Текст книги "Маленькая торговка прозой"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

25

– Северина Боккальди. Итальянка.

– Она была в парике?

– Что?

– Как вам показалось, у нее были свои волосы или на ней был парик?

– Я обратил внимание только на ее зубы.

– Но, может, вы заметили, какого цвета были ее волосы?

– Нет, я не видел ничего, кроме ее зубов. Даже на фотографии в паспорте – одни зубы.

Занятный малый этот Буссье, агент по сдаче машин напрокат. Но инспектор полиции Карегга терпелив. Можно даже сказать, вдумчив.

– Блондинка или брюнетка?

– Честно говоря, затрудняюсь ответить. Единственное, что помню: скрежет сцепления, когда она трогалась с места.

– Значит, ни слишком темненькая, ни слишком светлая?

– Ой, не знаю... Женщинам вообще не следовало бы сдавать машины напрокат. А женам макаронников – тем более.

– Может быть, рыжая?

– Нет, только не рыжая! Этих я чую с закрытыми глазами.

– Волосы длинные?

– Нет.

– Стрижка?

– И не стрижка. У нее была какая-то прическа, так мне кажется, – понимаете, что я хочу сказать? Ну, как они обычно себе делают...

«Точно, парик»,– решил инспектор Карегга.

***

Вторая клиентка была австрийка. Она обратилась в агентство на площади Гамбетта, в двадцатом округе, на севере.

– Как, вы говорите, ее имя?

– Альмут Бернхарт.

– Хельмут?

– Нет, Альмут.

– Альмут?

– Да, Альмут, первое «А», это женское имя, насколько я могу судить.

Инспектор Карегга записывал. Въедливый попался. Или, может быть, робкий, пока еще. В любое время года он носил куртку типа «пилот» с меховым воротником.

– Высокая?

– Трудно сказать.

– Как это?

– Она как будто съежилась вся. И то же самое насчет ее лица...

– Ее лица?

– Если верить ее удостоверению, она пятьдесят четвертого года рождения, не такая уж старая, и тем не менее лицо у нее меченое, что ли.

– Шрамы?

– Нет, отпечаток самой жизни, если хотите... шрамы, оставленные самой жизнью.

«Да, этот на своей работе состояния не сделает», – мельком подумал инспектор Карегга.

– А кто она по профессии?

– Учительница. Преподаватель истории. У этих австрийцев богатая история, есть где развернуться, – объяснил работник прокатной стоянки, – сначала – разгром их империи, затем – нацисты, а сегодня – того и гляди, финны подомнут под себя...

«Пора ему менять работу», – подумал инспектор Карегга.

***

– Ну, что там еще? – спросил с ходу третий агент проката.

Из тех коротышек, которых дылды всегда выводят из себя, но инспектор Карегга был из тех здоровяков, которые всегда терпеливы с коротышками, что еще больше раззадоривает этих последних.

– «Ауди», номерной знак 246 FM 75 – кажется, это ваша машина?

– Возможно. И дальше что?

– Вы не могли бы уточнить, будьте любезны.

– А что с ней не так?

– Мы бы хотели знать, кому вы ее сдали напрокат.

– Какого черта, это легавых не касается, профессиональная тайна.

– Мы обнаружили эту машину на месте убийства.

– Навернулась?

– Что?

– Тачка, ее помяли?

– Нет, с машиной все в порядке.

– Значит, я могу ее забрать?

– Сможете, когда сотрудники из нашей лаборатории с ней разберутся.

– И сколько я на эту фигню угроблю времени?

– Кому вы сдали эту машину?

– Нет, вы знаете, сколько я на этом теряю в день?

– Дело идет об убийстве, они быстро управятся.

– Быстро, быстро...

– Так кому вы сдали эту машину?

– С вами быстро только в дерьмо можно вляпаться.

Инспектор Карегга сменил тему:

– Александр Падовани, поддельные номера, сокрытие краденых машин, нелегальное хранение оружия, три года тюрьмы, на два года выслан из страны.

Джентльменский набор агента проката.

– По молодости чего ни напортачишь, но я исправился.

– Может быть, Падовани, но если ты собираешься и дальше парить мне мозги, придется тебя слегка потревожить.

Инспектор Карегга иногда весьма удачно находил слова.

