Текст книги "Маленькая торговка прозой"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Он буквально прокричал это: «Я изобрел новый жанр!» И принялся шумно расхваливать необычайную новизну того, что он называл своим либеральным реализмом. Он первым предоставил Коммерции право занять подобающее место в королевской свите романа, первым наделил коммерсанта достоинством главного героя, первым без околичностей стал превозносить коммерческое действо... Она прервала его, сказав:

«Почитай мне».

Он раскрыл рукопись. Прочитал название. Оно гласило: «Последний поцелуй на Уолл-стрит». Не то чтобы это название показалось ей глупым, но если вспомнить о теории либерального реализма, то, надо сказать, амбиции ее сына лишили его всякого эстетического чутья. Когда рассчитываешь, что твой труд прочтет половина человечества, не стоит давать ему подобных легкомысленных названий.

«Читай».

Она дрожала от нетерпения.

Она ждала этой минуты с той далекой зимы, когда она, юная вдова, в положении, получила из Бразилии телеграмму, в которой сообщалось о самоубийстве ее отца, Паоло Перейры Квиссапаоло.

– Я должна вам объяснить, что за человек был мой отец.

(«О нет, мадам, – подумал Тянь, – прошу вас, ну, в самом деле!»)

– Он был создателем «идентитаризма». Вам это что-нибудь говорит?

Ничего. Инспектору Ван Тяню это ничего не говорило.

– Неудивительно.

Она все же объяснила. История, признаться, запутанная неимоверно. Писательская склока во второй половине двадцатых в Бразилии.

– В то время ни один из них не был чисто бразильским писателем, кроме моего отца, Паоло Перейры Квиссапаоло!

(«Прекрасно, только меня-то интересует ваш сын, Шаботт, министр...»)

– Бразильская литература, какая мрачная шутка! Романтизм, символизм, парнасцы, декаданс, импрессионизм, сюрреализм... наши писатели задались целью создать какой-то странный музей восковых фигур французской литературы! Народ с обезьяньими повадками! Народ из воска! У бразильских писателей не было за душой ничего, что они не украли бы у других! И при этом не испортили бы!

(«Ша-ботт! Ша-ботт!» – скандировал про себя инспектор Тянь.)

– И только мой отец воспротивился этой франкомании.

(«Ох уж эти отступления...» – думал инспектор Ван Тянь...)

– Он объявил беспощадную войну этому культурному отступничеству, поддавшись которому его страна так стремительно теряла душу.

(«Отступления во время допроса – это как сорняк, как инфляция, как экзема, этого ничем не перебьешь...»)

– И так как тогда литературная жизнь мыслилась только в рамках какой-либо школы, мой отец создал свою собственную, «идентитаризм».

(«Идентитаризм...» – подумал инспектор Ван Тянь.)

– Школа, в которой он был единственным представителем; его идеи не воспроизводились, не передавались, не переносились, не повторялись никем!

(«Хорошо...»)

– Его поэзия отражала только его самого, его личность, а он – это была сама Бразилия!

(«Чокнутый, одним словом. Тихое помешательство. Сумасшедший поэт. Дальше».)

– О его поэтическом искусстве можно судить по трем строкам, всего трем.

Три не три, она бы их все равно процитировала.

 
– Era da hera a errar
Cobra cobrando a obra...
Mondemos este mundo!
 

(«И что это значит?»)

 
– Эра ползучего плюща
Удав, душащий всякое творение...
Обкорнаем этот мир!
 

(«И что это значит?» – молча настаивал Ван Тянь.)

***

Короче...

На улице уже давно стемнело. Ночной холодок. Париж как одно сплошное сияние. Тянь – под сердцем револьвер, на револьвере Верден – идет себе.

Короче, подводит итог инспектор Ван Тянь, этот друг, бразильский поэт, дед покойного Шаботта по материнской линии, так никогда и не издавался. Ни строчки. Ни при жизни, ни после смерти. Он спустил свое состояние на макулатуру собственного сочинения, которой он бесплатно заваливал всех, кто умел читать в его стране. Ненормальный. Нечитаемый. Посмешище своего круга и своего времени. Даже его дочь потешалась над ним. И вот она выходит за французского посла в Рио! Лучшего подарка она ему не могла преподнести.

