княжна Долгорукая пострижена была в монахини в нижегородский девичий монастырь.

Ясно, что старая Русь была еще очень сильна и царство женщин на Руси было только кажущимся.