– Скулату, – смирился агент, – Миранда Скулату. Гречанка.

***

Аннелиз. Если я правильно посчитал, с тех пор как стреляли в Малоссена, у нас на руках уже пять новых трупов.

Ван Тянь. У Малоссена много друзей...

Аннелиз. Весьма возможно, что три трупа из Берси – подарок Бельвиля.

Ван Тянь. Каустическая сода... Да, возможно.

Аннелиз. Но министр Шаботт и юный Готье?

Ван Тянь. ...

Аннелиз. Слушайте, будьте добры, поверните ребенка ко мне спиной.

Ван Тянь. Это девочка, господин комиссар, ее зовут Верден.

Аннелиз. Тем более.

(Старый Тянь повернул малышку Верден у себя на коленях. Взгляд ребенка отпустил комиссара Аннелиза, чтобы тут же впиться глазами в бронзового Наполеона, на каминной полке за спиной у Тяня.)

Аннелиз. Благодарю вас.

Ван Тянь. ...

Аннелиз. ...

Ван Тянь. ...

Аннелиз. Вы по-прежнему не пьете кофе?

Ван Тянь. Я больше не пью ничего с тех пор, как мне доверили Верден.

Аннелиз. ...

Ван Тянь. ...

Аннелиз. Смотрите-ка... умный ребенок.

Ван Тянь. Замечательный.

Аннелиз. С самого начала – никаких иллюзий... это может быть большим козырем в жизни.

Ван Тянь. И единственным.

Аннелиз. Однако я не затем вас сюда позвал, чтобы обсуждать проблемы педиатрии... Скажите, Тянь, как далеко может зайти женщина, которой вздумалось отомстить за любимого мужчину?

Ван Тянь. ...

Аннелиз. ...

Ван Тянь. Ну да, по меньшей мере.

Аннелиз. Она взяла напрокат три машины на разные имена. Она не оставила никаких следов в машинах, а вот на формулярах остались ее пальчики. Она снимала перчатки, когда расписывалась. Я отдал для подстраховки на экспертизу все три подписи: одна и та же. С гримом, но та же. Что касается ее внешнего вида, то каждый раз она была неузнаваема. Итальянка с лошадиной челюстью, австрийка-неврастеничка, жгучая красавица-гречанка.

Ван Тянь. Профессионалка...

Аннелиз. Полагаю, она еще не до конца использовала свой реквизит переодеваний.

Ван Тянь. И все свои норы тоже...

Аннелиз. ...

Ван Тянь. ...

Аннелиз. Что, по-вашему, будет дальше?

Ван Тянь. Вывод из строя остальных сотрудников «Тальона».

Аннелиз. Этого-то я и боюсь.

***

– Я любила его.

Жюли вновь сменила укрытие. На этот раз – комнатка прислуги на улице Сент-Оноре.

– Я его любила.

Вытянувшись на жестком матрасе, она повторяла вслух:

– Я его любила.

Она не сдерживала слез. Она не плакала, просто слезы текли по щекам. Эта очевидность опустошала ее.

– Я его любила.

Таково было ее заключение. И это не имело ничего общего ни с губернатором, ни с тем фактом, что Бенжамен был «комментарием к этому миру», ни с ее возрастом, ни с пресловутым одиночеством... Глупости все, самооправдание.

– Я его любила.

Она перебрала все факты. Сначала он был просто очередным сюжетом для ее статьи. «Козел отпущения» – занятно. Непростительно было бы упустить такое. И она написала статью. Тема была исчерпана, а Бенжамен остался. Там, где и был. Все тот же ее герой: Бенжамен Малоссен.

– Я любила его.

Она использовала его как прибежище. Исчезала на целые месяцы, а потом возвращалась к нему передохнуть. И так до самого того дня, когда она осталась у него, как у себя дома. Он стал для нее не авианосцем, а портом приписки. Они были одним целым.

– Я любила его.

В этом было все. А теперь его нет. И эта очевидность ее опустошала.

– Я любила его!

Кто-то постучал в стенку:

– Да поняли мы уже, что ты его любила!

