355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Даниэль Пеннак » Маленькая торговка прозой » Текст книги (страница 1)
Маленькая торговка прозой
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 13:22

Текст книги "Маленькая торговка прозой"


Автор книги: Даниэль Пеннак



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Даниэль Пеннак
Маленькая торговка прозой

Я есмь кто-то другой, но это уже не я.

Кристиан Мунье

I
КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ

– У вас редкий порок, Малоссен, – вы сострадаете.


1

Все началось с этой фразы, что внезапно промелькнула у меня в голове: «Смерть – процесс прямолинейный». Слишком резко, такие выражения привычнее, кажется, слышать на английском: Death is a straight on process ... что-то в этом роде.

Я как раз пытался вспомнить, где я вычитал это, когда верзила ввалился в мой кабинет. За ним еще не успела захлопнуться дверь, а он уже навис надо мной:

– Вы Малоссен?

Под покровом плоти угадывается огромный остов позвоночного. Руки – что огромные дубины; по уши зарос бородой.

– Бенжамен Малоссен – это вы?

Перегнувшись дугой через мой стол и вцепившись в подлокотники кресла, он буквально держал меня в плену. Какой-то каменный век, честное слово. Припаянный к спинке кресла – голова ушла в плечи, – вряд ли я мог подтвердить, что это и в самом деле был я. И все продолжал лихорадочно вспоминать, где я мог вычитать эту фразу: «Смерть – процесс прямолинейный», на английском, на французском, в переводе...

Тут он решил выровнять нас в росте: одним толчком отрывает меня вместе с креслом от пола и ставит перед собой, прямо на стол. И даже в этом положении он все еще возвышался на целую голову, не меньше. Из-под густых сердитых бровей меня сверлили его кровожадные глазки, роясь в моем сознании, словно он там ключи искал.

– Вас это забавляет, издеваться над людьми?

У него был до странности тонкий голосок с надрывом, который ему самому, вероятно, казался устрашающим.

– Да?

И я, там, наверху, на своем троне, не в состоянии думать ни о чем, кроме этой дурацкой фразы. Ни изящества... Вообще ерунда. Какой-нибудь француз решил продемонстрировать свое владение английским в американском варианте. Да где же я ее прочитал?

– И вы, значит, не боитесь, что кто-нибудь явится свернуть вам башку?

Руки его, сжимающие подлокотники, дрожали. Эта дрожь передавала глубокую вибрацию всего тела – нечто вроде раскатов грома, возвещающих о землетрясении.

Одного телефонного звонка оказалось достаточно, чтобы разразилось стихийное бедствие. Зазвонил телефон. Приятные плавные переливы современных телефонов – с запоминающим устройством, с программным обеспечением, с определителем номера – на любой вкус.

Аппарат разлетелся под кулаком громилы.

– Да заткнись ты!

Я вдруг представил свою начальницу, Королеву Забо, там, на другом конце провода, по пояс вбитую в землю этим мощным ударом.

После чего гигант завладел моей прекрасной замдиректорской лампой и, сломав о колено ее ножку редкого экзотического дерева, заявил:

– Вам и в голову не приходило, что явится такой вот, вроде меня, и разнесет здесь все на куски?

Вероятно, один из тех бешеных, у которых действие всегда опережает слова. Не успел я и рта раскрыть, как ножка от лампы, обретя свое природное назначение дубины, уже обрушилась на компьютер, экран которого разлетелся тусклыми осколками. Еще один провал в памяти человечества. Не удовлетворившись этим, мой великан принялся молотить по консоли, пока воздух не наполнился символами первичного хаоса, предшествовавшего мировому порядку вещей.

Бог мой, позволь я ему, мы точно оказались бы отброшенными в доисторические времена.

Я его больше не интересовал. Он опрокинул стол Макон, секретарши; ящик, набитый скрепками, печатями и лаками для ногтей, от его пинка разлетелся вдребезги, попав в простенок между двумя окнами. Затем, вооружившись напольной пепельницей, грациозно покачивавшейся на своей свинцовой полусфере уже не один десяток лет, он методично разделал книжный шкаф напротив. Далее взялся за книги. Кусок свинца творил опустошительные разрушения. Этот дикарь, вероятно, инстинктивно тянулся к примитивным орудиям. С каждым ударом он испускал какой-то ребячий визг, один из тех воплей бессилия, которые, верно, и составляют музыкальное сопровождение убийств на почве ревности: размазываешь благоверную по стенке, гнусаво ноя, как сопливый трехлеток.

