Текст книги "Хармс Даниил"

Автор книги: Даниил Хармс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

И как-то он мне говорит:

– Я должен что-то сказать тебе… Только дай мне слово, что ты никогда Ольге не скажешь, что ты знала об этом. Ей будет очень больно…

Я говорю:

– Нет. конечно, не скажу.

– У меня был роман с Ольгой. Я всё это время жил с ней.

Этого я, признаться, никак не ожидала.

– Ради Бога, никогда не проговорись ей! Она очень несчастная… И она никогда мне не простит, если узнает, что я тебе сказал.

Вот как! «Ей будет очень больно». А мне? Впрочем, мне было уже всё равно, поскольку всё шло к концу.

Я сейчас читаю в дневнике Дани, это тридцать восьмой год: «Марина лежит в жутком настроении. Я очень люблю её, но как ужасно быть женатым».

Ода!

Уже прошло четыре или пять лет, наш брак не был уже такой крепкий, как в начале. И последнее время я сказала себе, что нам можно расстаться.

У Дани есть стихотворение, он его называет «Заумной песенькой», которую я, признаюсь, совершенно не помнила. У меня даже такое впечатление, что он мне никогда его не читал.

 
Милая Фефюлинька
И Филосóф!
Где твоя теполинька
И твой келасóф?
 
 
Ваши грудки-пупочки.
Ваши кулачки.
Ваши ручки-хрупочки,
Пальчики сучки!
 
 
Ты моя Фефюлинька,
Куколка-дружок!
Ты моя тетюлинька.
Ягодка-кружок.
 

Как будто очень нежное. Но вообще я никогда не могла понять, любил он меня или нет, потому что многие вещи – в частности эти стихи – доказывали, что он меня действительно любил, и вместе с тем – никуда от этого не уйти – он столько раз изменял мне, что я не поручусь за его чувство.

Нет, я не могла бы прожить с ним всю свою жизнь.

Я в конце концов устала от всех этих непонятных мне штук. От всех его бесконечных увлечений, романов, когда он сходился буквально со всеми женщинами, которых знал. Это было, я думаю, даже как-то бессмысленно, ненормально.

А с меня довольно было уже пяти или шести его романов, чтобы я стала отдаляться от него.

Он был не просто верующий, а очень верующий, и ни на какую жестокость, ни на какой жестокий поступок не был способен.

У нас уже были такие отношения, что когда я, например, возвращалась с работы, я не сразу входила, – я приходила и стучалась в дверь. Я просто знала, что у него там кто-то есть, и чтобы не устраивать скандал, раньше чем войти стучала.

Он отвечал:

– Подожди минут десять…

Или:

– Приди минут через пятнадцать.

Я говорила:

– Хорошо, я пойду что-нибудь куплю…

У меня уже не было ни сильного чувства, ни даже жалости к себе.

Все же мы не расстались, потому что, я думаю, он был удивлен моей чистотой. Все его увлечения меня как-то не пачкали.

При этом я не могу сказать, что я была совсем не ревнива. Скорее – ревновала. И за мной тогда уже бегал какой-то мальчишка, который имел отношение к симфоническим концертам, – не помню, какой. Но мы продолжали жить вместе.

Даня научил меня курить трубку. Я до брака курила, но только папиросы. А он подарил мне такую маленькую полированную трубочку, женскую, и научил, как ее раскуривать. Эта Данина трубочка у меня до сих пор есть.

У него самого было множество трубок. Самых разных. Он покупал табак, набивал трубку и очень много курил. Курил и во время работы, когда писал.

Он предчувствовал, что надо бежать. Он хотел, чтобы мы совсем пропали, вместе ушли пешком, в лес и там бы жили.

Взяли бы с собой только Библию и русские сказки.

Днем передвигались бы так, чтобы нас не видели. А когда стемнеет, заходили бы в избы и просили, чтобы нам дали поесть, если у хозяев что-то найдется. А в благодарность за еду и приют он будет рассказывать сказки.

В нем жило это чувство, это желание, высказанное в стихотворении «Из дома вышел человек». Оно было у него как бы внутри, в душе. «Вошел он в темный лес, и с той поры, и с той поры, и с той поры исчез…»

Ему было страшно.