26

При жизни Готье был примерным католиком. И умер он добрым католиком. С пулей в башке, и тем не менее; даже несмотря на бесконечные занятия и постоянное чтение книг. Священник расценивал подобную приверженность вере похвальной. И гнусавый голос его беспрестанно напоминал об этом друзьям покойного, собравшимся в церкви Св. Роха. Семья проливала потоки слез. Друзья стояли молча, опустив головы. Комиссар Аннелиз спрашивал себя, почему это священники, как только вскарабкаются на кафедру, начинают говорить такими высокими голосами. Может быть, Святой Дух вещает через нос? С другой стороны, комиссар Аннелиз был настроен решительно против поголовного истребления служащих издательства «Тальон». Конечно, они подпольно выпускали романы этого Ж. Л. В., но ведь они также переиздавали, например, полемику Боссюэ и Фенелона по поводу фундаментальной проблемы Чистой Любви в понятии мадам Гийон. Такое издательство не должно было исчезнуть. Только комиссар Аннелиз сильно сомневался, что Жюли Коррансон смотрела на это дело с той же точки зрения. В церкви Св. Роха было полно родственников, друзей, издателей и полицейских. Одних отягощала скорбь, других – табельное оружие. Мужчины тем не менее не переставали смотреть на женщин. Женщины слегка краснели. Они ведь не знали, что у мужчин руки сейчас заняты предохранителями их револьверов. Жюли Коррансон запросто могла затесаться среди плакальщиц, или переодеться в церковного певчего, или спрятаться в исповедальне. Может, она даже выпорхнет из-за витража с парой ангельских крыльев за спиной и с мощным стволом в руках, чтобы исполнить свой коронный номер. У полицейских уже затекли пальцы и начало рябить в глазах. Некоторым за время их службы уже приходилось иметь дело с влюбленными женщинами, и они предусмотрительно надели бронежилеты. Эта ненормальная не успокоится, пока не соберет весь урожай со своего поля мести. Она не ограничится одним кварталом. Она развернется на более обширной территории. Пуля двадцать второго калибра прямым попаданием пробила череп ее возлюбленного. Если вы сделали что-нибудь, за что женщины вас не благодарят, приготовьтесь к тому, что вам это «что-нибудь» дорого обойдется. Усиленная охрана персонала издательства «Тальон», по приказу шефа. И пристальное внимание ко всему, что хоть отдаленно напоминает женщину.

Там были и другие охранники, которые присоединились к полицейским: четырнадцать приятелей регбиста Калиньяка окружили его плотным кольцом. Словно какой-то кельтский чародей спаял их намертво. Пятнадцатый ползал из стороны в сторону, как краб на страже. И все это охраняло Калиньяка. Поэтому его молитвы с трудом прорывались наружу. Ему бы хоть маленькую щелочку, чтобы пожелать Готье доброго пути. Братские чувства – как пас овального мяча. Калиньяк всегда носился с Готье как курица с яйцом. Калиньяк и к Малоссену тоже относился с особой симпатией. Все, что не касалось регби, казалось ему чрезвычайно хрупким. Ни Малоссен, ни Готье никогда даже не пробовали играть в регби... ну и вот. Калиньяк вовсе не был недоумком, он прекрасно понимал, что одно с другим никак не связано, но все же... все же.