Книги взлетали и падали замертво.

Нужно было остановить эту бойню: как? – выбирать не приходилось.

Я встал. Поднял поднос с кофе, который Макон принесла, чтобы утихомирить предыдущих скандалистов (шестерых печатников, которых моя снисходительная патронесса выставила на улицу за то, что они просрочили на неделю заказ), и запустил им в застекленный книжный шкаф, в котором Королева Забо выставляла свои лучшие переплеты. Пустые чашки, наполовину еще полный кофейник, серебряный поднос и осколки стекол прогрохотали достаточно внушительно, чтобы громила застыл с пепельницей над головой, а потом повернулся ко мне.

– Что вы делаете?

– То же, что и вы, – общаюсь.

И метнул через его голову хрустальное пресс-папье, подарок Клары на мой прошлый день рождения. Пресс-папье в форме собачьей головы, слегка напоминавшей морду нашего Джулиуса (Клара, Джулиус, простите), попортило фасад почтеннейшего Талейрана-Перигора[1]1
  Шарль Морис Талейран-Перигор (1754—1838) – французский политик, выдающийся дипломат, мастер тонкой интриги.


[Закрыть]
, тайного учредителя издательства «Тальон» еще в те времена, когда (как, впрочем, и по сей день), для сведения счетов с соседом, перо стало действеннее шпаги.

– Вы правы, – пояснил я, – если нельзя изменить мир, нужно изменить хотя бы обстановку.

Он выронил пепельницу, и то, что должно было случиться, наконец произошло: он разрыдался.

Это его добило. Он походил сейчас на одну из тех деревянных кукол, которые разваливаются, если нажать снизу на их подставку.

– Подойдите.

Я снова сел в свое кресло, которое все еще стояло на столе. Он приблизился, пошатываясь. Втиснутый между жилами на его шее кадык метался как бешеный, выплескивая горечь обиды. Знакомая картина. Подобные огорчения мне приходилось наблюдать довольно часто.

– Ближе.

Сделав два-три шага, великан оказался лицом к лицу со мной. Он был весь мокрый от слез, даже волосы.

– Извините меня.

Он вытирал лицо кулаками. Даже пальцы у него были волосатые.

Я положил руку ему на затылок и привлек его голову к себе на плечо. Мгновение он упирался, а потом послал все к чертям.

Одной рукой я придерживал его голову у себя на плече, другой – гладил по волосам. Моя мать всегда так делала, и я сумел: что здесь такого?

В открывшейся двери показались секретарша Макон и мой друг Лусса с Казаманса[2]2
  Казаманс – река в Сенегале.


[Закрыть]
, сенегалец, метр шестьдесят восемь ростом, с глазами спаниеля и ногами Фреда Астера[3]3
  Фред Астер – американский киноактер, танцор-степист и певец первой половины XX в.


[Закрыть]
, несомненно, лучший специалист по китайской литературе в столице. Они увидели то, что и должны были увидеть: редактор сидит на своем столе и успокаивает великана среди руин недавнего погрома. В глазах Макон читался ужас от причиненных убытков, Лусса, также взглядом, спрашивал, не нужна ли помощь. Я подал им рукой знак – удалиться. Дверь бесшумно затворилась.

Великан все рыдал. Слезы катились по моей шее, я промок до пояса. Пусть выплачется, я не тороплюсь. Терпение утешающего объясняется тем, что у него своих собственных неприятностей полно. Плачь, дружище, мы все в этом по уши, твои слезы погоды не сделают.

И пока он опорожнял свои колодцы мне за шиворот, я задумался о свадьбе Клары, любимой сестры. «Не грусти, Бенжамен, Кларанс просто ангел». Кларанс... что за имя такое? «Ангелу шестьдесят лет, дорогая, он старше тебя в три раза». Бархатный голосок моей девочки: «Я только что сделала двойное открытие, Бенжамен: у ангелов есть пол и нет возраста». – «И все же, Кларочка, все же ангел – директор тюрьмы...» – «Который превратил свою тюрьму в рай, Бенжамен, не забывай об этом!»