Но я как-то плохо отнеслась к этой идее. И по молодости меня это не привлекало.

Я говорю:

– Во-первых, мне нечего надеть. Валенки уже старые, а другие не достанешь…

И у меня уже не было сил бежать. И я сказала ему, что я не могу, потому что у меня нету сил. В общем, я была против этого.

– Ты уходи, – сказала я, – а я останусь.

– Нет, – сказал он, – я без тебя никуда не уйду. Тогда останемся здесь.

Так мы остались.

Я очень испугалась, когда он мне сказал, что он пойдет в сумасшедший дом.

Это было в начале войны. Его могли мобилизовать.

Но он вышел оттуда в очень хорошем настроении, как будто ничего и не было.

Очень трудно объяснить людям, как он, например, притворялся, когда он лег в клинику, чтобы его признали негодным к военной службе. Он боялся только одной вещи: что его заберут в армию. Панически боялся. Он и представить себе не мог, как он возьмет в руки ружье и пойдет убивать.

Ему надо было идти на фронт. Молодой еще и, так сказать, военнообязанный.

Он мне сказал:

– Я совершенно здоров, и ничего со мной нет. Но я никогда на эту войну не пойду.

Он ужасно боялся войны.

Даню вызвали в военкомат, и он должен был пройти медицинскую комиссию.

Мы пошли вдвоем.

Женщина-врач осматривала его весьма тщательно, сверху донизу. Даня говорил с ней очень почтительно, чрезвычайно серьезно.

Она смотрела его и приговаривала:

– Вот – молодой человек еще, защитник родины, будете хорошим бойцом…

Он кивал:

– Да, да, конечно, совершенно верно.

Но что-то в его поведении ее всё же насторожило, и она послала его в психиатрическую больницу на обследование. В такой легкий сумасшедший дом.

Даня попал в палату на двоих. В палате было две койки и письменный стол. На второй койке – действительно сумасшедший.

Цель этого обследования была в том, чтобы доказать, что если раньше и были у него какие-то психические нарушения, то теперь всё уже прошло, он здоров, годен к воинской службе и может идти защищать родину.

Перед тем как лечь в больницу он сказал мне: «Всё, что ты увидишь, это только между нами. Никому – ни Ольге, ни друзьям ни слова!.. И ничему не удивляйся…»

Один раз его разрешалось там навестить. Давалось короткое свидание, – может быть, минут пятнадцать или чуть больше. Я была уже очень напряжена, вся на нервах. Мы говорили вслух – одно, а глазами – другое.

Ему еще оставалось дней пять до выписки.

Я помню, пришла его забирать из этой больницы. А перед выпиской ему надо было обойти несколько врачей, чтобы получить их заключение, что он совершенно здоров.

Он входил в кабинет к врачу, а я ждала его за дверью.

И вот он обходит кабинеты, один, другой, третий, врачи подтверждают, что всё у него в порядке. И остается последний врач, женщина-психиатр, которая его раньше наблюдала.

Дверь кабинета не закрыта плотно, и я слышу весь их разговор.

«Как вы себя чувствуете?» – «Прекрасно, прекрасно». – «Ну, всё в порядке».

Она уже что-то пишет в историю болезни.

Иногда, правда, я слышу, как он откашливается: «Гм, гм… гм, гм…» Врач спрашивает: «Что, вам нехорошо?» – «Нет, нет. Прекрасно, прекрасно!..»

Она сама распахнула перед ним дверь, он вышел из кабинета и, когда мы встретились глазами, дал мне понять, что он и у этого врача проходит.

Она стояла в дверях и провожала его:

– Я очень рада, товарищ, что вы здоровы и что всё теперь у вас хорошо.

Даня отвечал ей:

– Это очень мило с вашей стороны, большое спасибо. Я тоже совершенно уверен, что всё в порядке.

И пошел по коридору.

Тут вдруг он как-то споткнулся, поднял правую ногу, согнутую в колене, мотнул головой: «Э-э, гм, гм!..»

– Товарищ, товарищ! Погодите, – сказала женщина. – Вам плохо?

Он посмотрел на нее и улыбнулся:

– Нет, нет, ничего.

Она уже с испугом:

– Пожалуйста, вернитесь. Я хочу себя проверить, не ошиблась ли я. Почему вы так дернулись?

– Видите ли, – сказал Даня, – там эта белая птичка, она, бывает, – бывает! – что вспархивает – пр-р-р! – и улетает. Но это ничего, ничего…

– Откуда же там эта птичка? и почему она вдруг улетела?

– Просто, – сказал Даня, – пришло время ей лететь – и она вспорхнула, – при этом лицо у него было сияющее.

Женщина вернулась в свой кабинет и подписала ему освобождение.

Когда мы вышли на улицу, меня всю трясло и прошибал пот.

Но конечно – конечно! – когда были такие моменты страшные, что извне что-то угрожало – ему, мне, – тогда всё остальное забывалось, отступало и мы были с ним нераздельны, защищались вместе.

Когда начался весь этот ужас, мы, так сказать, стерли всё, что было между нами, и я только хотела помочь ему. И он – мне.

Я что-то помню, что раз-другой бдительные мальчишки принимали его за шпиона и приводили в милицию. Или просто показывали на него милиционеру. Его забирали, но потом отпускали. Он же всегда носил с собой книжку члена Союза писателей, и всё тогда оканчивалось благополучно.

В июле или в начале августа сорок первого всех женщин забирали на трудработы, рыть окопы. Я тоже получила повестку.

Даня сказал:

– Нет, ты не пойдешь. С твоими силенками – только окопы рыть!

Я говорю:

– Я не могу не пойти, – меня вытащат из дому. Всё равно меня заставят идти.

Он сказал:

– Подожди, – я тебе скажу что-то такое, что тебя рыть окопы не возьмут.

Я говорю:

– Все-таки я в это мало верю. Всех берут – а меня не возьмут! – что ты такое говоришь?

– Да, так будет. Я скажу тебе такое слово, которое… Но сейчас я не могу тебе его сказать. Я раньше поеду на могилу папы, а потом тебе скажу.

Он поехал на трамвае на кладбище и провел на могиле отца несколько часов. И видно было, что он там плакал.

Вернулся страшно возбужденный, нервный и сказал:

– Нет, я пока еще не могу, не могу сказать. Не выходит. Я потом скажу тебе…

Прошло несколько дней, и он снова поехал на кладбище.

Он не раз еще ездил на могилу отца, молился там и, возвращаясь домой, повторял мне:

– Подожди еще. Я тебе скажу. Только не сразу. Это спасет тебе жизнь.

Наконец однажды он вернулся с кладбища и сказал:

– Я очень много плакал. Просил у папы помощи. И я скажу тебе. Только ты не должна говорить об этом никому на свете. Поклянись.

Я сказала:

– Клянусь.

– Для тебя, – он сказал, – эти слова не имеют никакого смысла. Но ты их запомни. Завтра ты пойдешь туда, где назначают рыть окопы. Иди спокойно. Я тебе скажу эти два слова, они идут от папы, – и он произнес эти два слова: «красный платок».

Я повторила про себя: «красный платок».

– И я пойду с тобой, – сказал он.

– Зачем же тебе идти?

– Нет, я пойду.

На следующий день мы пошли вместе на этот сбор, куда надо было явиться по повестке.

Что там было! Толпы, сотни, тысячи женщин, многие с детьми на руках. Буквально толпы – не протолкнуться! Все они получили повестки явиться на трудовой фронт.

Это было у Смольного, где раньше помещался Институт благородных девиц.

Даня сел неподалеку на скамейку, набил трубку, закурил, мы поцеловались, и он сказал мне:

– Иди с Богом и повторяй то, что я тебе сказал.

Я ему абсолютно поверила, потому что знала: так и будет.

И я пошла. Помню, надо было подниматься в гору, – там была такая насыпь, то ли из камня, то ли из земли. Как гора. На вершине этой горы стоял стол, за ним двое, вас записывали, вы должны были получить повестку и расписаться, что вы знаете, когда и куда явиться на трудработы.

Было уже часов двенадцать, полдень, а может, больше, – не хочу врать. Я шла в этой толпе, шла совершенно спокойно: «Извините… Извините… Извините…» И была сосредоточена только на этих двух словах, которые повторяла про себя.

Не понимаю, каким образом мне удалось взойти на эту гору и пробиться к столу. Все пихались, толкались, ругались. Жуткое что творилось! А я шла и шла.

Дохожу – а там рев, крики: «Помогите, у меня грудной ребенок, я не могу!..», «Мне не с кем оставить детей…».

А эти двое, что выдавали повестки, кричали:

– Да замолчите вы все! Невозможно работать!..

Я подошла к столу в тот момент, когда они кричали:

– Всё! всё! Кончено! Кончено! Никаких разговоров!

Я говорю:

– У меня больной муж. я должна находиться дома…

Один другому:

– Дай мне карандаш. У нее больной муж.

А ко всем:

– Всё, всё! Говорю вам: кончено!.. – И мне: – Вот вам, – вам не надо являться, – и подписал мне освобождение.

Я даже не удивилась. Так спокойно это было сказано.

А вокруг неслись мольбы:

– У меня ребенок! Ради Бога!

А эти двое:

– Никакого бога! Все, все расходитесь! Разговор окончен! Никаких освобождений!

И я пошла обратно, стала спускаться.

Подошла к Дане, он сидел на той же скамейке и курил свою трубку.

Взглянул на меня: ну что, я был прав? Я говорю:

– Я получила освобождение. Это было последнее… – и разревелась.

Я больше не могла. И потом, мне было стыдно, что мне дали освобождение, а другим, у которых дети на руках, нет.

Даня:

– Ага, вот видишь! Теперь будешь верить?

– Буду.

– Ну слава Богу, что тебя освободили.

Весь день я смотрела на него и не знала, что сказать.

Он заметил мой взгляд и сказал:

– Не смотри так: чудес много на земле.

Мы вернулись домой. И к нам пришла Ольга.

Она уже работала в школе, преподавала английский.

Даня был в душе очень добрый. Он сказал мне:

– Пригласи Ольгу, чтобы она пришла к нам поесть.

Кажется, у нас был суп.

И Ольга пришла. Она не знала, что мне уже известно об их отношениях. Но я ей, конечно, ничего не сказала и даже не подала виду, что всё знаю.

О настроениях тех дней мне напомнило мое сохранившееся письмо к Наташе Шварц. Она была уже в эвакуации в Молотове (Перми), и я ей писала. Конечно, я не забывала о военной цензуре и прибегала кое-где к иносказаниям.

«22) VIII

Дорогая Наталия Борисовна,

Вы совершенно справедливо меня ругаете, что я не ответила на обе Ваши открытки, но были обстоятельства, которые помешали мне это сделать.

Я около 2-^х недель работала на трудработах, но в городе. Уставала отчаянно. У нас все так же, как и при Вас, с той только разницей, что почти все знакомые разъехались, а Даня получил II группу инвалидности. Живем почти впроголодь; меня обещали устроить на завод, но боюсь, что это не удастся.

Девятнадцатого числа из Л-да уехал к Вам в Пермь Мариинский театр. Как видите, все стекается в Ваши далекие края. С театром выехал Всеволод Горский и возможно Вы с ним там встретитесь. Предупреждаю Вас, что накануне отъезда он сделал очень мелкую подлость, которая охарактеризовала <его> с самой нехорошей стороны, поэтому будьте с ним осторожнее, если увидитесь. Милая, дорогая моя Наталия Борисовна, если бы Вы чувствовали, как здесь тоскливо стало жить после разъезда всех близких.

Вчера уехала Данина сестра, и в квартире пусто и тихо, кроме старухи, кот<орая> наперекор всем продолжает жить.

У меня лично неважно на душе, но все это не напишешь, страшно не хватает Вас. Очень нравится мне Нина Ник<олаевна>[13]13
  Жена ленинградского писателя Григория Эммануиловича Сорокина (1898–1954). репрессированного после войны и умершего в лагере.


[Закрыть], и я часто у нее бываю, вспоминаем Вас.

Видела 2 раза М—[14]14
  Шутливое прозвище общего знакомого – Федора Давыдовича Полякова, адвоката. Умер в блокаду.


[Закрыть], она выглядит не очень хорошо, думаю, что тоже покинет милый Ленинград. Даня просит поцеловать Вас обоих, я крепко, крепко целую Вас, и передайте больш<ой> привет Антону Ис<ааковичу>.

Ваша Марина».

Как потом оказалось, я написала это письмо буквально накануне рокового дня.

Даня, наверное, жил в предчувствии, что за ним могут придти. Ждал ареста. У меня, должна сознаться, этого предчувствия не было.

В один из дней Даня был особенно нервный.

Это была суббота. Часов в десять или одиннадцать утра раздался звонок в квартиру. Мы вздрогнули, потому что мы знали, что это ГПУ, и заранее предчувствовали, что сейчас произойдет что-то ужасное.

И Даня сказал мне:

– Я знаю, что это за мной…

Я говорю:

– Господи! Почему ты так решил?

Он сказал:

– Я знаю.

Мы были в этой нашей комнатушке, как в тюрьме, ничего не могли сделать.

Я пошла открывать дверь.

На лестнице стояли три маленьких странных типа.

Они искали его.

Я сказала, кажется:

– Он пошел за хлебом.

Они сказали:

– Хорошо. Мы его подождем.

Я вернулась в комнату, говорю:

– Я не знаю, что делать…

Мы выглянули в окно. Внизу стоял автомобиль. И у нас не было сомнений, что это за ним.

Пришлось открыть дверь. Они сейчас же грубо, страшно грубо ворвались и схватили его. И стали уводить.

Я говорю:

– Берите меня, меня! Меня тоже берите.

Они сказали:

– Ну пусть, пусть она идет.

Он дрожал. Это было совершенно ужасно.

Под конвоем мы спустились по лестнице.

Они пихнули его в машину. Потом затолкнули меня.

Мы оба тряслись. Это был кошмар.

Мы доехали до Большого Дома. Они оставили автомобиль не у самого подъезда, а поодаль от него, чтобы люди не видели, что его ведут. И надо было пройти еще сколько-то шагов. Они крепко-крепко держали Даню, но в то же время делали вид, что он идет сам.

Мы вошли в какую-то приемную. Тут двое его рванули, и я осталась одна.

Мы только успели посмотреть друг на друга.

Больше я его никогда не видела.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Д. Хармс. Автошарж. 1930-е годы

Даниил Хармс. Конец 1920-х годов

Даниил Хармс и Эрика Эдельман накануне ее отъезда в Швейцарию. 1929 год

Марина Малич за фисгармонией Хармса, на которой, однако, она никогда не играла. Середина 1930-х годов

Многие знали от Д. Хармса о его брате Иване Ивановиче, бывшем приват-доценте Санкт-Петербургского университета. И лишь немногие знали, что никакого брата у Даниила Ивановича не было, хотя он и показывал эту фотографию, на которой так искусно изображал бывшего приват-доцента. В чем же выигрыш? В розыгрыше.

Д. Хармс. Элементы азбуки. 1920-е годы

Д. Хармс. Рисунок к произведению А. Введенского «Убийство чиновника». 1930-е годы

Д. Хармс. Шаржированный портрет А. Введенского. 1920-е годы

Д. Хармс и А. Порет. Начало 1930-х годов

А. Порет. Иллюстрация к рассказу «Семь кошек»

Афиша знаменитого вечера обэриутов в ленинградском Доме Печати. 1928 год

Д. Хармс. 1926 год

Н. А. Заболоцкий. Портрет Д. И. Хармса. 1930-е годы

Д. Хармс. Автопортрет с галстуком. 1933 год

Д. Хармс. Портреты. 1930-е годы

Д. Хармс. Древнеегипетский бог мудрости и волшебства Тот. 1924 год

Рисунки 14-летнего Дани Ювачева

Обложки журнала «Чиж», в котором печатался Д. Хармс

В. Конашевич. Обложка книжки Д. Хармса «МИЛЛИОН».1931 год

В. Татлин. Обложка книжки Д. Хармса «Во-первых и во-вторых». 1929 год

В. Ермолаева. Обложка и одна из иллюстраций книжки Д. Хармса «Иван Иваныч Самовар». 1929 год

Марина Дурново и Владимир Глоцер в ее доме в Валенсии (Венесуэла). Ноябрь 1996 года. Фотография публикуется впервые

Театр «Эрмитаж». Афиша спектакля. 1982 год

Артисты Е. Герчаков, Л. Полищук, В. Жорж

«А потому, что нет у него другой жилплощади: вот в этой я живу, в этой – вот они, в этой – вот он, а уж Мышин тут в коридоре живет».