Хоронили юного Готье. Белые покрывала, аминь. Святая вода, аминь. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Между тем Лусса с Казаманса вообще не имел при себе даже какого-нибудь колющего предмета, хотя как участник движения Сопротивления мог себе позволить в подобных обстоятельствах предстать во всеоружии. Он был просто негр, которому удалось остаться в живых после Монте-Кассино. Пасть под пулями влюбленной женщины, пусть незаслуженно, представлялось ему редкой удачей. Он отказывался принимать заслуженную благодарность от родины. Эта самая родина, в лице покойного маршала Жюэна, отправила его к одному из итальянских холмов, на вершине которого возвышалась неприступная крепость, чтобы его там порубали в капусту. Впереди – негры, а за ними – алжирские стрелки, на которых родина обиделась, когда, уже в мирное время, они потребовали независимости. Тех, кому удалось спуститься с этого холма, родина уложила одним прекрасным утром в пыли Сетифа: с пулеметами не поспоришь. В тот день ребятишки Кассино играли с головами убитых, которые они кучами находили в еще дымящихся руинах крепости, – удобное было место, чтобы возносить свои хвалы Господу, пока там не поселилась война. Лусса не хотел, чтобы родина награждала его. Он предпочел бы, чтобы это делали женщины. Ему посчастливилось любить некоторых из них. Он обожал их всех поголовно. Они все неповторимы. Пуля Жюли Коррансон – это самое малое, чем он мог бы им услужить. И это позабавило бы Малоссена. Лусса и Малоссен любили поразвлечься. Этот малый появился в жизни Луссы на двадцать лет позже, чем следовало бы, а теперь еще и уходит слишком рано. Но за то время, пока они вместе работали, они не скучали, это уж точно. Вместе с тем Лусса никогда не набивался в закадычные друзья к Малоссену. Он никогда не был у него дома. Они встречались только в издательстве. Но и этого было достаточно для разного рода веселых розыгрышей. Что же было предметом их бесконечных подтруниваний друг над другом? Общая страсть к книге, страсть особенная, свойственная только им, балагурам. Они, конечно, не надеялись, что какая-то там книга сможет исправить конченого человека. И им было смешно наблюдать, как другие убеждают себя, что книги делают их человечнее. Но сами они любили книги и делали все, чтобы эти «другие» как можно дольше оставались в своем приятном заблуждении. К тому же это было гораздо веселее, чем надрываться, ожидая, пока карабинная пуля двадцать второго калибра не размозжит тебе череп... И потом, в минуты уныния всегда можно было утешать себя мыслью, что самые замечательные библиотеки собираются в домах наиболее удачливых поставщиков оружия. Лусса и Малоссен не раз сражались, каждый со своей пушкой в руках – стаканом сиди-брахима убойной силой в 13,5°.

Юный Готье отправлялся в свой последний путь. У его гроба вдруг выросло четыре пары ног. Он плыл вдоль прохода ногами вперед, и головы скорбно опускались по мере его приближения. За ним устремлялись безвольные толпы, как будто в руках у него была та самая флейта крысолова. Сначала родственники, потом друзья, все по очереди вливались в процессию и следовали за юным Готье, который при жизни вовсе не обладал качествами предводителя. Лусса постарался встать так, чтобы идти впереди Изабель. Он не хотел, чтобы Коррансон лишила его драгоценной Изабель. В издательстве «Тальон» ее называли Королевой Забо (Малоссен даже в глаза), но для Луссы, ее негра с Казаманса, она всегда была только Изабель, маленькой торговкой прозой, которая с незапамятных времен их общего детства представляла себе книгу не иначе, как необходимую прослойку между душой и телом. Как-то июньским днем 54-го, некоторое время спустя после провала Дьенбьенфу (Лусса уже рассказывал эту историю Малоссену), Изабель позвала его к себе в кабинет и сказала: «Лусса, мы только что потеряли Индокитай; уверена, что не пройдет и двадцати лет, как китайская диаспора покинет Юго-Восточную Азию и переберется сюда, в Париж. Поэтому ты срочно выучишь китайский и поможешь мне перевести все, что есть стоящего в их литературе. И когда они явятся, их книги уже будут здесь, и все будет в порядке». (И Лусса поднял свой стакан за здравие Бенжамена: «Вот почему ты так часто слышишь из моих уст китайскую тарабарщину, дурачок. Гань бэй! Твое здоровье!»)

Нет, каким бы близким другом ни был ему Малоссен, он не позволит его (Малоссена) Жюли разрядить обойму в его (Луссы) Изабель. С того момента, как началась эта бойня, Лусса не притронулся к своей арабской пушке. Таким образом, завязав крепким узлом все свои рефлексы, он и в самом деле собирался в нужный момент защитить грудью Изабель от этой душегубки... Погибнуть, как он всегда об этом мечтал: ради женщины и – о счастье! – от руки женщины!

***

Нападение оказалось неожиданным для всех, кто там находился. Не женщина – само небо обрушилось на них. В тот момент, когда Готье грузили в его последнее такси, Калиньяк почувствовал, как в его плечо вонзилась пуля. Все остальные услышали выстрел. Он все время был окружен живой стеной. В него не могли стрелять с высоты человеческого роста, его сняли сверху, из какого-нибудь слухового окна. Снизу его полностью загораживали эти четырнадцать молодцов.

– Да пустите вы меня, я хочу видеть, откуда стреляли.

– Только шелохнись, получишь у нас.

Прежде чем они успели заслонить его своими телами, вторая пуля ранила его в ногу, пройдя навылет. Полузащитник Ламезон стремительным броском кинулся к нему, закрывая окровавленное бедро.

– Меткая, дрянь!

Калиньяка уложили. Все остальные сами повалились прямо на ступени церкви, друг на друга, Лусса – на Изабель.

– Пятьдесят лет только об этом и мечтал... признайся.

– Не шевелись.

Все лежат. Кроме покойника. Предоставленный самому себе, Готье выскользнул из фургона. Он отважно возвышался в своем ящике над живыми, но лежачими.

Небо на мгновение стихло.

Это мгновение стало для него роковым.

Двуглавое существо выросло над распростертыми телами. У него было спокойное лицо Хо Ши Мина, вторая голова принадлежала сердитому ребенку. Ноги на ширине плеч, он врос в землю, как скала, и, держа в вытянутых руках свой мощный «манхурен», равномерно разрядил всю обойму в окно комнаты прислуги: здание напротив, шестой этаж, третье справа. Взгляд ребенка, висящего у него за спиной, как будто наводил его прицел. На младенце были фетровые наушники, как у настоящих стрелков в тире, чтобы защитить барабанные перепонки от оглушительных выстрелов. Посыпались осколки, рама разлетелась в щепки. Тянь стрелял, как батальон мексиканцев, метящих в одну мишень.

– Прости, Жюли.

Тянь стрелял, обращаясь к Жюли:

– Тебе станет легче.

Тянь знал, что такое остаться вдовцом. Когда-то он потерял свою жену, Жанину-Великаншу, и Жервеза, дочь Жанины, которую Тянь носил, как и Верден, в кожаном конверте, тоже оставила его ради Христа: предательница. В то время Тянь хотел бы, чтобы батальон мексиканцев положил конец его страданиям.

– Когда умирает любовь, жизнь превращается в бесконечную агонию.

Тянь стрелял в Жюли из милосердия. Один за другим, остальные полицейские присоединились к нему. Эти были настроены несколько иначе. Тянь бы с удовольствием и их всех перестрелял. Но его обойма была пуста.

Здоровенный детина спокойно перебежал улицу. На нем была куртка «пилот» с меховым воротником. Он вошел в здание. Поднялся по черной лестнице. Снаружи (как юный Бонапарт 13 вандемьера 1795 года на ступенях той же церкви[25]25
  5 сентября 1795 года перед церковью Св. Роха в Париже произошла перестрелка между роялистами и силами Конвента под предводительством Бонапарта.


[Закрыть]) дивизионный комиссар Аннелиз приказал прекратить огонь.

V
ЦЕНА СПАСЕНИЯ

Когда жизнь держится на одном волоске, цена этого волоска вырастает до сумасшедших размеров!

27

– Он это сказал! Я же слышал!

Жереми приставил к горлу доктора Бертольда скальпель.

– Перестань, Жереми.

Но на этот раз уговоры Клары не подействовали.

– А вот фиг, не перестану. Он сказал, что собирается отключить Бенжамена!

Прижатый к стене доктор Бертольд, похоже, жалел, что произнес это вслух.

– Он не сделает этого.

– Конечно, если я перережу ему глотку, он этого не сделает!

– Жереми, прекрати.

– Он сказал: «Отключим его, как только этот умник Марти уедет в свою командировку в Японию».

Это была чистая правда. Доктор Бертольд ждал, когда уедет доктор Марти, чтобы отключить дыхательный аппарат Малоссена, старшего брата Жереми. Основания для этого у Бертольда были самые простые: он не любил доктора Марти.

– Жереми, ну я прошу тебя...

– Он сказал вот этой и еще тому, толстому.

Легким кивком головы Жереми указал на медсестру – она была белее своего халата – и на «того толстого», который был еще белее.

– Если вы двинетесь с места, если только вы попробуете предупредить кого-нибудь, я пущу ему кровь!

Они были ассистентами Бертольда. Они не двигались с места. Они лишь лихорадочно искали в уме род занятий, где никому не надо было бы ассистировать.

– Жереми...

Клара сделала полшага вперед.

– И ты! Не подходи!

Она застыла на месте.

– Закрой дверь.

Они остались одни.

***

Знатная была перебранка у Бертольда с Марти по поводу этого несчастного Малоссена.

– Да он же труп, клиническая смерть! – орал Бертольд.

Марти стоял на своем:

– Я отключу его, когда он станет таким же трупом, как вы, не раньше.

Марти тоже не жаловал Бертольда, но он не делал из этого трагедии.

– Черт побери, Марти: необратимые нарушения центральной нервной системы, искусственное дыхание, отсутствие малейших ответных реакций и никакого намека на электроэнцефалографический сигнал – чего вам еще?

«Ничего», – думал Марти, и в самом деле добавлять уже нечего: Малоссен был мертв.

– Молчания, Бертольд, мне не хватает тишины.

– Не надейтесь, что я буду молчать, Марти: занимать больничные койки под грядки для безжизненных тел, которые поддерживаются только искусственным питанием, вам это так не пройдет, уж я постараюсь!

У Бертольда это было в крови.

– Что ж, хоть раз в жизни сообщите кому-нибудь что-то новое.

Бертольд был выдающимся хирургом. Но в качестве преподавателя он никуда не годился, и студенты бежали от него как от холеры.

– Я вас ненавижу, Марти.

Они стояли лицом к лицу. Высокий, трясущийся от бешенства, и маленький, нарочито спокойный.

– А я вас люблю, Бертольд.

У Марти, напротив, всегда было чем пронять даже самые тупые головы. Полные аудитории, выездные лекции, призывы о помощи, несущиеся со всех концов света. Внимая ему, студенты становились настоящими целителями. У больных появлялась надежда.

– Церебральная смерть, Марти!

Дрожащим пальцем Бертольд указывал на дыхательный аппарат, присоединенный к Малоссену.

– Глубокая кома!

Бертольд тыкал в энцефалограмму. Безукоризненная горизонтальная прямая.

– Троцкий и Кеннеди и то находились в лучшем положении, чем он!

В глубине души Марти был с ним согласен. И тем не менее он не сдавался:

– Просто длительная кома, Бертольд, бессознательное состояние, но организм жизнеспособен.

– Ах так! И как же вы собираетесь это доказать?

В этом-то и заключалась вся проблема. Все симптомы говорили за то, что нарушения необратимы. Малоссену конец. Доказывать обратное – равносильно попытке воскресить Лазаря во второй раз.

– Вы понимаете, что вы сейчас делаете, Марти?

– Как раз сейчас я стараюсь не заразиться от вас, высморкайтесь и, пожалуйста, встаньте подальше, шага на три от меня.

– Терапевт до мозга костей! Вы с вашей манией величия будете вялить здесь этот кусок мяса, в то время как эту койку мог бы занять другой больной, который сейчас подыхает где-нибудь из-за вас.

– Бертольд, вы первый окажетесь на этом месте, если не прекратите меня доставать.

– Что? Угрожаете? Физической расправой? Вы? Мне?

– Лучше сказать, ставлю диагноз. Не смейте трогать моего больного. Ясно?

***

Они так и остались каждый при своем. Временно. Стадия наблюдения. Это долго не продлится. Бертольд и в самом деле без особого труда мог отключить Малоссена. И Марти, по большому счету, нечего было ему возразить. Надо было быть начеку. Опять отвлекаться от медицины, в который раз. Профессор Марти протискивался на своем мотоцикле между машинами, наводнившими Париж. Может, Бертольд и не посмеет. Их схватка затянулась. Марти вцепился ему в вихры, а Бертольд вонзился зубами в его левое ухо. Как всегда, Бертольд комплексовал, а Марти, опять же как обычно, переживал за больного. Не просто безнадежный больной, а на все сто два процента; только он и правда был не какой-нибудь там больной. Это был Малоссен. Красный свет, зеленый. Нет, конечно, каждый больной – не просто какой-то там больной, но Малоссен – это Малоссен. На мотоцикле – нет ли, а Марти все равно застрял в пробке, и не только: он по уши увяз в этой тавтологии. Два года назад он спас Жереми Малоссена, который чуть не изжарился во время пожара в лицее. Год спустя он спас Жюли Коррансон, начиненную свинцом, как фаршированный карп. И вот, пожалуйста, теперь и сам Малоссен с дыркой в башке. Как ни старайся отгородиться, к некоторым пациентам все равно привязываешься. Марти не помнил, чтобы эта семья беспокоила его по пустякам – прыщи или несварение желудка. Если им мешал аппендицит, они вырезали его сами. Итак, они привезли ему Малоссена. Жереми возглавлял процессию.