У влюбленных девчонок на все есть ответ, а старшие братья остаются со своими заботами: моя любимая сестра завтра выходит замуж за тюремщика, еще и главного. Неплохо, да? Если приписать сюда мамашу, которая вот уже несколько месяцев как сбежала с полицейским и от любви, верно, впала в беспамятство, так как даже ни разу не позвонила за все это время, получается довольно милый портрет семейки Малоссенов. И это уже не говоря о прочих братьях и сестрах: Тереза предсказывает по звездам, Жереми устроил пожар у себя в коллеже, Малыш – мечтатель в розовых очках, любой кошмар становится для него явью, наконец, Верден, самая младшая, оглушает всех своими воплями с первых секунд, как появилась на свет, под стать той самой битве[4]4
  Верден – город во Франции на р. Мёз, где в 1916 г. состоялось одно из самых кровопролитных сражений Первой мировой войны.


[Закрыть]
.

А ты, рыдающий великан, какая у тебя семья? Может, вообще никакой и ты все отдал творчеству? Он понемногу успокаивался. Я воспользовался этим, чтобы задать вопрос, ответ на который уже знал.

– Вам вернули рукопись, верно?

– В шестой раз.

– Одну и ту же?

Опять кивок – он наконец оторвался от моего плеча. Потом очень медленно покачал головой:

– Я так много над ней работал, если бы вы могли себе представить, я знаю ее наизусть.

– Как ваше имя?

Он назвался, и я тут же вспомнил веселье Королевы Забо и ее издевательский комментарий: «Умник, который пишет подобные фразы: „Сжальтесь! – икнул он, пятясь задом”, или считает, что пошутил, называя Галереи Лафайет[5]5
  Универсальный магазин в центре Парижа.


[Закрыть]
Барахольными рядами, и на протяжении шести лет, совершенно невозмутимо, шесть раз подряд сдает то же самое, – каким врожденным недугом он страдает, Малоссен, вы можете мне сказать?». Она встряхнула головой, непомерно большой для ее щуплого тельца, и повторила, как если бы речь шла о личном оскорблении: «„Сжальтесь! – икнул он, пятясь задом”... Да почему же не: „Здравствуйте, – вошел он” или „Пока, – бросил он, выходя”?» и далее на добрых десять минут она погрузилась в бесконечные импровизации: ей-то, признаться, таланта было не занимать...

В результате отправили рукопись не читая; я сам лично подписал отказ, а парень чуть не умер от горя у меня на руках, предварительно превратив мой кабинет в дикую пустыню.

– Вы ведь ее даже не читали, признайтесь? Я перевернул обратной стороной страницы тридцать шесть, сто двадцать три и двести сорок семь, они так и остались перевернутыми.

Классический прием... И как это мы, стреляные воробьи, еще попадаемся на эту уловку! Что сказать, Бенжамен? Что ответить этому чудаку? Что он зря тратит силы на этот бездарный инфантилизм? Давно ли ты уверовал в зрелость, Бенжамен? Черт! Да ни во что я не верю, знаю только, что пишущая машинка – гроб для детской непосредственности, а чистые листы – саван для всякого рода глупости и, наконец, что не родился еще тот человек, который продаст эту писанину Королеве Забо. Она – настоящий сканер для рукописей; только одна вещь может по-настоящему ее достать: пренебрежение имперфектом в сослагательном наклонении.

Ну, так что же ты собираешься ему предложить, этому верзиле, – заняться акварелью? Оригинально – он разнесет в прах остатки здания... Ему уже натикало пятьдесят, из которых, по крайней мере, последние лет тридцать он полностью отдает себя литературе, такие способны на все, когда попробуешь подрезать им крылья!

Итак, я принял единственно возможное решение. Я сказал ему:

– Пойдемте.

И спрыгнул с кресла прямо на пол. Порывшись в разгромленном столе Макон, я нашел нужную мне связку ключей. Далее – проследовал в противоположный конец комнаты. Он не спускал с меня глаз, словно я был единственный оставшийся в живых после сирийско-израильского конфликта. Я опустился на колени перед ящиком-картотекой, металлический щит которого поддался при первом повороте ключа. Он был плотно набит рукописями. Я взял первую, что попалась мне под руку:

– Возьмите это.

Название гласило: «Не разбирая пути», подписано: Бенжамен Малоссен.

– Это ваше? – спросил он, когда я закрыл шкаф.

– Да, все остальные – тоже.

Я отправился возложить связку ключей на Маконовы руины, точно туда, где я их взял. Он больше не смотрел на меня.

Он растерянно разглядывал рукопись.

– Не понимаю.

