Текст книги "Хармс Даниил"

Автор книги: Даниил Хармс

* * *

 
Возьмите незабудку
На память обо мне.
Тогда собачью будку
Увидите во сне.
 
 
А в будке человечки
На лавочке сидят
Огонь играет в печке
И искры вверх летят.
 

<Середина 1930-х>

* * *

 
Дорогой начальник денег
Надо в баню мне сходить.
Но, без денег, даже веник
Не могу себе купить.
 

<Середина 1930-х>

Жене

 
Давно я не садился и не писал
Я расслабленный свисал
из руки перо валилось
на меня жена садилась
Я отпихивал бумагу
цаловал свою жену
предо мной сидящу нагу
соблюдая тишину,
цаловал жену я в бок
в шею в грудь и под живот
прямо чмокал между ног
где любовный сок течёт
а жена меня стыдливо
обнимала тёплой ляжкой
и в лицо мне прямо лила
сок любовный как из фляжки
я стонал от нежной страсти
и глотал тягучий сок
и жена стонала вместе
утирая слизи с ног.
и прижав к моим губам
две трепещущие губки
изгибалась пополам
от стыда скрываясь в юбке.
По щекам моим бежали
струйки нежные стократы
и по комнате летали
женских ласок ароматы.
Но довольно! Где перо?
Где бумага и чернила?
Аромат летит в окно,
в страхе милая вскочила.
Я за стол и ну писать
давай буквы составлять
давай дёргать за верёвку
Смыслы разные сплетать.
 

3 января <1930>

* * *

 
В каждом колоколе злоба
В каждой ленточке огонь
В каждой девочке зазноба
В каждом мальчике свой конь.
 

<1935>

Страшная смерть

 
Однажды один человек, чувствуя голод, сидел
за столом и ел котлеты,
А рядом стояла его супруга и всё говорила о том,
что в котлетах мало свинины.
Однако онелиелиелиели ел, покуда
Не почувствовал где то в желудке смертельную
тяжесть.
Тогда, отодвинув каварную пищу, он задрожал
и заплакал;
В кармане его золотые часы перестали тикать;
Волосы вдруг у него посветлели, взор прояснился;
Уши его упали на пол, как осенью падают
с тополя жёлтые листья;
И он скоропостижно умер.
 

апрель 1935

* * *

 
Дни летят как ласточки
А мы летим как палочки
Часы стучат на полочке
А я сижу в ермолочке
А дни летят как рюмочки
А мы летим как ласточки
Сверкают в небе лампочки,
А мы летим как звездочки.
 

<Середина 1930-х>

* * *

 
На коня вскочил и в стремя ногу
твердую вонзил
Пётр Келлер. В это время
сверху дождик моросил.
С глазом шорою прикрытым
в нетерпеньи конь плясал,
и подкованным копытом
дом и площадь потрясал.
На крыльце Мария с внуком
тихо плакали в платок
и сердца их громким стуком
отражались в потолок.
 

25 сентября 1933 года

* * *

Я вам хочу рассказать одно происшествие, случившееся с рыбой или даже вернее не с рыбой, а с человеком Патрулёвым, или даже ещё вернее с дочерью Патрулёва.

Начну с самого рождения. Кстати о рождении: у нас родились на полу… Или хотя это мы потом расскажем.

Говорю прямо:

Дочь Патрулёва родилась в субботу. Обозначим эту дочь латинской буквой М.

Обозначив эту дочь латинской буквой М. заметим, что:

1. Две руки, две ноги, посерёдке сапоги.

2. Уши обладают тем-же, чем и глаза.

3. Бегать – глагол из под ног.

4. Щупать – глагол из под рук.

5. Усы могут быть только у сына.

6. Затылком нельзя рассмотреть, что висит на стене.

17. Обратите внимание, что после шестёрки идёт семнадцать.

Для того, чтобы раскрасить картинку, запомним эти семнадцать постулатов.

Теперь обопрёмся рукой о пятый постулат и посмотрим, что из этого получилось.

Если-бы мы упёрлись о пятый постулат тележкой или сахаром или натуральной лентой, то пришлось-бы сказать что: да, и ещё что ни будь.

Но на самом деле вообразим, а для простоты сразу и забудем то, что мы только что вообразили.

Теперь посмотрим, что получилось.

Вы смотрите сюда, а я буду смотреть сюда, вот и выдет, что мы оба смотрим туда.

Или, говоря точнее, я смотрю туда, а вы смотрите в другое место.

Теперь уясним себе, что мы видим. Для этого достаточно уяснить себе поотдельности, что вижу я и что видите вы.

Я вижу одну половину дома, а вы видите другую половину города. Назовём это для простоты свадьбой.

Теперь перейдёмте к дочери Патрулёва. Её свадьба состоялась ну, скажем, тогда-то. Если-бы свадьба состоялась раньше, то мы сказали бы, что свадьба состоялась раньше срока. Если-бы свадьба состоялась позднее, то мы сказали-бы «Волна», потому что свадьба состоялась позднее.

Все семнадцать постулатов или так называемых перьев, налицо. Перейдём к дальнейшему.

 
Дальнейшее толще предыдущего
Сом керосинки толще.
Толще лука морской винт.
Книга толще тетради
а тетради толще одной тетради
Это стол он толще книги
Это свод он толще пола
Этот стол толще предидущего
а предидущий выше лука
Лук-же меньше гребёнки
так же как и шляпа меньше кроватки
в которой может поместится
ящик с книгами
но ящик
глубже шляпы
шляпа мягче
нежели морской винт
но пчела острее шара.
Одинаково красиво
то что ростёт по эту
и по ту сторону забора
Всё же книга гибче супа
ухо гибче книги
Суп жиже и жирнее чем лучинка
и тяжелее чем ключ.
 

Утверждение:

 
У зайца вместо усов руки.
У папы на затылке фазан.
У магазина четыре кнопки.
У розалии одуванчик.
У сабли маканаш.
У газеты восемь знаков.
У меня хвост.
У тебя люлька.
У великанов шляпа.
 

Соединение:

 
Дом с клювом.
Дитя с татарином.
Карабельщик в керосине.
Тарелка без волос
ворона между сквозных чисел.
Шуба с треском по имяни Фофа.
Каля в безвыходном положении.
Румын из рукомойника.
Ангел ершов.
 

Побег:

 
Петух бежал из воды.
Жан бежал из бороды.
Гвоздь бежал из парафина,
кнутик прыгал из графина,
меч бежал из таракана.
Опыт ехал из под стакана.
Астроном бежал из ваты
ключ лежал продолговатый.
 

Соединение:

 
Дом с клювом.
Дитя с татарином.
Корабельщик в керосине.
Тарелка без волос.
Ворона между сквозных чисел.
Шуба с треском по имяни Фофа.
Каля в безвыходном положении.
Румын из рукомойника.
Ангел Ершов.
 

Размышление.

 
Это не кузница, а ведро.
Это не рис, а линейка.
Это не перчатка, а заведывающий складом.
Это не глаз, а колено.
Это не я пришёл, а ты.
Это не вода, а чай.
Это не гвоздь, а винт.
А винт это не гвоздь.
Мех не свет.
Человек с одной рукой не комната
с одним окном.
Туфли это но ногти.
Туфли это не почки.
Точно также и не ноздри.
 

Выводы.

 
Дочь Патрулёва отца Патрулёва дочь
Значит и дочь Патрулёва отца Патрулёва дочь.
Коли так то и дочь Патрулёва отца
Значит и дочь Патрулёва отца.
Вот и дочь, а отец Патрулёв
Дочь Патрулёва, отец Патрулёв
Значит отец Патрулёвой дочери Патрулёв
И никто не скажет что он Петухов
Это было-бы противоестественно.
 

<1930>

Турка – Турка

1.

 
Утром рано на заре
ехал турка на горе
летом гром
зимою снег
в полдень чирки
кур кир кар.
 

2.

 
Вот и феска и халат
турка любит шеколад
летом гром
зимою снег
в полдень чирки
кур кир кар.
 

3.

 
Турка скачет в облака
дайте турке молока
летом гром
зимою снег
в полдень чирки
кур кир кар.
 

4.

 
Турка скачет над рекой
милый турка дорогой
летом гром
зимою снег
в полдень чирки
кур кир кар.
 

5.

 
Сверху звезды снизу мост
турка скачет во весь рост
летом гром
зимою снег
в полдень чирки
кур кир кар.
 

6.

 
Здравствуй небо! Здравствуй ночь!
крикнул турка во всю мочь
летом гром
зимою снег
в полдень чирки
кур кир кар.
 

<1930>

Скавка

 
Восемь человек сидят на лавке
вот и конец моей скавке.
 

1930

* * *

 
Взяли фризовую шинель
пристрочили кант
положили на панель
вот и вышел музыкант.
 

<1930>

* * *

 
Так я молил твоей любви
Смеялся пел и плакал горько,
Но ты за все мои мольбы
Мне обещала дружбу только.
 

<Первая пол. 1930-х>

* * *

 
Я с огромной высоты
не заметил красоты
ваших плечь и ваших ног
да признаться и не мог
их заметить в то мгновенье,
ибо вышло столкновенье
наших гибких, страсных тел.
Я подпригнул и взлетел
вместе с вами в те высоты
где земные все красоты
исчезают точно дым.
А теперь мы с вами Лёля
входим вместе в этот дом.
Я взглянул на ваши плечи,
Я взглянул на ваши ноги.
Так прекрасны только боги,
И архангелы потом!
 

9 июля и июня <1933>

* * *

 
Жили в Киеве два друга
Удивительный народ
Первый родиной был с юга
А второй – наоборот
 
 
Первый страшный был обжора
А второй был идиот.
Первый умер от запора
А второй – наоборот.
 

<Нач. сентября 1934>

Романс

 
Безумными глазами он смотрит на меня. —
Ваш дом и крыльцо мне знакомы давно.
Тёмнокрасными губами он целует меня —
Наши предки ходили на войну в стальной чешуе.
 
 
Он принёс мне букет тёмнокрасных гвоздик —
Ваше строгое лицо мне знакомо давно.
Он просил за букет лишь один поцелуй —
Наши предки ходили на войну в стальной чешуе.
 
 
Своим пальцем в чёрном кольце он коснулся меня
Ваше чёрное кольцо мне знакомо давно.
На турецкий диван мы свалились вдвоём —
Наши предки ходили на войну в стальной чешуе.
 
 
Безумными глазами он смотрит на меня —
О потухните звёзды! и луна побледней!
Тёмнокрасными губами он целует меня —
Наши предки ходили на войну в стальной чешуе.
 

Даниил Дандан

15 октября 1934 года

* * *

 
Наша новая страна
новой радостью полна
Не успеешь оглянуться
Понесет тебя волна
 

<Первая пол. 1930-х>

«ОН НЕ ЛЮБИЛ ВСЕГО,
ЧТО НАБИЛО ОСКОМИНУ…»
О Данииле Хармсе

Алиса Порет
Воспоминания о Данииле Хармсе

© А. И. Порет (наследники). 1980, 2003

Удивительных людей во времена моей молодости было немало. Но Даниил Иванович Хармс выделялся и среди них. Десятилетия, прошедшие с тех пор когда я могла его видеть часто, не раз заставляли меня вспоминать его, думать о нем, обращали к его облику.

Я не сразу поняла, что это за человек. Он был совершенно необычайным, не похожим ни на кого ни разговором, ни поведением, – человеком неповторимым.

Казалось, он весь состоял из шуток. Сейчас я понимаю, что иначе он и не представлял себе своего существования. Чудачество было ему свойственно и необходимо.

Я с удовольствием рассказываю о нем сегодняшнему читателю, для которого Хармс – всего лишь литературное имя, и вспоминаю его таким, каким знала сама, – большим озорным ребенком, слова и шутки которого с улыбкой повторяют взрослые.

Начнем с внешности. Даниил Иванович Хармс был высокого роста, сильно сутулился, лицо у него было очень ровного серого цвета, глаза голубые, русые волосы гладко зачесаны назад и низко опускались хвостиками на воротник. Он любил хмуриться, и между бровей была глубокая складка. Постоянной принадлежностью его лица была трубка. Маленький тик заключался в том, что он гладил себе переносицу согнутым указательным пальцем правой руки. Назло неизвестно кому он ходил в гольфах, носил крахмальный, высокий воротник, галстук типа «пластрон» и булавку в виде подковы, усыпанную синими камушками и бриллиантиками. Ботинки он чистил всегда и был очень опрятен – в отличие от А. И. Введенского, его друга, который всегда был в пуху или небрит, или недомыт по техническим причинам.

Я встретилась с Даниилом Ивановичем Хармсом в Детском отделе Госиздата в Ленинграде. Мне предложили делать рисунки для его книжки «Иван Иваныч Самовар».

– Посидите здесь, сейчас придет редактор.

Мы сели с ним на подоконник, и наступило тягостное молчание. Хармс сипел трубкой. Было неловко. Он мне показался пожилым и угрюмым дядей. Вдруг он повернулся ко мне и спросил:

– Что вы делали позавчера вечером?

Я рассмеялась и рассказала ему, как к нам пришел в гости архитектор Щуко и попросил меня пристроить на сутки московского друга, тоже именитого архитектора. Мы выбрали комнату и диван и ждали гостя.

«Я вам помогу», – сказал Щуко и, к моему удивлению, попросил две коробки спичек. Он сам стал стелить постель и под нижнюю простыню высыпал все спички. На мое недоумение сказал добродушным голосом: «Это месть! Прошлый раз он мне положил под подушку голову гуся с померкшим глазом, а в ноги две холодные гусиные лапы. Вы только не говорите, что это я – он и так поймет». Хармс смотрел на меня с любопытством, потом пошел проводить меня домой. Он открыл мне веселье, смех, игру, юмор – то, чего мне так долго недоставало. У нас был пуританский дом – все по расписанию: школа, уроки, музыка, чтение. Для шалостей не было места. Потом я училась в старой немецкой школе, потом у Петрова-Водкина и Филонова: оба они были совершенно чужды злоречию, шуткам, насмешливой иронии. С Хармсом в наш дом пришли крупные специалисты – Введенский, Е. Шварц, Олейников, Зощенко, Маршак, Житков и другие. Они соревновались, как мейстерзингеры, – смеяться не было принято, говорили все как будто бы всерьез, от этого было еще веселее. Я очень подружилась с Даниилом Ивановичем, про нас говорили – Макс нашел своего Морица. Сейчас я понимаю, как мне это помогло и пригодилось, когда я стала делать рисунки для детских книжек. Брехт сказал: «Чтобы насмешить других, надо хорошенько повеселиться самому». Это мы и делали. Я помню, как мы смеялись до слез с Глебовой, делая рисунки к стихам Хармса. Он придумывал веселые картинки и загадки – и заставлял нас отгадывать. Придя к нам, он любил перевесить все картинки вверх ногами и следил с интересом, заметят это мои домашние или нет – так возник рассказ о Шустерлинге. Он менял имена нашим кошкам и собакам, уверяя, что они их не помнят. Отсюда рассказ о семи кошках. Он показывал этот рассказ и Маршаку, и Чуковскому, и всем в редакции, и никто-никто не мог решить правильно эту загадку. «И только очень умный человек…» И когда я сказала ему, что, зная его дурной характер, я думаю, что он решил посадить всех кошек в одну клетку, он был в восторге, а я этим очень долго гордилась. К сожалению, мне так и не удалось сделать иллюстрации к его двум книжкам в издательстве «Малыш»; я их сделала сама, без договора, просто из желания изобразить наконец правильно то, что хотел сказать Хармс.

Он считал меня своим верным партнером и всегда сиял, когда я разгадывала все его замысловатые придумки. Мы работали даже в игре, в диалогах, в шалостях и домашних фильмах так, как будто мы на концерте, с эстрады играем сонату для скрипки и рояля, где не могло быть ни тени ошибки. «Художница Алиса хитрее Рейнеке-Лиса», – любил он повторять. Малейшая осечка или непонимание огорчали его жестоко. Однажды я сделала неверное ударение в каком-то слове, он вскочил, как ужаленный, бросился в прихожую и, вернувшись с записной книжкой в руках, сказал мне с упреком: «Что вы сделали – это ужасно; мне придется поставить вам минус: в этой книжке на вашей странице одни плюсы, а теперь – вот видите», – и он сделал черточку. Я сидела, опустив голову, и горестно молчала, а Даниил Иванович перекладывал книжку то в карман, то на стол, а потом уже совсем другим голосом сказал: «Что же мне с вами делать? Я опять ставлю вам плюс, и знаете за что?» Я молча качнула головой, что не знаю. «Да за то, что ни одна женщина не удержалась и сказала бы: «Дайте мне посмотреть вашу книжечку, покажите мне мою страницу, а дайте мне посмотреть, что у вас про Введенского» и так далее. Он взял карандаш и нашел мою страницу на букву «А». «Даниил Иванович. – взмолилась я, – можно мне не ставить нового плюса, а перечеркнуть тот страшный минус маленькой вертикальной черточкой?»

– Ни за что, это невозможно, – сказал он, поставил крестик и вышел.

В то время у нас жила художница Т. Глебова. Мы очень дружили, писали вместе, сидя рядом, большие полотна маслом, и научились рисовать, ведя карандашом с двух сторон, и всегда все сходилось. Так же мы делали все детские книжки и рисунки для «Чижа» и «Ежа». Меня почему-то невзлюбил В. В. Лебедев и не давал мне работы, он называл меня мужеподобной кривлякой, а Глебова не имела успеха у другого редактора, и наши книжки появлялись то под моей, то под ее фамилией, а делали мы их вдвоем. Например, «Иван Иваныч Самовар» Хармса, детские стихи А. И. Введенского, «Как победила революция» и другие. Я была официальным автором этой книжки, и мне предложили прочесть текст.

– А кто это писал? – спросила я у литературного редактора.

– Да какой-то молодой человек, фамилия его Заболоцкий, но вы можете не указывать его имя на обложке.

Наш секрет с Глебовой никогда не был открыт, хотя о нем знали десятки людей, бывавших у нас в доме. Днем мы всегда писали маслом, потом обедали и гуляли. а по вечерам, если не было интересного концерта, принимали гостей. Народу у нас бывало много, подавали мы к столу только чай с очень вкусными бутербродами и сладким, а водки у нас не было никогда, и с этим все мирились. Д. И. Хармс и А. И. Введенский были нашими основными подругами. Больше всего мы любили делать с ними фильмы. Киноаппарата у нас не было, мы делали просто отдельные кадры из серии «Люди на фоне картин». «Неудачные браки». «Семейные портреты» или снимки «на чистую красоту». Мы брали историю искусств и ставили живые картины, с большим тщанием, а потом все это снимал наш друг П. П. Моккиевский. Нам иногда удавались фото, которые очень многие принимали за картины неизвестных мастеров. Мы любили снимать и рисовать в зоопарке. Ходили мы туда с моей собакой Хокусавной, но потом пришлось это прекратить. В неописуемое волнение приходили звери и птицы, видя такого огромного дога у самой клетки. Однажды Даниил Иванович попросил взять его с собой. Глебова села рисовать каких-то бизонов, а мы с ним пошли искать пеликанов. Мне это было нужно для книжки. У вольера никого не было, кроме совершенно пьяного человека, который боролся с приступами тошноты и, обняв дерево, иногда некрасиво обнаруживал, что кроме водки он ел винегрет. Около него стояла девочка в красном пальто и плакала. Она была очень маленькая, и я сказала Хармсу: «Уведем ее от этого безобразия». Я взяла ее за руку и, доведя до решетки, показала на птиц. Но они были очень далеко, и она все оглядывалась на отца. Тогда я приподняла ее и, перенеся через решетку, сказала: «Пойди, посмотри на птичек». Она доверчиво и как-то очень быстро покатилась к основной группе огромных пеликанов. Несколько секунд они на нее смотрели, а потом, расправив длиннющие крылья и раскрыв пасти, заковыляли навстречу. Я сама оробела, но послала Хармса на выручку. Он передал мне свою трубку и, перепрыгнув через заборчик, в три прыжка догнал девочку и, схватив ее в охапку, вернул отцу, который ничего и не заметил.

Прошло около недели, и Даниил Иванович вдруг сознался, что с этой минуты, когда я сказала девочке «пойди посмотри на птичек», он стал ко мне как-то иначе относиться.

– Я к вам ходил и все было ничего, а теперь чего, и Бог знает, чем это кончится.

Я никакой перемены не замечала, но нередко он докладывал, что он еще не рухнул и изо всех сил держится за косяки.

Некоторое время Хармс находился в Курске. Жилось ему там неважно, мы не переписывались. Оказалось потом, что я очень облегчила и украсила Даниилу Ивановичу пребывание в Курске: он писал мне стихи и вспоминал все наши встречи. И так как он меня наяву не видел и я не разрушала идеального его обо мне представления, то произошла кристаллизация, что и является крупнейшей удачей для поэта.

Даниил Иванович бывал у нас почти ежедневно, поэтому я редко его навещала – только когда он болел. У нас был общий домашний врач – доктор Шало. Он был «не совсем в норме», что сильно веселило нас и приводило в восхищение Хармса. «Самое важное – это диагноз, – рассказывал он всем, – важно определить болезнь (лечить может каждый)». Шало придумал гениальный способ. Под кровать больного он ставил тазик с водой и пускал туда половинки скорлупы грецкого ореха с маленькими зажженными свечками внутри. По краям таза были прикреплены бумажки с надписями: воспаление легких, ревматизм, хандра обыкновенная, чума, ангина и прочее. Если скорлупка останавливалась да еще ко всему загоралась бумажка – значит, сомнений в диагнозе нет. Лечил этот врач, не уходя из квартиры, пока пациент не выздоравливал. Он питался в доме, спал на диванчике, выводил собак гулять, раскладывал пасьянсы и так замечательно ухаживал за больными, что очень было надежно и интересно болеть. Было одно неудобство– он любил пить и кофе, и водку, и чай, и вино, и выпивал, что давали, в очень большом количестве. Сидел за столом часами и с кем попало разглагольствовал, иногда срываясь дать лекарство или поставить горчичник больному, тут-то и обнаруживали под его стулом лужицу. Даниил Иванович специально для него держал швабру в особом дезрастворе. Других врачей он презирал и издевался над ними сколько мог. Однажды, когда Хармс заболел воспалением легких, а доктор Шало куда-то ушел «под воду» (он иногда терялся), пришлось вызвать врача из поликлиники. Осмотрев Даниила Ивановича и прописав рецепты, врач сказал уходя: «Самое нужное вам – свежий воздух, надо проветривать комнаты, у вас накурено… Я приду через два дня», – и опять долго говорил о хорошем воздухе. Хармс вызвал меня по телефону, жалобным голосом просил прийти, чтобы встретить врача.

Комната его была так наполнена всякими затейливыми придумками, что описать ее нет сил. Проволоки и пружины тянулись в разных направлениях, на них висели, дрожали и переплетались какие-то коробочки, чертики, символы и эмблемы, и все это менялось по мере появления новых аттракционов. Было много книг, среди них разные раритеты – Библия на древнееврейском, огромная толщенная книга «Черная магия», какие то старые манускрипты.

Окна был заклеены бумагой наглухо, залах был чудовищный, на голове у больного – дамская шляпка с пером, поверх какой-то коврик с бахромой, на руках разные перчатки. Когда пришел доктор, я вышла. За дверью было слышно, как он орал, а Даниил Иванович что-то тихо отвечал. Потом доктор вылетел из двери, схватил пальто и, крикнув мне в лицо: «Сумасшедший, издевательство, болван», – полетел на следующий вызов. Когда я вошла, Даниил Иванович, совсем одетый, бритый, безупречно вежливый, подвинул мне кресло и предложил прочесть стихи, написанные в мою честь. Назывались они «От чистых легких». Я увидела, что бумага на окнах проткнута в нескольких местах, – оказывается, это Даниил Иванович сделал наспех карандашом, когда доктор сказал, что в комнате темно.

– А как вы добились такого необыкновенного зловония? – спросила я.

Тут Даниил Иванович просиял и, вынув из-под кровати коробку с капустными кочерыжками, показал мне ее жестом скромного изобретателя. Потом по моей просьбе открыл окно настежь и бросил вниз коробку, положив туда уже ненужные реквизиты – шляпку и прочее, тщательно перевязав все веревкой. «Как обрадуется какая-нибудь бедная женщина, она найдет тут и обед, и во что одеться».

Посмеяться над ближним – по системе Макс и Мориц – было его любимым занятием. В моде была такая игра – вести куда угодно человека с завязанными глазами. Обижаться было не принято. Тем более что можно было по очереди отыграться. Я как-то сказала, что с отвращением отношусь к боксу. Это было немедленно отмечено в записной книжке Даниила Ивановича. Когда настала моя очередь, я с забинтованным лицом вышла на улицу – меня вели под руки мой муж П. Снопков и Даниил Иванович. Мы долго ехали на трамвае, без конца шли и наконец пришли, как мне показалось, в зоопарк. Сильно пахло животными. Потом мы сели, и было очень жарко. Потом заиграли марш. Потом долго ничего не было, и я считала, что это всё. Потом совсем недалеко началась какая-то возня и непонятные звуки, потом Даниил Иванович сказал елейным голосом: «Разрешите снять?»

Оказалось, что мы сидели в цирке в первом ряду и двое голых и толстых людей убивали друг друга по правилам перед моим носом.

Петя Снопков сжалился надо мной и увел меня, а Хармс остался, надулся и три дня мне не звонил. Я ему отомстила, поставив между двумя громыхающими трамваями, и очень была довольна, видя, как ему плохо. Он весь дрожал, а я его предупредила, что малейшее движение – смерть или увечье.

Петя повел меня по лестницам очень высоко и, позвонив, открыл мне глаза. Было уже поздно убегать: в дверях стоял Н. П. Акимов – пришлось просидеть весь вечер и смотреть его картинки, а мы друг друга презирали. Мы водили на Исаакий по узенькой лестнице толстяков с плохим сердцем или к бывшей старенькой учительнице музыки на жидкий чай лихих кутил, и они покорно кисли, рассматривая старые альбомы с фотографиями учеников, и умерших родственников, и дач с группами на ступеньках.

Хармс повел со мной в филармонию на «Реквием» Моцарта Сашу Введенского, которому медведь наступил на оба уха и который никогда в жизни не был на концерте и заявлял, что из музыкальных явлений он любит только свист, да и то свой. Сидел он сперва смирно, даже хвалился, что ему нипочем – но постепенно стал томиться, ерзал на стуле и пытался приподняться и бежать. Но мы его держали с двух сторон крепко, и музыка вонзала в него свое жало. Он побледнел, выпучил глаза и иногда шептал мне: «Что же это такое? Это о смерти!» «Возможно», – отвечала я.

«Зачем вы меня сюда привели? Пустите меня. Мне кажется, что это меня отпевают». «Возможно», – сказал Хармс.

В антракте под предлогом выпить в буфете он ускользнул.

Через пару дней мы решили его навестить. В дверях мы столкнулись с уходящим человеком с портфелем. Даниил Иванович поклонился ему и шепнул мне:

– Это фининспектор.

В те времена они нас часто посещали, ничему не верили, грубо считая всех писателей и художников мошенниками, фабрикующими себе частный капитал на дому.

Комната, где жил, вернее, был прописан Введенский, была совсем пуста, только в одном углу валялись какие-то лохмотья и старые одеяла. Хозяин усадил нас на подоконник, а сам опустился на ложе. Поэты закурили, и Саша рассказал следующее.

Когда раздался звонок и ему крикнули соседи, что это «фин», он ловко нырнул под тряпки и притворился спящим. Ноги его торчали, и «фин» долго его будил, потом положил бумаги на окно и строго стал допрашивать о заработках, договорах, наживе. Введенский вяло сознался, что «что-то было, что он ничего не помнит, что деньги сует в карман, отходя от кассы, их не считает и сейчас же пропивает в культурной пивной под Детгизом». Они долго пререкались, около часа стоял над лежащим Сашей собиратель налогов и наконец сказал:

– Я опишу имущество.

– Пожалуйста.

– Да у вас ни черта нет!

– Как же – вот, описывайте.

На двери огромным гвоздем была прибита черная дамская перчатка.

– А стола нет – где едите?

– В столовой Ленкублита.

– А стихи где пишете?

– В трамвае.

– Да неужто вы здесь спите?

– Нет, я сплю у женщин.

– Закурить есть?

Введенский вынул из кармана смятую коробку.

– Прошу.

Они сели рядом на тряпки, и фининспектор сказал:

– Да, ну и житуха у вас, хуже нашей – собачья.

И они мирно поговорили о том о сем. «Фин» обещал заглянуть.

Нашим любимым развлечением были «диалоги» Д. И. Хармса и А. И. Введенского. Принцип был такой – максимум вежливости и «бонтона» и неприятнейший текст. Например:

А.И. Можно узнать, Даня, почему у вас такой мертвенно-серый, я бы сказал, оловянный цвет лица?

Д.И. Отвечу с удовольствием – я специально не моюсь и не вытираю никогда пыль с лица, чтобы женщины рядом со мной казались бы еще более розовыми.

А.И. В вашей внешности есть погрешности – хотя лично мне они очень нравятся. Я мечтал бы завести тоже одну вещь, которая у вас находится на спине, но, увы, это недосягаемо.

Д.И. Что именно вы имеете в виду?

А.И. Я разумею ту жировую подушку, или искривление позвоночника, которое именуется горбом.

Д.И. Вы очень добры, что обратили на это внимание – кроме вас, этого никто не заметил, да и я, признаюсь, сам не подозревал, что у меня есть эта надстройка.

А.И. Хорошо, что есть на свете друзья, которые указывают нам на наши телесные недостатки.

Д.И. Да, это прекрасно. Я в свою очередь хочу вас спросить: эти глубокие черные дырки на ваших щеках – это разрушительная работа червей еще при жизни, или следы пороха, или татуировка под угрей?

А.И. Ваш вопрос меня несколько огорошил. Ни одна женщина никогда не спрашивала меня об этом. Их скорее занимали мои кудри.

Д.И. Да, мне ясно, что это игра червей.

Следующий диалог по поводу предполагаемой невесты Даниила Ивановича.

А.И. Я слыхал, что интереснейшая дама ваша невеста?

Д.И. Благодарю, будто бы она действительно недурна.

А.И. Прошу вас описать мне ее наружность. Какие у нее глаза?

Д.И. Очень узенькие – щелки, почти бесцветные.

А.И. Какая редкость. А скажите, какой цвет лица?

Д.И. Щеки очень бледные, даже зеленоватого оттенка, зато нос – лилово-красный.

А.И. Изумительно. А как зубки?

Д.И. Совсем черные, то есть почти скорее коричневые.

А.И. А волосы?

Д.И. Такого же цвета, как и глаза, бесцветные.

А.И. Это самое ценное. А как фигура?

Д.И. Фигура-дура.

А.И. Счастливый вы человек, Даниил Иванович, но по тому, что вы говорите, вижу, что красавица, а воображаю, как она хороша в действительности.

Д.И. Да, я забыл сказать, она косит.

А.И. Не знаю, где только вы таких находите, – счастливчик.

Одна черта Хармса меня изумляла – отсутствие храбрости. Он боялся моей собаки, доброй, умной, хорошей. Он никогда не приходил, не позвонив по телефону с предупреждением, что он выходит и просит запереть Хокусавну в ванной комнате. За дверью спрашивал – хорошо ли заперт пес? Просил проверить. Быстро проходил ко мне в комнату, бледнея, когда она лаяла. Может быть, его беспокоила ее величина? У него был мерзкий черный песик, клоп на паучьих ножках.

Несмотря на страхи, он мило относился к Хоку-савне, всегда приносил ей подарки, более всего любил давать ей новые имена. Все началось с того, что мы дома стали звать ее почему-то Кинусей. Даниилу Ивановичу это очень не нравилось, он был просто возмущен. Он с пеной у рта уговаривал дать ей другое имя. Он принес с собой длинный список, на выбор. Мне многие понравились. Я не знала, как быть. Тут возникла мысль менять каждые три дня или сколько кличка удержится. Первые дни ее звали Мордильерка, потом – Принцесса Брамбилла, потом – Букавка, Холлидей и т. д. Она откликалась на все имена. Самое невероятное, что наша домработница, которая не могла выговорить ни нашей фамилии, ни слова «кооператив» или «пудинг», почему-то немедленно запоминала все прозвища Кинуси и с укоризной поправляла маму, которая путала и забывала все имена. Хармс просто ликовал и решил, что пора придумать имя посложнее – «Бранденбургский концерт». Были вызваны Хокусай и Паша, и им сказано Даниилом Ивановичем по всей форме, что бывшее имя отменяется и что с понедельника – новое. Собака завиляла хвостом и, как всегда, без споров подчинилась. Паша повторила чисто без запинки два раза «Бранденбургский концерт».

– Хорошо, Даниил Иванович, придумали – такого, поди, ни у кого не встретишь – все Шарик, да Пудик, да еще Жучка, как у нас в деревне.

На следующий день был выход утром под новым именем. Только что свернули они на Фонтанку, как встретили И. И. Соллертинского. Он поздоровался и позвал: «Хокусай, поди сюда». Паша его остановила и гордо сказала: «Сегодня они зовутся «Бранденбургский концерт».

– Что? – остолбенел Соллертинский. – Кто же его так назвал?

– Это нам Даниил Иванович придумывают, да Алисе Ивановне на разрешение дают, а как они согласятся, так и называем.

Соллертинский не удержался, поднялся к нам и, захлебываясь, рассказал о своей встрече.

Когда Хармс провожал меня домой и мы шли по набережной и он видел вдали двух пьяных или просто группу мужчин, он всегда под разными предлогами поворачивал назад или тянул в переулки, будто бы желая показать мне какое-то чудо архитектуры. Чтобы вселить в него мужество, я рассказала ему историю про одну танцовщицу, которая белой ночью шла по Неве с С. М. Алянским. Они читали друг другу Блока, Мандельштама, и все было неописуемо романтично и возвышенно. Вдруг Алянский остановил ее и, показав на три неустойчивых силуэта, предложил пойти назад.