– Доктор, нужно вытащить моего брата.

Всей семьей. Кроме, естественно, матери. Вместо нее – грузная арабка, которую они называют Ясмина. И старый Бен Тайеб, весь седой.

– Это мой сын Бенжамен.

Они буквально оккупировали больницу, появившись в сопровождении сирен всей полиции города.

– Вы можете что-нибудь сделать?

Это спросил молодой араб с ястребиным носом в умопомрачительном костюме.

– Мой сын Хадуш, – пояснил старик.

Все это на бегу, по дороге к отделению скорой помощи.

Повезло: Бертольд на месте.

Молча, они с Марти сразу принимаются за работу.

Бертольд, конечно, не подарок, но второго такого скальпеля во всем Париже не сыскать. Просто гений по части латания человеческой плоти. Хирургия не была специальностью Марти, но он никогда не упускал случая ассистировать Бертольду. Он спокойно стоял рядом. Подавал инструменты. И каждый раз изумлялся. Пальцы этого человека представляли собой квинтэссенцию человеческого разума в действии. За операционным столом были только они вдвоем. Выражение лиц под масками выдавало настоящих гурманов, которые не потерпят постороннего в своей компании. На первый взгляд, идиллия. На самом деле то, что творилось в голове у каждого из них, вряд ли можно было назвать симпатией. «Вставил я ему перо», – говорил себе Бертольд, ловя ошеломленный взгляд Марти. Бертольд принимал восхищение Марти за черную зависть, и это его буквально окрыляло. По сути своей он был прост, без претензий. Что до восхищения Марти, оно было с дальним прицелом, как, впрочем, любое состояние его души, когда это касалось медицины. Бертольд поражал его. Как этот идиот, недоразвитый до крайности, мог так ловко обращаться с хирургическими инструментами, проявлять подобную интуицию, предугадывая с такой точностью реакцию организмов, которые он оперировал; все это толкало Марти в пропасть профессионального любопытства. Как такое было возможно? Здесь таился какой-то особый секрет. Марти, сколько себя помнил, всегда пытался разгадать его. С самой ранней юности он собирал этих гениальных кретинов подобно тому, как некоторые перерывают антикварные лавки в поисках какого-нибудь исключительного уродства. В его коллекции уже была первая скрипка берлинского филармонического оркестра, шахматный гроссмейстер, дважды выходивший в финал чемпионатов мира, физик-ядерщик – нобелевский лауреат, три бесспорных гения, и все же рядом с ними самая заторможенная улитка и та сошла бы за полноценное разумное существо. А теперь Бертольд! Марти часто сталкивался с подобным. Безусловно, природа хранила еще не один такой фокус с нейронами в своих тайниках. Так она пыталась защититься от себя самой. Все было позволено, самые смелые ожидания. Когда на него находила тоска, Марти подзаряжал батарейки профессионального оптимизма этой уверенностью. Бертольд был для него счастливой картой.

Одним словом, Бертольд и Марти вскрыли череп Малоссена. Посмотрели, что там внутри. Закрыли. Бертольд потянулся выдернуть шнур из розетки. Марти его остановил.

***

– Ну что?

Собравшись в приемной, семейство задавало этот вопрос голосом Жереми.

– Сразу тебе скажу, Жереми, никакой надежды.

Марти рассудил, что лучше будет сказать все начистоту.

– Значит, вы его отключите?

Вечный вопрос.

– Без вашего согласия – нет.

Лауна, сестра Малоссена с медицинским образованием, потребовала расставить все точки над i.

– Он окончательно потерян?

Марти мельком взглянул на Клару и, несмотря на ее бледность, выдохнул:

– Церебральная смерть.

– И что это значит? – спросил кто-то.

– Умрет, если отключат дыхательный аппарат, – пояснила Лауна.

– Абсурд!

Это Тереза. Сплошной лед. Она держалась немного поодаль. Она не двинулась с места. Только сказала:

– Абсурд!

Ни малейшего намека на эмоцию.

Потом добавила:

– Бенжамен умрет в своей постели в возрасте девяноста трех лет.

***

Зеленый. Профессор Марти нажал на газ. Мотоцикл рванул вперед. Тереза... Без вмешательства Терезы все прошло бы гладко. Марти нельзя было назвать приверженцем оккультных наук. Все эти вертящиеся столы, циклическая смена знаков зодиака, предсказывание будущего по линиям руки – подобные глупости ему, здравомыслящему человеку, были чужды. Хрустальные шары он принимал только в качестве украшения лестничных перил. Пусть за них хватаются карапузы, чтобы не упасть. И тем не менее... тем не менее, когда он ответил Бертольду, что Малоссен находится в длительной коме, в бессознательном состоянии, когда он отнес его к «жизнеспособным организмам», он думал о Терезе. «Ах так! И как же вы собираетесь это доказать?» Единственным доказательством Марти была Тереза. Его единственно возможный ответ: Тереза. Он промолчал. И Бертольд закрыл тему.

Просто Марти видел Терезу в деле. Трижды. Он слышал, как она три года назад предсказала одно покушение, которое и в самом деле произошло в намеченный день и час. Потом, в прошлом году, он видел, как своими уговорами она помогла умирающему старику отойти в мир иной в полной уверенности, что там его ожидает светлое будущее. Красный свет. Наконец, она же возвратила к жизни старого Тяня, изрешеченного пулями и совсем не желавшего задерживаться на этом свете. Опять застрял. С Терезой Марти чувствовал себя, как Дон Жуан перед статуей Командора. «Есть в этом что-то, чего я как врач не понимаю».

Внезапно мотоцикл нырнул влево и выбрался из пробки. Марти гнал к Бельвилю. Марти направлялся к Малоссенам. Марти собирался поговорить с этой девчонкой с глазу на глаз и объяснить ей, что на этот раз ничего не выйдет, с ее братом кончено, совсем, что ее звезды больше не понадобятся и что ей, невозмутимой Терезе, лучше бы спуститься на землю и не лезть, куда не просят. Когда пуля входит в мозг, как чайная ложка в яйцо в мешочек, будь ты хоть трижды Тереза Малоссен, все равно нет ни одного шанса, ни одного, чтобы порубленное на куски мясо срослось обратно в целый бифштекс.

– Привет, доктор. Садитесь с нами обедать.

Ему открыл Жереми. Мальчик весь сиял, а бывшая мелочная лавка благоухала добрым кускусом. Марти и двух секунд не понадобилось, чтобы понять, что, благодаря Терезе, все здесь пребывают в таком настроении, как будто Бенжамен подхватил бронхит и на пару дней задержался в больнице Святого Людовика.

– А у Джулиуса не было припадка.

– И мне не снились кошмары, – добавил Малыш в розовых очках.

Они цеплялись за какие-то приметы.

Даже Клара улыбалась Марти. «Никакой озабоченности по поводу своей беременности», – подумал он.

И Марти отказался от намерения поговорить с Терезой, проглотил тарелку кускуса, не обращая внимания на исходящего слюной пса, умоляюще положившего морду ему на колени, и решил не откладывать свою поездку в Японию.

***

На следующий день он все-таки пошел на нелегкое дело – уговорить своего Бертольда. Он даже пригласил его в «Клозри де Лила»[26]26
  «Клозри де Лила» – одно из самых шикарных и дорогих кафе Парижа.


[Закрыть], чтобы попытаться убедить не отключать Малоссена. Они заняли столик Ленина, которому удавались и не такие заковыристые дела.

– Послушайте, Бертольд, не стоит отключать Малоссена, он еще может из этого выкарабкаться.

На закуску подали гусиную печень по-гасконски, а в бокалах искрился янтарный сотерн.

– На что вы надеетесь? – спросил Бертольд с набитым ртом.

– Моя надежда – это вы, Бертольд.

– Да что вы?

Бертольд пил сотерн большими глотками, как если бы куда-то торопился.