– И тем не менее это просто, – сказал я, – мне возвращали все эти романы, и гораздо чаще, чем вам вашу рукопись. Я вам предлагаю этот, один из последних. Может быть, вы мне скажете, что там не так. Мне самому нравится.

Он смотрел на меня так, как будто эта небольшая перестановка мебели повлияла на мои умственные способности.

– Но почему я?

– Потому что мы лучшие критики чужих произведений, а ваша собственная работа доказывает, по крайней мере, что вы умеете читать.

Тут я закашлялся и на секунду отвернулся, и когда я вновь посмотрел на него, глаза мои были влажными.

– Прошу вас, сделайте это для меня.

Мне показалось, что он побледнел и хотел уже было обнять меня, но я ловко увернулся и направился к двери, которую широко распахнул перед ним.

Мгновение он стоял в нерешительности. Губы его опять задрожали, он сказал:

– Ужасно думать, что всегда найдутся люди, которые еще более несчастны, чем ты сам. Я вам напишу, что я думаю, господин Малоссен. Обещаю, я вам напишу!

Он развел руками, указывая на погром, царивший в комнате, и сказал:

– Извините меня, я все возмещу, я...

Но я отрицательно покачал головой, легонько подталкивая его к выходу. Я закрыл за ним дверь. Последним кадром, который он запечатлел в заключение этого небольшого сеанса, было мое лицо, влажное от слез.


***

Я провел по лбу тыльной стороной ладони и сказал:

– Спасибо, Джулиус!

Так как пес и ухом не повел, я сам подошел к нему и повторил:

– Нет, в самом деле, спасибо! Вот примерная собака, которая защищает своего хозяина!

Обратись я к чучелу, набитому соломой, результат был бы тот же. Джулиус Превосходный все так же сидел у окна и спокойно, с упорством японского художника, смотрел, как течет Сена. Пусть мебель летает по комнате, пусть его хрустальный фетиш поплатился за Талейрана собственной головой, Джулиусу Превосходному наплевать; свесив голову и высунув язык, он смотрел, как течет Сена, а вместе с ней – баржи, ящики, башмаки, любовь... В полной неподвижности, так что даже громила, должно быть, принял его за произведение художника-примитивиста, сделанное из слишком тяжелого материала, чтобы его могла сдвинуть с места разбушевавшаяся стихия.

Меня вдруг взяло сомнение. Я опустился рядом с ним на колени и тихонечко позвал:

– Джулиус?

Нет ответа. Один запах.

– Мне еще только твоего припадка не хватало!

Все семейство Малоссенов проживало в постоянном страхе, ожидая его приступов эпилепсии. По словам Терезы, это всегда предвещало катастрофу. И потом, такое не проходит бесследно – кривая шея, язык на сторону...

– Джулиус!

Я схватил его на руки.

Нет, вполне живой, теплый, светло-бежевый окрас, псиной воняет со всех сторон: Джулиус Превосходный в полном здравии.

– Ладно, хватит прохлаждаться, идем писать заявление об уходе нашей Королеве Забо.

Подействовало ли так на него это слово «заявление», но он тут же вскочил и был у двери раньше меня.

2

– Это уже ваше третье заявление об уходе только за последний месяц, Малоссен, мне все-таки придется потратить пять минут, чтобы привести вас в чувство, но ни минуты больше.

– Ни секунды, Ваше Величество, я увольняюсь, и это не обсуждается.

Я уже держался за ручку двери.

– Никто не собирается обсуждать. Но я бы хотела узнать причину.

– Никаких объяснений; мне надоело, этого достаточно.

– В прошлый раз вам тоже надоело, и в позапрошлый, вам хронически надоедает, Малоссен, это у вас врожденное.

Она не просто сидела в своем кресле, она в него вросла. Такое тщедушное тельце – мне все время казалось, что она сейчас провалится за подушки. Сидящая на шее, как на острие кола, несоразмерно большая по сравнению с телом голова спокойно покачивалась, как у черепахи за задним стеклом автомобиля.

– Вы вернули бедняге его рукопись, даже не прочитав, а мне пришлось расплачиваться.

– Да, я знаю, Макон меня предупредила. Она так разнервничалась, бедняжка. Фокус с перевернутыми страницами?

Ее все это явно забавляло. Я всегда попадался в этих играх в объяснялки.

– Верно, хорошо еще, что все здание не спалил.

