Текст книги "Маленькая торговка прозой"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

5

– Пора, Бенжамен.

Подвенечное платье уже на Кларе. Ангелы – белые, теперь я это точно знаю, непорочно-чистые в крепкой пене взбитых сливок. Каскады белоснежной фаты стремительно сбегают вниз, обволакивая их с макушки до пят воздушным облаком. Ангелы – это существа из воздуха и пены, у них нет рук, нет ног, одна неясная улыбка, утопающая в белом. И все разбегаются, чтобы не наступить на это облако, а то ангелы останутся голыми.

– Бенжамен, пора...

Семейство в сборе, все бесшумно обступили меня. Клара протягивает мне чашку кофе. Допустим. Верхом на своем стуле, как те предатели прошлых времен, которых расстреливали лицом к стене, я пью свой кофе. Общее молчание. Прерванное появлением Хадуша. Разодет, как уличный принц, костюм отлично сидит, будто на него шили, вытянутая физиономия, как у гостя на поминках: он уже оставил свой траурный венок в прихожей. Все это меня немного раззадорило.

– А, Хадуш, братишка, ну, как, получше?

Он смотрит на меня, качая головой, в приветственном оскале – обещание отыграться.

– Что это ты не идешь одеваться, Бен, или ты хочешь, чтобы счастье опоздало?

Следом за ним – Мо и Симон, в качестве парадного эскорта. Высокую фигуру Мосси выгодно подчеркивает каштанового цвета костюм. Под небрежно расстегнутым пиджаком – золотистый жилет прекрасно гармонирует с комплектом брелоков, что-то не припомню, чтобы он их когда-нибудь надевал до сего дня. Гвоздика в петличке и двухцветные штиблеты: он неотразим. Не хватает разве что борсалино и пары светлых подтяжек. Аромат корицы. Что до Симона, он благоухает свежей мятой, под свои огненно-рыжие космы подобрал зеленый фосфоресцирующий костюм, подогнанный по фигуре, и, естественно, платформы. Несмотря на эти дополнительные сантиметры, он так, пожалуй, и остался, что в высоту, что в ширину, примерно одинаковых размеров. Что-то вроде гигантского клопа с горящей головой.

– Мо! Симон! Потрясающе!

Ангелы летают, это я тоже могу подтвердить, и когда они порхают от какого-нибудь Араба к какому-нибудь Мосси, ангелы розовеют от удовольствия. Аплодисменты Жюли, Тяня, ребятни. Все же при появлении Араба и Мосси инспектор Ван Тянь слегка смутился. В то время, когда он расследовал это дело об убийствах бельвильских старушек, сам, переодевшись, как умел, вдовой, облачив свое высохшее тело в тайское платье с фальшивыми буферами, Мо и Симон первыми его раскусили, признав в нем переодетого легавого. Тяня с тех пор мучила эта незаживающая рана, нанесенная его самолюбию. Что до этих двух любителей пострелять, им тоже не доставляло особого удовольствия появиться вот так, при параде, перед полицейским, который знал их как облупленных. Но благодаря проказам амура, который, как всегда, спутал все карты, дом Малоссенов превратился в своеобразную ООН, примирившую улицу с полицией. И потом, всеобщее внимание привлекает то, что Тянь держит у себя на груди, в кожаном конверте. Маленькое, бледное от бешенства существо, в платьице таком же белом и почти таком же пышном, как у Клары. Верден – шесть месяцев в жизни и столько же в гневе, Верден – маленькие сжатые кулачки, грозящие всему миру. Таким образом, Тянь, когда у него на руках Верден, постоянно представляет непосредственную угрозу для всего, что его окружает. Мы все давно уже в курсе: с подобным оружием Тянь может беспрепятственно взять любой банк.

Кто-то все же произносит:

– Какая лапочка!

Меня другое заботит:

– Зачем это платье? Верден тоже выходит замуж? Не за тебя ли, Симон?

А неплохая идея, если разобраться, сбыть с рук моих сестричек, всех трех разом: Клару – кюре, Верден – аятолле, а Терезу – Тяню, если он намерен вернуться в родное лоно буддизма. Политеистический Вселенский собор, в любом случае, место в раю мне обеспечено, какой бы масти ни оказался Кукольник на небесах.

– Да нет, Бенжамен, ты что, забыл, сегодня же ее крестины.

Ах да! Ну, извините, запамятовал. Чтобы венчаться в церкви, Клара должна была сначала креститься, вот она и решила заодно включить и Верден в эту погоню за нимбами. При этом известии глазенки Малыша выпучились от зависти, вылезая из-под розовых стекол очков; и он туда же:

– Я тоже хочу, чтобы меня погрузили...

Но здесь я уже был непоколебим:

– Погрузишься, когда будешь таким же умным, как Верден!

Потому что, я в этом глубоко убежден, Верден в своей изначальной злобе уже родилась мудрой, как столетняя старуха. И если я пошел на это, так только потому, что мне кажется маловероятным, чтобы кто-либо вообще был в состоянии крестить Верден без ее собственного на то согласия. Она вся кипит от злобы, наша Верден, так, пожалуй, и святая вода в кропильнице испарится! Единственное событие этого дня, которое я жду даже с некоторым нетерпением: капля святой водицы взорвет Верден и всю римско-католическую церковь в придачу.

За спиной у Тяня – Жереми и Малыш, тоже при параде. Блейзеры цвета морской волны и штаны – мышино-серого, оба прилизаны на прямой пробор, безупречный, как помыслы на причастии. Спасибо Терезе, она их приодела. И себе подобрала то же самое, только вместо брюк нацепила юбку-плиссе, что, впрочем, никак ее не изменило. Тереза всегда остается Терезой. Надень на нее какое-нибудь мини в блестках, в духе диско-латино, она все равно осталась бы такой же непробиваемо чопорной, – свойство, сообщаемое ей близостью к звездам. Вчера вечером, за ужином, я нагнулся и спросил ее на ухо: «„Смерть – процесс прямолинейный”, Тереза, что ты думаешь об этой фразе?» Она даже не взглянула на меня. Сразу ответила: «Это верно, Бен, и продолжительность жизни зависит от скорости пули». И прибавила со знанием дела: «Но тебя это не касается, ты умрешь в своей постели в день своего девяностотрехлетия». (Она думала, что успокоила меня, а я так не думал, подводя итог: это сколько же мне еще отмеривать до моей девяносто третьей зарубки! Я несколько раз успею умереть, прежде чем доживу дотуда.)

Жереми направился через всю комнату, нещадно скрипя начищенными до блеска башмаками.

– Мо, Симон, у меня для вас подарок!

Не успел он протрубить об этом, как Мо и Симон уже сдирают оберточную бумагу под любопытные взгляды всей компании. Не успели оглянуться, как у каждого из них оказалось по пилке в руках, маленькая такая, острая пилка, сталь высшей пробы.

– Так как Клара выходит замуж в тюрьме, – не спеша объясняет Жереми, – я подумал, что это могло бы вам пригодиться, если вдруг вас решат там оставить.

Двойная оплеуха, румянец от которой останется на щеках на целый день... После чего Мо и Симон могут улыбнуться, в усы.

– Бенжамен, ты собираешься одеваться или нет?

Жюли рядом со мной. На ней это платье, с запа?хом, которое мне нравится больше остальных, потому что оно открывает свободный доступ к ее груди, как только мне того захочется; Жюли с улыбкой смотрит на мою полосатую пижаму. Зачем мне переодеваться? Я уже одет, по форме, так сказать... Внезапно навалившаяся усталость безжалостно сталкивает меня в бездну полного мрака и отчаяния, так что ноги мои подкашиваются, и я безотчетно ищу плечо Жюли, чтобы опереться. И я говорю, но странным, изменившимся голосом, какой был у меня в детстве, как, например, сейчас у Малыша:

– Я хочу, чтобы Ясмина искупала меня.

Потом:

– Я хочу, чтобы Ясмина меня одела.

***

Ясмина искупала меня, как и каждого из детей вчера вечером, в том числе и Терезу, как она это делала, когда я был еще маленьким, каждый раз, когда наша мать уходила за своей любовью, оставляя нас одних, Лауну и меня.

Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж. Я не хочу, чтобы Клара хоть на неделю стала музой для сентиверовской своры. Я не хочу, чтобы им достался хоть кусочек моей Клары. Я не хочу отдавать ее человеку, который загнется на тридцать лет раньше нее. Я не желаю ей пародии на счастье. Я не хочу, чтобы ее заперли в этой тюрьме. Ясмина моет меня, пожелтевшими от хны руками намыливая там, где следует.

– Ты подрос, Бенжамен, сынок.

Я не хочу, чтобы этот просветленный с локонами архангела и лапами саламандры лапал мою Кларинетту. И я не хочу больше быть козлом отпущения в издательстве «Тальон». Мне надоело, мне все так надоело...

– Ты устал, Бенжамен, сынок, нельзя спать на стульях.

В тот день, когда Клара собралась появиться на свет, восемнадцать лет назад, мы с Хадушем в панике помчались отвозить маму в ближайший родильный дом. А она вся сияла изнутри тем странным светом, который для нее всегда означает неизбежность. Хадуш угнал первую машину, которая ему подвернулась. «Спокойнее, ребятки, она еще только пробирается к выходу». У акушерки были рыбьи глаза и такой же мутный голос. Нас отправили дожидаться где-нибудь поблизости, но, не вытерпев, мы вернулись раньше времени. Развалившись на своих пипетках, акушерка сопела как паровоз. Она нанюхалась эфира, и моей Кларе пришлось появляться на свет без посторонней помощи. Высунув голову, она уже смотрела на этот мир своим странным взглядом задумчивой уверенности, который Жюли, спустя годы, назвала взглядом фотографа. «Она смотрит на окружающее и принимает его». Я принял Клару, пока Хадуш носился по коридорам в поисках врача.

– Иди-ка, я тебя вытру.

Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж, и все же Ясмина меня одевает. Я хочу, чтобы к Кларе вернулся ее глаз фотографа, я не выношу этот взгляд пришибленной влюбленности. Я хочу, чтобы Клара видела то, что бросается в глаза. И тем не менее я уже одет.

6

Хуже нет, чем ждать худшего. Худшее на свадьбах – это парадный кортеж, гудящий и сигналящий на все лады, сообщая всему свету о предстоящей инаугурации брачующейся. Я бы предпочел, чтобы обошлось хотя бы без этого, но тогда ребятню лишили бы огромного удовольствия. А так как шампронская тюрьма находится в шестидесяти километрах от города, пришлось всю дорогу терпеть этот балаган. Какого-нибудь встречного водителя, обрати он на нас внимание, вероятно, позабавило бы, что такая шумная свадебная процессия разукрашенных лентами машин мчала целую компанию сорвиголов. Исключая, конечно, замыкающую, куда посадили мелочь пузатую (Жереми, Малыша и Лейлу с Нурдином, которые должны были нести кольца); за рулем – Тео, парень что надо, я с ним сошелся еще в то время, когда работал, в той же почетной должности, что и сейчас, в Магазине на улице Тампль[12]12
  См. роман Д. Пеннака «Людоедское счастье» (СПб.: Амфора, 2005).


[Закрыть]. Когда я спросил, не хочет ли он с нами прокатиться, Тео ответил: «Обожаю свадьбы, никогда не упускаю случая посмотреть, чего я счастливо избежал. Свадьба за решеткой, стоит взглянуть...»

Самое шикарное авто, естественно, у невесты – белый «шамбор». Хадуш сам договаривался о прокате, после его запросов несчастный служащий стоянки мог бы застрелиться. «Нет, только не „BMW”, – привередничал Хадуш, – сутенерская марка, и не „мерседес”, что мы, бродяги какие, нет, на что нам „траксьон”, мы ведь не фильм про гестапо снимаем, никаких „бьюиков”, не катафалк везем, свадьба все-таки, дурья башка, а не похороны, будем надеяться...», и так часами, до того момента, когда он заметил то, что надо: «А „шамбор”, вон тот, его можно взять?» И говорит, обращаясь ко мне, со всей серьезностью: «Понимаешь, Бенжамен, белый „шамбор” это, по крайней мере, для нашей Клары, на уровне...»

Клара едет за нами в этом самом белом «шамборе». Она держит за руку старика Амара и, сдается мне, не выпустит ее, пока не встанет у алтаря рядом с Кларансом. (Клара и Кларанс!.. Что за бред!) С другой стороны – Ясмина, Хадуш ведет, свободно облокотившись на дверцу, один на переднем сиденье, как прирожденный водитель белых «шамборов». Мы с Жюли открываем парад в ее желтом «рено», автомобиль несется во весь опор, довольный донельзя тем, что его выпустили наконец из загона. Не считая Превосходного Джулиуса, восседающего на заднем сиденье, с розовым бантом на бульдожьей шее – Малыш постарался, – мы никого не взяли к нам в машину, я хотел остаться наедине с Жюли. Жюли, уважая мой траур, не сигналит. Она ведет с той динамичной небрежностью, которой щеголяли в двадцатые годы эмансипированные дамочки за рулем вытянутых кабриолетов с опущенным верхом. Она обольстительна, и я кладу руку за вырез ее платья. Грудь под моей ладонью сразу стала твердой.

– Я тебе уже рассказывала, как-то я брала интервью у доктора Нейла из Саммерхила[13]13
  Александр С. Нейл (1883—1973) – британский педагог, создавший свою школу, описанную им в книге «Свободные дети Саммерхила», где он развил идею, что дети способны к самовоспитанию при наименьшем вмешательстве взрослых.


[Закрыть]?

Нет, она никогда не говорила мне об этом. Она вообще редко рассказывает о своей работе. И это к лучшему: она тратит столько времени, колеся по свету, чтобы писать свои статьи, что если бы она решила посвятить меня в сам процесс, не то что спать – жить было бы некогда.

– Так вот, я сейчас вспомнила, что он говорил мне о Сент-Ивере.

– Шутишь? Значит, Сент-Ивер ездил к этому Нейлу в Саммерхил?

– Да, понимаешь, наш француз решил применить к взрослым преступникам с первой судимостью те же методы, что англичанин использовал в работе с детьми.

Мосси и Симон пристроились вслед за Кларой в небольшом фургончике, в кузове которого семь нанизанных на вертела баранов направляются на свой первый и последний мешуи. Приговоренные таланты, естественно, приглашены, их надзиратели – также, может быть, даже легавые, которые их взяли, судьи, которые их засадили, и адвокаты, столь рьяно их защищавшие. Так что праздничный мешуи будет кстати, как и полтонны кускуса в придачу.

– И какого доктор Нейл был о нем мнения, о нашем замечательном Кларансе?

– Он задавался вопросом, удастся ли этот проект. Думаю, он в этом сомневался. Он полагает, что успех в подобных заведениях зависит скорее не от метода, а от того, кто этот метод претворяет в жизнь.

– Да, сударыня, не существует учений, есть только учителя.

Жюли улыбнулась мне, не глядя в мою сторону. Но в голове у нее уже заработал некий микроскопический механизм. Я-то прекрасно знаю, чем здесь пахнет. Журналистка держит нос по ветру. И не какой-нибудь там нос! Жюли в социальных проблемах – та же Забо в издательском деле: сканер ненасытного любопытства с безупречным флюгером в придачу.

– Кое-что я все же хотела бы прояснить для себя...

– Да, Жюли?

– Каким образом Сент-Иверу удалось уломать на этот тюремный проект Шаботта. Ты помнишь Шаботта? Он был главой кабинета Минюста в свое время; ничто не решалось без его ведома.

Помню ли я Шаботта... Изобретатель небольшого мотоцикла на два места для стражей порядка: тот, что сидел сзади, обычно не расставался со своей длинной дубинкой. Те, кто в семидесятых возвращался домой зализывать раны, с помятыми чайниками вместо головы, обязаны были своими шишками как раз этим мотодубинкам Шаботта.

– Убедить того же Шаботта в том, что благодаря только ловкости рук можно сделать из Ландрю[14]14
  Анри Ландрю был обвинен в убийстве десяти женщин и маленького мальчика, останки которых нашли закопанными в саду у него на вилле; казнен в 1922 году.


[Закрыть] Рембрандта, на такое не всякий способен.

На это я возражаю:

– Тип, который в свои шестьдесят может влюбить в себя Клару и в пять минут сделать из нее нудную ханжу, убедит кого угодно в чем угодно, уж поверь мне.

И прибавляю как ни в чем не бывало:

– Например, убедить Жюли Коррансон не писать статью о райской тюрьме, тогда как она умирает от желания это сделать.

Жюли уже открыла рот, чтобы ответить мне, но вой сирены обрывает ее. Мотоциклист, обогнавший нас на полном газу, стелясь по земле, как гончий пес, зад кверху, челюсть на руле, жестом показывает свадебному кортежу принять вправо и уступить дорогу: правительственный лимузин с таинственными тонированными стеклами, едва обогнав нас, уже скрывается за линией горизонта, сопровождаемый вторым мотоциклистом с такой же сиреной, как у первого. «Почетный гость» – моя горькая ирония вдогонку.

***

– Нет! – был ответ Сент-Ивера, когда Жюли задала ему вопрос в лоб. – Нет! Вам не следует писать статью о нас!

Выпалил он в сердцах, но тут же взял себя в руки:

– Естественно, у нас свобода слова, мадемуазель Коррансон, и потом, это не в моих правилах – запрещать.

(А так хочется, правда?)

– Но представьте, что вы написали эту статью...

В голосе его звучала мольба не делать этого.

– Представьте, что вы выпустили этот материал: «Объединение творчества и ремесла во французской исправительной системе»... что-нибудь в этом роде, я не слишком силен в заголовках (это точно!), это вызовет, что называется, сенсацию, так? Плюс к тому сенсацию в модной нынче области экспериментов, разве нет?

Все так. Сама не своя до такого рода дел, Жюли вынуждена была согласиться.

– Далее. Что произойдет через неделю после выхода вашей статьи?

Жюли молчит.

– Мы окажемся под пристальным вниманием всей популяции претенциозных снобов, вот что произойдет! Проинструктированные журналисты посыплются на нас, как саранча, воздавая хвалы или возмущаясь тратой государственных денег! В результате: идеологическое соревнование! Критики всех мастей станут осаждать моих художников, писателей, композиторов и сравнивать их труд с тем, что происходит за стенами тюрьмы: творческое соревнование! Непременно захотят выпустить наши творения на рынок: экономическое соревнование! Некоторые из моих заключенных поддадутся соблазну стать известными! Однако я должен напомнить вам...

И очень медленно, дрожащим перстом тыча в небо...

– Я должен напомнить вам, что если эти люди однажды совершили убийство, так это именно потому, что они не могли выносить эту обстановку всеобщего соревнования...

Гробовая тишина за столом.

– Не искушайте их, мадемуазель Коррансон, не пишите эту статью, не толкайте моих заключенных в яму со львами.

– ...

– Они прикончат и львов.

7

Столько полицейских машин съехалось к тюрьме Шампрона... Кажется, что здание выступает из жестяного панциря, в котором, как в омуте, отражаются древние стены.

– Интересно, хватит ли у нас баранины на такую ораву? – удивляюсь я.

– Смотри-ка, они уже развели огонь для мешуи на центральном дворе.

И точно, поднимаясь из самого сердца тюрьмы, тоненькая струйка дыма рассеивается в синеве неба.

– Боюсь, что свадьбу придется отменить, – решается наконец Жюли.

– С чего ты взяла?

Жернова вертолета мелют небо прямо нам на головы. Красная стрекоза гражданской службы безопасности лопастями своего пропеллера рубит ленточку дыма, извивающуюся над тюрьмой, и исчезает, приземлившись где-то в стенах здания.

– Должно быть, что-то случилось, – указывает Жюли на жандармское оцепление. Заграждения, мотоциклисты, цепи солдат с автоматами через плечо и, наконец, офицер с четырьмя серебряными нашивками во главе всей компании. Он сейчас направляется в нашу сторону.

– Главный идет, – предостерегающе отрезала Жюли.

Пауза.

Над крышей дымок опять тянется ровной лентой. Он всплывает прямо в небо и там, на самом верху, распадается в завитках. Жандармский майор подходит, наклоняется к окну. Посеребренные сединой брови такого же цвета, как галун.

– Вы – новобрачная?

Вопрос, обращенный к Жюли и в такой форме, кажется смешным. Это моя новобрачная, руки прочь! Но этот взгляд из-под бровей переполнен сочувствия. Не время для шуток. Я выскакиваю из машины, чтобы перехватить Клару. Слишком поздно.

– Я новобрачная, господин майор.

Она предстала перед ним так неожиданно! Как снег на голову, в своем белом платье, за руку с Амаром. Майор сразу и не находится, что сказать.

– Что-то случилось?

Неуверенная, очень вежливая улыбка тронула ее губы. Хадуш, Мо и Симон приходят на подмогу.

– Какие-то проблемы?

Это явно не их дело. Так спросили, из вежливости. Они предпочитают не сталкиваться с людьми в форме.

– Пожалуйста, майор, ответьте, – настаивает Клара.

И в голосе этой новобрачной больше значимости, чем во всех этих полицейских, заграждениях, автоматах, мотоциклах, чем во всей этой силе, вставшей на ее пути.

– Господин Сент-Ивер скончался, – объявляет майор.

И трижды повторяет то же самое. Он увяз в объяснениях. Не хотел возлагать эту неприятную обязанность на кого-либо из своих подчиненных. И сам сейчас предпочел бы быть одним из них. Да хоть мотоциклом, в конце концов.

***

Клара отпустила руку Амара.

– Я хочу его видеть.

– Это совершенно невозможно.

– Я хочу его видеть.

Майор, понимая, что в принципе, с точки зрения генетики, это маловероятно, все же спрашивает старика Амара:

– Вы – отец?

На что Амар отвечает, как может отвечать только Амар:

– Она моя дочь, но я ей не отец.

– Объясните ей... – просит майор.

– Клара...

Теперь взял слово я. Я осторожно зову ее, насколько это в моих силах, как будто пытаюсь разбудить лунатика:

– Клара...

Она пронзает меня тем же взглядом, что и вояку с серебряными бровями. Она повторяет:

– Я хочу его видеть.

И я, помогший ей появиться на этот свет, сознаю, что она будет повторять это, пока не увидит Кларанса.

Малышня уже бежит к нам по залитой солнцем дороге.

– Симон, посади детей в машину и скажи остальным, чтобы не высовывались!

Симон подчиняется приказу Хадуша, как всегда – не колеблясь.

– А кроме вас, кто здесь еще может распоряжаться?

Значок парашютиста, приколотый к груди майора, обиженно блестит мне прямо в глаз.

– Я ее брат, – говорю, – я ее старший брат.

Голова майора кивает, что поняла.

– Мне нужно с вами поговорить, – коротко заявляет он.

Потом берет меня под руку и отводит в сторону.

– Слушайте, старший брат...

Он говорит очень быстро.

– Сент-Ивера убили, зверски, зарезали, прямо говоря, на него просто невозможно смотреть. Если ваша сестра туда пойдет, она не выдержит.

Полицейский заслон расступается. Навстречу – журналистская машина, обдав нас воздушной волной, устремляется к Парижу. Вечный метеор плохих новостей.

– А когда она увидит фотографии в газетах, думаете, ей будет легче? Вы готовы показать его кому угодно, только не ей?

Пауза. Мы смотрим на Клару. Хадуш и Мо стоят несколько поодаль. Амар – снова в белом «шамборе». А Клара... для нее солнце остановилось и земля перестала вертеться.

– Если вы хотите от нее избавиться, придется тащить ее силой.

И все это шепотом. Приглушенные слова. Притихший свадебный табор в траве у дороги, немые солдаты в форме, глухая тюрьма – впервые она мне кажется такой громадной, – застывший воздух, рассекаемый по вертикали струйкой дыма. Уверенная рука мастера: безупречная прямая. «Смерть – процесс прямолинейный...»

– Заключенные взбунтовались, – сказал майор. – Туда нельзя.

Но вокруг стояла такая тишина, что, если и был мятеж, ему, должно быть, вставили кляп в глотку.

– Что-то слишком тихо для мятежа, – заметил я.

И потом, подвинувшись к нему вплотную (куда уж ближе!), я спросил:

– А что произошло? Уголовники линчевали Сент-Ивера?

Поспешная ретировка майора:

– Не совсем.

– Как это, не совсем? Они его не совсем линчевали?

Майор на удивление снисходителен, несомненно, под действием этой гнетущей картины: невеста, одна, в лучах полуденного солнца. Кажется, у него тоже дочь в возрасте Клары, с такими же соломенными волосами, и она тоже выходит замуж, завтра, за следователя...

– Прошу вас, уговорите вашу сестру вернуться домой.

Через ветровое стекло своего «рено» Жюли наблюдает за моими переговорами. Жюли осталась в машине. Жюли незачем поддерживать Клару. Жюли знает ее так же хорошо, как и я. «Если Клара принимает решение, Бенжамен, она принимает его сама».

– Моя сестра хочет видеть тело убитого.

***

Дверца машины захлопывается за жандармским инспектором. И «захлопывается» еще слабо сказано. Какой-то молодец на своих длинных паучьих ногах приближается к нам огромными шагами. Рано или поздно, всегда находится кто-нибудь (рука Провидения), кто спасает положение...

Этот проходит мимо нас, мимо меня и майора, даже не взглянув в нашу сторону, мимо Клары, чуть не задев ее, как будто она вообще здесь не стояла, и прямиком направляется к Хадушу:

– Кого я вижу, Бен Тайеб! Ты что же это, женишься, Бен Тайеб?

Не дожидаясь ответа, паук тычет пальцем в сторону Мо и Симона.

– Твои парни никак в христианство обратились?

На что Симон блаженно улыбается, показывая широкую щель между передними зубами. Говорят, через эту щель прорывается дыхание пророка. Говорят также, что этим дыханием снесло не один оплот порядка и законности. Хадушу прекрасно знакома эта улыбка Симона.

– Симон, мы стоим на месте и говорим: «Здравствуйте, господин инспектор».

Симон стоит на месте и говорит:

– Здравствуйте, господин инспектор!

– Бертье! Кламар! – зовет инспектор.

Хлопают еще две дверцы – Бертье и Кламар. Чуть ниже званием, но повадки те же. Ученые обезьяны из балагана «Иерархия».

– Вы позволите, майор? – кричит паук. – Сам Бельвиль явился ко мне в гости, моя территория, мой хлеб, мой смысл жизни, грех не использовать такую возможность!

Майор не отвечает. Молчаливое неодобрение. Вечный конфликт в полицейском хозяйстве между центром и периферией. Паук двинулся вдоль шеренги машин. По два шага на каждую. Хлопок ладонью по крыше. Бум!

– Всем выйти, проверка документов!

– Сейчас еще какая-нибудь развалюха в угоне окажется, – предвкушает одна из ученых обезьян, проходя мимо майора.

Вся эта живность неспешно вываливает из автомобилей, приткнувшихся на обочине, по мере того как великан проходит вдоль колонны, стуча по крышам (бум! бум!); а земля тиха, линия горизонта рассекается слишком ровной полосой дороги; а новобрачная под невыносимо круглым солнцем... Для полноты картины недостает разве что гласа Божьего...

И глас Божий нисходит на равнину.

И волнами колышется от него трава.

– Инспектор Бертолет, оставьте в покое этих людей и возвращайтесь к своей машине!

Голос останавливает руку паука, занесенную над машиной с детьми. («Его как будто молнией спалило на месте», – скажет потом Жереми.)

Спаситель говорил скрипучим голосом полицейского мегафона.

– Из-за вас поднялся мятеж в тюрьме, вам мало?

Инспектору Бертолету прекрасно знаком этот голос.

– Вы хотите то же самое устроить снаружи?

Это «то же самое» означало бы конец его карьеры на глазах у изумленной публики.

В то время как инспектор Бертолет возвращается на место, Спаситель, живой и здоровый, выходит из служебной машины, той самой, которая только что, обогнав свадебную процессию, пронеслась в этом направлении, с ангелами на облучке и на запятках.

– Здравствуйте, господин Малоссен, вы как будто созданы для того, чтобы попадать в подобные ситуации.

Набриллиантиненный локон оттеняет белизну лба, бутылочно-зеленого цвета костюм, под расстегнутым пиджаком – жилет, расшитый золотыми пчелами, руки за спину, живот вперед: дивизионный комиссар Аннелиз, собственной персоной, патрон старого Тяня, мне уже приходилось с ним встречаться в своей жизни, и не раз; он, этот полицейский от Бога, знает обо мне больше, чем я сам.

– Это ваша сестра Клара, я полагаю? – Клара, все там же, на солнце. – Бедняжка.

Дивизионный комиссар Аннелиз, кажется, и в самом деле думает, что эта новобрачная, на этой дороге, после всех этих ужасов, обычных, впрочем, для этой жизни, – просто «бедняжка».

– Она непременно хочет видеть Сент-Ивера, – встревает майор.

– Естественно...

Дивизионный комиссар скорбно качает головой:

– Можно было бы разрешить, господин Малоссен, если бы не вид убитого. На него, понимаете ли, просто жутко смотреть.

Еще раз взглянул на Клару:

– Думаю, нам все-таки позволят.

Потом, после глубокого вздоха:

– Идемте.

***

Двое жандармов, разрывая тишину, отодвинули решетки заграждения. Я взял Клару за руку. Она отстранилась. Она хотела идти одна. И впереди. Она знала владения Сент-Ивера. Мы с Аннелизом могли уверенно следовать за ней. И мы пошли. Получилось как на параде: новобрачная проходит мимо стройных рядов национальной жандармерии. Военные вставали по стойке «смирно», но опустив голову. Они скорбели о невесте в трауре. Потом настала очередь службы национальной безопасности – ружье к ноге, равнение на новобрачную! Те, кто не далее, как сегодня утром, с легкостью угомонили взбунтовавшуюся уголовщину, чувствовали сейчас, как кровь стучит у них в висках. Невеста не видела ни тех, ни других, она смотрела только наверх, на серую дверь. Дверь открылась сама собой, пропуская нас на центральный тюремный двор. Посреди двора, окруженный опрокинутыми стульями, медленно таял рояль. Струйкой дыма поднимался он к небу. При появлении новобрачной – фуражки долой. Тут нервически дернулся ус, там тыльной стороной ладони смахнули слезу. Теперь она шла по притихшим коридорам тюрьмы, как если бы осталась одна в целом свете. Бледная и одинокая проплывала она, как привидение, оставляя позади развороченную мебель, которая, казалось, пребывала так испокон веков, и разорванные фотографии, устилавшие пол (склонивший голову флейтист, рука скульптора, сжимающая металл резца... корзина для бумаг, переполненная листами черновиков, на удивление аккуратно исписанных убористым почерком, зачеркнутые по линейке строки), которые тоже выглядели совсем давними. Так, бесшумно и плавно, невеста проходила по коридорам, поднималась по винтовым лестницам, скользила вдоль галерей, пока наконец не оказалась перед заветной дверью – конец пути, – и старый охранник с красными глазами трясущейся рукой не преградил ей дорогу:

– Не нужно, мадемуазель Клара...

Но она оттолкнула его и вступила в комнату. Там были люди в кожаных куртках, которые колдовали над трупом, другие, с маленькими кисточками в руках, затянутых в резиновые перчатки, расчищали миллиметры, выискивая улики; был один врач, бледный как смерть, и священник, погруженный в молитву; этот внезапно дернулся с колен – распахнутая риза, белоснежный стихарь, сбитая набок епитрахиль, – заслоняя от новобрачной то, на что она решилась посмотреть.

Она отстранила священника так же бесцеремонно, как и старого охранника, и оказалась, теперь уже совершенно одна, перед бесформенной массой. Все это было разворочено, неподвижно. Из тела торчали кости. У этого больше не было лица. Но, кажется, оно все еще кричало.

Новобрачная долго смотрела на то, что пришла увидеть. Никто из присутствующих не осмеливался даже вздохнуть. Потом она вдруг сделала жест, тайну которого все они, включая врача и священника, должно быть, так и не сумели разгадать до конца своих дней. Она приставила к глазам маленький черный фотоаппарат, незаметно вынырнувший из складок ее платья, пристально посмотрела на смятый труп, и затем – стрекотание вспышки, отблеск вечности.