Артисты Л. Полищук, И. Легин, А. Пожаров, Е. Герчаков, Ю. Чернов, Р. Карцев, режиссер М. Левитин и писатель Виктор Шкловский после премьеры спектакля «Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов». 1982 год

Премьера этого спектакля по произведениям Д. Хармса состоялась в 2000 году

На репетиции «Белой овцы» режиссер М. Левитин, артисты Ю. Беляев, И. Богданова.

«Этот театр я узнал по спектаклю «Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов».

Талантливый режиссер Левитин умеет работать с черновыми материалами писателя, он умеет воплотить только задумывавшееся на сцене и придать мыслям объемность».

Виктор Шкловский

Спектакль «Белая овца». Артисты Ю. Беляев и А. Пожаров

– Может быть, и так. Не знаю.

– А верят или не верят во что? В Бога?

Сцена из «Белой овцы». Артисты Г. Храпунков, И. Письменный

– Елизавета Бам, откройте!

– Елизавета Бам, откройте!

– Ну, что она там двери не открывает?

– Откройте, Елизавета Бам, откройте!

Артисты А. Яковлев, В. Жорж, А. Пожаров, Е. Горчаков, Л. Панченко

«Человек устроен из трёх частей…

Борода и глаз и пятнадцать рук,

И пятнадцать рук,

И пятнадцать рук,

Хеу ляля

Дрюм дрюм ту ту

Пятнадцать рук и ребро».

– Я вам не субъект, я король мятных лепешек!

– Ну, вы, полегче! Я сама королева собачьей шерсти!

«Один американец никак не мог вспомнить, как эта птица называется».

Артисты Е. Герчаков, А. Яковлев, Л. Панченко, А. Пожаров, В. Жорж, Г. Храпунков

«Они едут и не знают, какая между ними связь, и не узнают этого до самой смерти».

«Райская местность», начало 3-го акта «Школы клоунов».

Артисты В. Жорж, А. Яковлев, А. Пожаров

Артисты Л. Полищук, Г. Храпунков

– Ева! вот я пришел к тебе.

– А скажи мне, Мастер Леонардо, зачем?

– Ты такая красивая, белотелая и полногрудая.

Я хлопочу о твоей пользе.

– Дай то Бог.

INFO

Хармс Д.

X 20 Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 23. —

М.: Изд-во Эксмо, 2003. – 496 с., илл.

УДК 882

ББК 84(2 Рос-Рус)6-4

ISBN 5-699-02508-1 (т. 23)

ISBN 5-04-003950-6

Литературно-художественное издание

Даниил Хармс

АНТОЛОГИЯ САТИРЫ И ЮМОРА РОССИИ XX ВЕКА

Том двадцать третий

Ответственный редактор М. Яновская

Художественный редактор А. Мусин

Технический редактор Н. Ковова

Компьютерная верстка Т. Комарова

Корректор Е. Чеплакова

ООО «Издательство «Эксмо».

107078, Москва, Орликов пер., д. 6.

Интернет/Home page – www. eksmo.ru

Электронная почта (E-mail) – Info@eksmo.ru

Подписано в печать с готовых диапозитивов 25.02.2003. Формат 84x108 1/32/ Гарнитура «Букмен». Печать офсетная. Бум. писч. Усл. печ. л. 26,04+вкл.

Тираж 10 000 экэ. Заказ 6508.

ОАО «Тверской полиграфический комбинат»

170024, г. Тверь, пр-т Ленина, 5.

…………………..

Отсканировано Pretenders,

обработано Superkaras и Siegetower

FB2 – mefysto, 2023