– Ну что ж, нужно будет выгнать Макон, это ее работа – правильно складывать страницы. Я вычту с нее за убытки.

Тоненькие ручки и маленькие, точно игрушечные, пальчики; как у пупса – резиновые кулачки на шарнирах. Может быть, это меня довело. Мне они так надоели, эти резиновые ладошки! У Малыша, и у Верден, конечно же, тоже (Верден – младшенькая, поскребыш). Да и у Клары, если приглядеться, у Клары, которая завтра выходит замуж, тоже кукольные ладошки.

– Выгнать Макон? Это все, что вы можете сказать? Вы уже уволили сегодня шестерых наборщиков – вам этого мало?

– Слушайте, Малоссен...

Спокойствие человека, который не собирается ничего объяснять.

– Слушайте внимательно: ваши печатники не только опоздали на шесть дней, они к тому же захотели меня прокатить. Полюбуйтесь-ка! Чем это пахнет?

Не предупредив об опасности, она сунула альбом мне под нос: подарочный вариант, «Ян Вермер»[6]6
  Ян Вермер Делфтский (1632—1675) – голландский живописец.


[Закрыть]
, лучше, чем в оригинале, заплатить бешеные деньги и поставить на полку, в библиотеку какого-нибудь респектабельного буржуа – дантиста-хирурга.

– Мило.

– Вас не просят посмотреть, Малоссен, вас просят понюхать. Что вы чувствуете?

Обыкновенный новый переплет, с пылу с жару из типографии.

– Клей и свежая краска.

– Свежая, как же; но какая именно?

– Что, простите?

– Какая именно краска?

– Прекратите этот балаган, Ваше Величество, откуда мне знать?

– «Венель 63», любезный. Через семь-восемь лет от шрифта пойдут рыжие круги и альбом можно будет сдать в макулатуру. Эта дрянь – химически нестойкая. Должно быть, завалялась на складе и они решили подсунуть ее нам. Скажите лучше, как вам удалось избавиться от этого зверя? Я видела, как он уходил; удивляюсь, что вы еще живы!

Менять ни с того ни с сего тему разговора это было в ее манере: сделал дело – иди дальше.

– Я превратил его в литературного критика. Отдал ему какую-то невостребованную рукопись, сказав, что это моя. Спросил его мнения, совета... Одним словом, выпустил пар.

(Это на самом деле был мой коронный прием. Авторы, чьи романы я не принял, сами подбадривали меня в своих письмах: «В этих страницах столько чувства, господин Малоссен! Когда-нибудь у вас получится, берите пример с меня, не сдавайтесь, писательство требует большого терпения...» Я тут же отправлял ответ с изъявлениями благодарности.)

– И что, действует?

Она смотрела на меня удивленно и недоверчиво.

– Да, Ваше Величество, действует, бьет без промаха. Но мне это надоело. Я ухожу.

– Почему?

И в самом деле, почему?

– Вы испугались?

Представьте, нет. Правда, эта фраза о смерти не давала мне покоя, но громила здесь совершенно ни при чем.

– Вас, верно, удручает гуманность нашей профессии? Может, вы хотите попробовать недвижимость? топливно-энергетический комплекс? банковский бизнес? Или вот, Международный валютный фонд, рекомендую: лишить финансовой поддержки какую-нибудь развивающуюся страну под предлогом, что она не может заплатить по долговым обязательствам, я прямо вижу вас в этой роли: обречь миллионы на голодную смерть!

Она все время высмеивала меня в этом грубовато-заботливом тоне. И, в конечном счете, всегда возвращала меня в строй. Но не на этот раз, Ваше Величество, на этот раз я умываю руки. Она, должно быть, прочитала это в моем взгляде, потому что привстала, опершись на свои пухленькие кулачки, при этом ее огромная голова, казалось, готова была упасть на бювар, как перезревший плод:

– Повторяю в последний раз, специально для идиотов...

Она работала за каким-то убогим металлическим столом. Да и весь кабинет больше походил на келью монаха, чем на директорское логово. Ни с тем барочным интерьером императорских резиденций, где сам я отдавался творчеству, ни со стихией стекла и алюминия Калиньяка, директора по продажам, и рядом не стояло. Что до дислокации, хуже она для себя во всей конторе места не нашла; по внешнему виду ее можно было бы принять за секретаршу на полставки ее самой последней пресс-атташе. Ей нравилось, чтобы ее служащие работали бы (да, имперфект в условном) в комфортной обстановке и подтирались батистовыми платками. Сама же она оттачивала свой образ маленького капрала в скромном мундире среди расфуфыренных маршалов Империи[7]7
  Маленьким капралом традиционно называют Наполеона I, который, даже будучи императором, не расставался со своим серым походным сюртуком.