А потом изгнание. И беременность. И вдовство. И угрызения совести. Она хочет вернуться в страну. Слишком поздно. Проклятый поэт пустил себе пулю в лоб. У нее сын – Шаботт. Она перечитывает отцовские сочинения: гениально! Да, она находит их гениальными. «Неповторимыми». «Настоящее всегда приходит раньше на век». Она клянется отомстить за своего отца. Она вернется в страну. Да, но на коне, с тем, что напишет ее сын!

Старо как мир...

От улицы Помп до холмов Бельвиля довольно далеко, но после того как часами слушал, как утекает чья-то жизнь, время летит незаметно. Верден заснула. Тянь шагает по улицам Парижа.

Старо как мир...

Мать всегда верила, что ее сын Шаботт однажды станет писателем. Она никогда его к этому не подталкивала, нет («я не из тех матерей...»), но она так хотела этого, что когда бедный Шаботт смотрел в материнские глаза, он, должно быть, отражался в них с академической шапочкой на голове. Что-нибудь в этом роде...

И вот однажды вечером сын Шаботт в очередной раз проникает в этот мавзолей, покои его престарелой матери. Он читает ей первые строки своей книги, своего столь долгожданного «творения». И мать говорит:

– Стой!

И сын Шаботт удивлен:

– Тебе не нравится?

И мать говорит:

– Уходи!

И сын хочет что-то сказать, но мать обрывает его:

– И больше никогда не возвращайся!

Она уточняет на португальском:

– Nunca mais! Больше никогда!

И Шаботт уходит.

Дело в том, что она сразу поняла, что роман не его. Тяню, который за всю свою жизнь кроме школьных учебников да пособий в полицейской академии и двух книг не прочитал (чтение вслух романов Ж. Л. В. он считал просто развлечением), не понять, как такое возможно. И все же возможно. «Он сделал хуже, чем все враги моего отца вместе взятые, месье: он украл труд, который ему не принадлежал! Мой сын украл чужое самовыражение!»

Дальше – лучше.

Тянь греет руки в волосах спящей Верден. Да, последнее время у нее, у нашей маленькой Верден, выросла на голове такая густая шевелюра.

Дальше...

Шаботт не обратил никакого внимания на запрет матери. Он все так же приходил и усаживался перед ней каждый вечер, в один и тот же час, на своем стуле. Он все так же давал ей ежедневный отчет. Но больше он ей не врал. И он больше не называл ее на «ты». «Обращение на „вы”, кажется, более всего подходит к тому арктическому холоду, который вы мне всегда внушали». Он забавлялся: «Неплохо, да, арктический холод, это достаточно „по-писательски” для вас, достаточно своеобразно, идентитаристично?» Мелкие укусы. Но она выбрала себе оружие: молчание. Шестнадцать лет молчания! Шаботт должен был тронуться умом от того ничуть не меньше, чем этот ненормальный поэт, его дед. Как все сумасшедшие, он теперь ничего не скрывал, говорил все, как было, чистую правду: «Помните того молодого директора тюрьмы, которого вы находили таким привлекательным, таким сдержанным, таким своеобразным, Кларанса де Сент-Ивера? Так вот, мои произведения пишет один из его подопечных. Пожизненное заключение. Но дьявольски трудоспособен! Нас ждет огромное состояние, мама. Нам всем от этого перепадет, и Сент-Иверу, и мне, и еще нескольким посредникам второго ранга. Заключенный, естественно, ничего об этом не знает, он пишет из любви к искусству: вот бы такого внука моему деду, Паоло Квиссапаоло...»

Однажды Шаботт заявился к ней с одним из тех «посредников второго ранга», неким Бенжаменом Малоссеном. Добродушный человечек, брюшко, костюм-тройка, «нагулянный жирок, наносной лоск, рекламный болванчик». Шаботт указал Малоссену пальцем на свою мать, прокричав:

– Моя мать! Госпожа Назаре Квиссапаоло Шаботт!

И добавил:

– Она всю жизнь не давала мне писать!

В тот же вечер, сидя верхом на своем стульчике, он объяснял старой женщине:

– Этот Малоссен будет изображать меня на публике. Если что-то пойдет не так, ему одному и достанется. Видите ли, Сент-Ивера убили, беднягу, мой автор сбежал, смерть рыщет повсюду, мама. Ну как, захватывает?

Сначала убили Малоссена. Потом ее сына. Вот и все.

– И правильно сделали.

***

Тянь задал только один вопрос. И то минут через пять после того, как она произнесла последнее слово.

– Почему вы рассказали все это именно мне?

Сначала он подумал, что она ему не ответит. Теперь она была даже не пнем в русле высохшей реки. Она была глыбой в непроницаемом мраке ночи. Поток, должно быть, прошел мимо нее. Когда-то давно.

Наконец он услышал, как она прошептала:

– Потому что вы теперь убьете того, кто убил моего сына.

***

– Вот и все.

Полицейский с ребенком на руках так и шел в ночи.

«Вы убьете того, кто убил моего сына...»

Полицейский с ребенком на руках разговаривал сам с собой посреди парижской ночи:

– Странное у них представление о полиции...

Наемный убийца, к вашим услугам... Эта мумия, помешавшаяся от слов сначала своего отца, потом своего сына, она, верно, приняла Тяня за Святого Духа у нее на посылках.

«Вы убьете того, кто убил моего сына...»

– Не то чтобы я был против, заметьте... Этот тип всадил пулю в голову Бенжамену... я бы охотно с ним расквитался... но месть – это блюдо не из рациона служащих полиции, уважаемая... Не прикасаться к нему... никогда... даже думать не сметь об этом... иначе не бывать справедливости, уважаемая... Каждому свое, вам – честь изящной словесности, мне – этика резиновой дубинки... Каждый использует то, что у него есть...

Полицейский с двумя головами шел и говорил, один в ночи. Иногда он обращался ко второй своей голове, заснувшей у него на плече:

– Значит, если я поставлю тебя на ноги, пиши «пропало»?.. Ты меня бросишь, скажи?.. Думаешь, так и будет?.. И ты меня покинешь? Ты тоже?

Слова, как пули, вылетают иногда сами собой. Он опомнился, уже когда их проглотил. Вот так. Баловался себе, и вдруг – получай! Он встал как вкопанный. Он так ясно представил себе, как маленькая девочка скачет по дороге впереди него. Дыхание перехватило. Картины мелькают одна за другой. Жанина на смертном одре. Жервеза, Жанинина дочка, да и ему как родная, в одеянии послушницы: «А ты, Тяньчик, хотел бы, чтобы я стала шлюхой, как мамочка?» Почему бы нет? Вот почему: «Бог, Тяньчик, как известно, болезнь неизлечимая». Жервезу забрал Бог. Пастора, последней отрады старого служаки, тоже больше нет. По уши влюбился в мать Малоссенов. «Тихая такая, Тянь, ну просто видение...» Пастор в Венеции, любовно охаживает то самое видение.

А Тянь здесь.

На этом тротуаре.

– Эта старая перечница совсем меня запутала.

Смена направления.

– Знаешь что? Зайдем-ка на набережную. Представим отчет патрону. Есть вещи, которые не стоит слишком долго держать в духовке. Согласна?

Опять в путь. Опять картинки в голове. Выражение лица Аннелиза, когда он узнает, какую роль сыграл в этом деле Малоссен! Невероятно, вы только вдумайтесь... Аннелиз вызывает Бенжамена, отправляет его щипать себе травку подальше от дела Сент-Ивера, а тот уже спешит прыгнуть в котел, где варится вся эта каша.

Малоссен...

Бумеранг дивизионного комиссара Аннелиза...

Бенжамен...

– Хорошо еще, что он в отключке, твой братец...

Непостижимо!

– Потому что, если бы он знал, куда вляпался, нам всем не поздоровилось бы...

39

Любопытно все же, что у людей сложилось такое представление об этой глубокой коме... даже у самых продвинутых умов... никаких забот, во всяком случае, в моральном плане... лучшая сторона сознания... когда ты во сне... в отрыве от реальности... проваливаешься в черный бархат бездны забвения... и все в таком роде... под предлогом, что мозг молчит... предрассудки... главенствующая роль мозга... как будто остальные шестьдесят тысяч миллиардов клеток даны так просто, для украшения... да, шестьдесят тысяч миллиардов молекулярных заводиков... собранных в единое целое... Вавилонская башня... да что там Вавилонская – она и рядом не стояла... и они хотят, чтобы все это умерло, замолчав навсегда... вот так, разом – было и нет... но шестьдесят тысяч миллиардов клеток умирают медленно... песочные часы, которые дают вам время, чтобы подвести черту под этой жизнью... прежде чем превратиться в груду мертвых клеток... мертвые клетки, сваленные в одну кучу, совсем как та старуха, забытая в дальнем углу своей комнаты... Именно эта картина всплыла сейчас из мрака ночи Бенжамена, эта ужасная старуха, с этим ужасным взглядом, разящим с вершины этой кучи тряпья... Еще Бенжамен видел тюрьму Сент-Ивера, и в частности одну из камер в этой замечательной тюрьме, камеру с высоким потолком, глубокую, как вера затворника, всю заставленную книгами... но напрасно мы стали бы искать там произведения выдающихся авторов, ничего подобного, только то, что может пригодиться: словари, энциклопедии, полное собрание серии «Что я знаю?», тома «Национального географического общества», «Ларусса», «Британники», ежегодник Боттена, «Робер», «Литтре», «Альфа», «Квид», ни романа, ни журнала, одни учебники – по экономике, социологии, этологии, биологии, история религий, наука и техника, ни одной мечты, только подсобный материал, чтобы кроить свою мечту... и в самой глубине этого кладезя познаний – позвольте представить: мечтатель собственной персоной, юный, один из тех людей, чей возраст не поддается определению, нетленная красота, Клара-фотограф поймала в кадре нерешительную улыбку, и он уже снова торопится вернуться к работе, уйти с головой в кипы листов, в свои прописи, аккуратно заполняемые таким четким убористым почерком, как будто он стремится не наполнить смыслом страницы, а покрыть словами поверхность листов (с обеих сторон, без полей)... и голос Сент-Ивера с порога камеры: «Клара, идем, дай Александру спокойно работать»... напоследок – пару снимков корзины, переполненной несмятыми листами... и на одном из увеличенных кадров, сделанных Кларой, эта фраза, мучительно искомая и постоянно ускользающая: «Смерть – процесс прямолинейный»... единственная, выбранная из многих других, тщательно вычеркнутых по линейке: «Смерть – процесс прямолинейный»... сохнущая у Клары в проявочной.

Итак, значит, это твоя фраза, Александр?

И это у тебя ее стянули?

И все прочие тоже?

И снарядили ими меня?

И ты меня убрал, выстрелив в упор?

Так?

Да, все было именно так, и сейчас это выплыло на поверхность, закрыв все остальные воспоминания Бенжамена... Первое посещение образцово-показательной тюрьмы в Шампроне, первый взгляд Клары и Кларанса... «я не хочу, чтобы Клара выходила замуж»... Кларанс за столом говорит о своих зэках: «Я только стараюсь примирить их с их собственным „я”, и, кажется, мне это удается»... Кларанс... его белая прядь... убедительно... ты убил Кларанса, Александр?.. Эта бойня – твоих рук дело?.. И Шаботт... и Готье... и раненый Калиньяк... они ведь увели твои романы... понимаю... «Они убивают, – говорил Сент-Ивер, – не как большинство преступников – чтобы разрушить самих себя, но наоборот, чтобы доказать свое существование, как если бы они ломились в стену»... ну да... или как если бы они писали книгу... «большинство из них наделены тем, что принято называть творческим складом характера»... «тем, что принято называть творческим складом характера»... поэтому не стоит удивляться, что, если у них украдут слово... строчку... целую книгу... Что бы сделал Достоевский, если бы его «Идиот» вышел под фамилией Тургенева?.. А Флобер, если бы приятельница Коле[34]34
  Луиза Ревуаль Коле (1810—1876) – французская писательница, автор многочисленных стихотворных и прозаических произведений; была возлюбленной Г. Флобера.


[Закрыть] украла его Эмму?.. Хватило бы их на то, чтобы разнести всех вокруг?.. Они писали, как убивают...

Так уходили клеточки Бенжамена... У каждой – свое спорное мнение, которое распадается вместе с ними... картинки, рассыпающиеся на глазах... процесс прерывается внезапными паузами... что-то мешает... краеугольный камень сознания, камень преткновения... как, например, это заявление Клары: «Я кое-что скрыла от Кларанса...» – «Что-то скрыла, Кларинетта?..» – «Мой первый секрет... я дала Александру почитать книгу...» – «Александру?..» – «Ну да, знаешь, который все время пишет... я принесла ему роман Ж. Л. В. ...» Что?.. Что?!! ЧТО?!! Клара?.. Значит, это из-за Клары все началось?.. И эта пуля у меня в башке... и море крови, и горы трупов?.. Черт бы все это побрал... голос Кларанса тут как тут: «Единственное напоминание о внешнем мире, которое они еще терпят, это присутствие Клары в наших стенах...» Клара в наших стенах... Клара по простоте душевной сама приносит роман Ж. Л. В. настоящему Ж. Л. В. ... «Ты полагаешь, я неправильно поступила, Бенжамен?..» Волки тоже наивны... не голод, не хитрость, не кровожадность зовут их в овчарню, нет... но их наивность. Клара в овчарне...

Так распадались клеточки Бенжамена Малоссена... взрывами... в этот момент был такой шок, что даже зеленая полоска энцефалограммы вспыхнула ярче на тусклом экране... но вспышка, которую никто не видел, не в счет... и смерть опять становится на свои рельсы... «Будьте снисходительны к писателям, – шепчут клеточки Бенжамена, рассыпаясь песком, – пожалейте их, не давайте им зеркала... не меняйте их представлений... не давайте им имен... от этого они сходят с ума...»

40

– Кремер.

– Кремер?

– Кремер. Его зовут Александр Кремер.

Инспектор Ван Тянь молчит. Дивизионный комиссар Аннелиз говорит вполголоса. Только бы не разбудить Верден. Только не ее глаза.

– У нас говорят не только немые старухи, Тянь, отрезанные пальцы тоже.

– Удалось установить отпечатки?

– Точно – он.

– И откуда взялся этот Кремер?

– На этот вопрос вам ваши товарищи ответят.

Дивизионный комиссар Аннелиз передает слово трем другим инспекторам, находящимся тут же. Три ареста Кремера, три дела, трое полицейских. Один из них, старый служака с трубкой в зубах, начинает, осторожно косясь на Верден.

– В первый раз все было совсем по-другому, Тянь. Мошенничество, так, ерунда. Кремер сбежал из дому. В восемнадцать. Записался здесь на курсы Бланше – драмкружок, как раз для подростков, которые не хотят учиться, ну, ты понимаешь. Так. Актер из него никакой, если верить его преподавателям... Смазливое личико и ничего больше. Но он уперся. Захотел показать, на что он способен, предстать во всей красе перед самим Бланше, директором. Дождавшись июля, когда Бланше с семьей уехал из города, он проникает к нему в дом, дает объявление в «Партикюлье» и продает квартирку какому-то дантисту; и можешь мне поверить, Тянь, все чин чином, сделка зарегистрирована, как полагается, нотариус даже не заметил подделки документов на собственность. Директор возвращается, а у него уже поселился дантист. Представляешь его физиономию... Тут является Кремер, как ни в чем не бывало: «Ну что, господин директор, плохой я актер, да?» Меня это больше позабавило, я попытался уладить дело миром, дантист забрал свою жалобу, но директор, сволочь попался, свою не захотел забирать. Нотариус тоже. В итоге: шесть месяцев схлопотал наш малыш Кремер, который к тому моменту уже месяц как стал совершеннолетним.

– А семья?

– Виноторговцы из Бернгейма, в Эльзасе, сбывают преспокойно свой сильванер нантским оптовикам. Родители лишили его наследства в пользу двоих старших сыновей. Не считая, конечно, полуразвалившейся хибары – не отпускать же его ни с чем – добрые души...

– И что ты о нем думаешь, о Кремере?

– Забавный. Нет, правда, в то время забавный был парнишка. Бог знает, сколько я таких повидал с тех пор, а этого, видишь, помню. О чем-то ведь это говорит! Тушевался немного, говорил как в книжках, сослагательные там наклонения и все такое... Он мне тогда признался, что в первый раз и почувствовал, что живет по-настоящему, когда устраивал всю эту комедию.

– Так понравилось, что решил снова этим заняться, когда вышел.

– И да, и нет, там ведь была еще Каролина.

– Каролина?

– Подружка, которую он себе завел на этих курсах, она пришла за ним в день его освобождения. Девчонка из хорошей семьи, не просто так. Он представил ее своим, женился на ней, они даже перебрались в эту развалюху, его дом.

Впрочем, все эти аферы... должно быть, у него это в крови, так и тянет пройтись по краю. С этим своим удальством попал во вторую историю. Мошенничество со страховкой, потом с налогами, жульничество с винной экспертизой, очередные трюки с недвижимостью... пять лет на этот раз. Когда председатель суда попросил его как-то обосновать свое поведение, «трудно объяснимое для ребенка, который ни в чем не нуждался», Кремер очень вежливо ответил: «Совершенно верно, господин судья, все дело в воспитании. Я, видите ли, из хорошей среды, можно сказать, безупречной, так то меня нельзя упрекать в том, что я решил воспользоваться поданными мне примерами».

Пауза.

Так странно слышать, как пятеро полицейских обсуждают давнишнее дело Александра Кремера, в такой час, среди ночи, приглушенными голосами, стараясь не разбудить младенца, заснувшего на животе у их коллеги-вьетнамца. Кажется, что эти люди так всегда и говорили – шепотом...

Но есть еще и третье дело. Потолще. Неизбежная мокруха, которую рецидивисты, в конце концов, вешают себе на шею, и петля затягивается.

– Выйдя из тюрьмы, Кремер направился прямиком к себе домой, где и прикончил свою Каролину и двух братьев: Бернарда и Вольфганга Кремеров.

– А братьев зачем?

– Они близнецы. Девчонка выбирать не стала, развлекалась с обоими. Кремер пустил в расход всех троих, поджег дом и опять оказался за решеткой. Быстро управился: одна нога здесь – другая там.

Вот и все.

Шум ночного города, шепот мужчин...

Вот и все.

– И уже в тюрьме его заметил Сент-Ивер, так?

Да. Кремер начал писать. Вымышленные биографии финансовых гениев. Его перевели в Шампронскую тюрьму, где он провел в заключении пятнадцать безупречных лет. Вплоть до убийства Сент-Ивера.

– Почему же он не устроил скандал, когда обнаружил, что у него позаимствовали его творения? Вместо того, чтобы кончать Сент-Ивера...

Кто-то задал этот вопрос.

И все задумались.

Инспектор Ван Тянь попробовал ответить:

– А кому жаловаться-то?

Развитие темы:

– Поставьте себя на его место... Первый раз попал – родители лишают его наследства... Второй раз сел – братцы увели его жену... В третий раз: весь его литературный труд – в тартарары. Пятнадцать лет работы! Украдены его же благодетелем... Ну, и кому пошел бы он жаловаться, по-вашему? На кого ему еще рассчитывать?

Молчание.

– Такой человек думает уже только о том, чтобы разнести все, что движется. Месть... Из-за этого он и третий свой срок мотал: разве нет?

– Кстати, насчет того, чтобы пострелять, мой дорогой Тянь, этот Кремер очень на вас похож...

Дивизионный комиссар Аннелиз, нахмурившись, листает третье дело...

– Отличный стрелок, как и вы. У его тестя, отца Каролины, была оружейная лавка на улице Реомюр. Он даже хотел выставить Кремера на чемпионат Франции по стрельбе. Постойте, я, кажется, где-то читал об этом...

Но, отчаявшись отыскать нужную страницу в ворохе результатов психиатрических экспертиз...

– Короче, один из психиатров, который наблюдал Кремера, выдвинул любопытную теорию о прирожденных стрелках... по этой теории лучшие из них испытывали во время стрельбы нечто вроде раздвоения личности, ощущая себя одновременно в роли стрелка и мишени, здесь и там, отсюда и их потрясающая точность, которая не может объясняться только меткостью... Что вы об этом думаете, Тянь?

(Инспектор Ван Тянь думал, что то же самое можно сказать и о плохих стрелках, только эти вот мажут.)

– Бывает.

Дивизионный комиссар подводит итог:

– Теперь, господа, вы знаете, что имеете дело со стрелком класса Тяня, только, в отличие от инспектора, у него вошло в привычку убивать – семь трупов всего, считая того заключенного, которого он порезал при побеге.

Собрание окончено.

Все поднимаются, инспектор Ван Тянь – придерживая головку спящего ребенка у себя на груди.

– Тянь, вы не слышали новости. Все указывает на то, что у нас восьмой труп на руках.

– Жюли Коррансон?

– Нет, директриса «Тальона».

– Королева Забо?

– Да, как вы говорите, Королева Забо. Пропала три дня назад.