[Закрыть]
.

– Слушайте, Малоссен, я вас нанимала как козла отпущения, чтобы на вас орали, а не на меня, чтобы вы глотали ругательства, пуская слезу в нужный момент, чтобы вы разрешали неразрешимое, залезая на крест, короче, чтобы вы подставлялись. И вы прекрасно это делаете! Вы – крайний в первом ряду, никто в мире не сможет подставляться лучше вас – знаете почему?

Она мне это говорила сто раз: потому что я родился козлом отпущения, у меня это в крови, вместо сердца – магнит, притягивающий стрелы. Но на сей раз она прибавила:

– И не только, Малоссен, есть еще кое-что: сострадание, любезный, сострадание! У вас редкий порок – вы сострадаете. Только что вы переживали за этого недоразвитого великана, который разносил в щепки мою мебель. И вы так хорошо прочувствовали природу его несчастья, что своим гением превратили жертву в палача, непризнанного писателя – во всесильного критика. Это именно то, в чем он нуждался. Только вы умеете понять такие простые вещи.

Голос у нее – как визг старой мельницы, нечто среднее между писком восторженной девчушки и кряхтеньем дряхлой колдуньи, которой уже все приелось. Что ее заводит, так это не вещи, это их суть.

– Вы страдалец вдвойне в этом посредственном мире, Малоссен!

Руки вспархивали у нее перед носом, как два жирных мотыля.

– Даже мне удается вас смутить, что уж и говорить!

Она вонзила пухлый указательный палец в свою впалую грудь.

– Каждый раз, как ваш взгляд останавливается на мне, я так и слышу, как вы спрашиваете себя, как такая громадная голова могла вырасти на таком тщедушном обрубке!

Ошибочка, у меня были свои мысли на этот счет: удачный пример психоанализа. Голова в порядке, а вот тело – ни к черту. Голова пользуется своим здоровьем в полной мере; одна голова наслаждается благами этой жизни.

– Я так и вижу, как вы штудируете историю моих скрытых переживаний: несчастная любовь для начала, или слишком рано осознанная абсурдность этого мира, наконец, все то же исцеление психоанализом, который вынимает сердце и бронирует мозг, волшебный диванчик, где решаются все проблемы, не так ли? Эгоцентризм прежде всего – скажете, нет?

(Вот блин!..)

– Послушайте, Ваше Величество...

– Вы единственный из моих подчиненных, кто открыто называет меня «Ваше Величество», – остальные делают это у меня за спиной, – и вы хотите, чтобы я обходилась без вас?

– Слушайте, мне надоело, я ухожу, вот и все.

– А как же книги, Малоссен? – завопила она, выпрямившись, как пружина. – Как же книги?

Широким жестом она указала на стены своей кельи. Голые стены. Ни одного тома. И тем не менее мы словно оказались в самом сердце Национальной библиотеки.

– Вы о книгах подумали?

Белое каление. Глаза вылезают из орбит. Сиреневые губы и здоровенные, побелевшие от напряга кулаки. Вместо того чтобы раствориться в кресле, я тоже вскочил на ноги и в свою очередь заорал:

– Книги, книги, это слово не сходит у вас с языка! Назовите хоть одну!

– Что?

– Назовите хоть одну, название какого-нибудь романа, все равно что, крик души, ну же!

На мгновение она задохнулась, оцепенев от неожиданности; промедление стоило ей партии.

– Вот видите, – ликовал я, – не получилось, ни одной! Скажи вы мне «Анна Каренина» или «Биби Фрикотен», я бы остался.

И уходя:

– Ну, Джулиус, идем отсюда.

Пес, сидевший у самой двери, оторвал от пола свой грузный зад.

– Малоссен!

Я не обернулся.

– Малоссен, вы не увольняетесь, я вас вышвыриваю! От вас несет хуже, чем от вашей собаки, Малоссен! Вы – отбросы человечества, ничтожество, вас смоет в унитаз, мне и на педаль нажимать не придется; убирайтесь к черту, чтобы я вас больше здесь не видела, и приготовьтесь оплатить счет за погром!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю