Текст книги "Тилль"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Тогда ты, – говорит Клаус Зеппу. – Кто-то же должен, а у меня подагра. Сейчас же полезай, а не то всю жизнь жалеть будешь.

Он пытается вспомнить заговор, чтобы заставлять слушаться непокорных, но слова вылетели из головы. Зепп ругается последними словами, но начинает карабкаться. Он стонет от напряжения, сучья плохо его держат, и он изо всех сил старается не глядеть на белое видение над головой.

– Что ты творишь? – кричит Клаус сыну. – Какой бес в тебя вселился?

– Сам Великий Дьявол! – весело отвечает мальчик.

Зепп слезает обратно. Это уж слишком. К тому же он вспомнил, что кинул мальчика в ручей, а если тот тоже не забыл и на него зол, то сейчас с ним лучше не встречаться. Он добирается до земли и трясет головой.

– Тогда ты! – говорит Клаус Хайнеру.

Но тот молча разворачивается, идет прочь и исчезает в зарослях. Некоторое время еще слышно, как он идет. Потом звук затихает.

– Лезь обратно, – говорит Клаус Зеппу.

– Нет!

– Mutus dedit, – бормочет Клаус, вспомнив все же заговор, – mutus dedit nomen…

– Не поможет, – говорит Зепп, – не полезу.

Тут в подлеске раздается треск, ломаются сучья. Хайнер вернулся. Заметил, что скоро ночь. Он не может один в темном лесу, еще раз он этого не выдержит. Он со злостью отбивается от мух, прислоняется к стволу, бормочет что-то себе под нос.

Клаус и Зепп отворачиваются от него и видят, что мальчик стоит рядом с ними. Они испуганно отскакивают. Как он так быстро спустился? Он снимает то, что было у него на голове. Кусок кожи, покрытый шерстью, с двумя длинными ослиными ушами. Волосы мальчика слиплись от крови.

– Господь всеблагой, – произносит Клаус, – Господь всеблагой и сын его, и дева Мария.

– Время шло и шло, – говорит мальчик, – и все никого. И я придумал игру. И голоса! Весело было!

– Какие голоса?

Клаус оглядывается. Где остальные части ослиной головы? Глаза, челюсть с зубами, весь огромный череп, где это все?

Мальчик медленно опускается на колени, потом со смехом кренится в сторону, падает и больше не движется.

Они поднимают его, заворачивают в покрывало и спешат прочь – прочь от телеги, от муки, от крови. Некоторое время бредут напролом, потом решаются положить мальчика на землю. Огня не зажигают и не говорят ни слова, чтобы не приманить чего-нибудь. Мальчик хихикает во сне, кожа у него горячая. Сучья трещат, ветер шепчет, Клаус принимается бормотать с закрытыми глазами молитвы и заговоры, и постепенно это помогает, на душе у них становится спокойнее. Клаус молится и пытается в то же время прикинуть, во сколько ему все это обойдется: телега поломана, осел издох, а главное, он должен будет раздобыть новую муку. На какие деньги?

С раннего утра жар у мальчика спадает. Проснувшись, он изумленно спрашивает, почему у него такие липкие волосы и тело все белое. Потом пожимает плечами – не так уж это и важно, – а когда ему говорят, что Агнета выжила, он смеется от радости. Они находят ручей, и он моется, весь дрожа – вода ледяная. Клаус снова заворачивает его в покрывало, и они отправляются к дому. По дороге мальчик пересказывает сказку, услышанную от Агнеты, – про ведьму и рыцаря, и золотое яблоко, а кончается все хорошо, принцесса выходит замуж за героя, злая старуха окочуривается.

На мельнице, на своем сенном тюфяке около печи мальчик засыпает и спит всю ночь так крепко, будто его ничто никогда не разбудит. Остальным не уснуть, им является умершее дитя: мерцанием в темноте, тихим-тихим плачем, скорее ветерком, чем голосом. Некоторое время оно донимает Агнету и Клауса в их каморке, но до постели родителей ему не добраться, его не пускают защитные пентаграммы, и оно перебирается в комнату, где спят у теплой печи батраки и мальчик. Оно слепое, глухое, неразумное; переворачивает ведро молока, смахивает с кухонной доски свежевыстиранные полотенца, запутывается в занавеске у окна, а потом исчезает, отправляется в чистилище, где некрещеные десять раз по сотне тысяч лет мучаются ледяным морозом, пока не простит их Господь.

Несколько дней спустя Клаус посылает мальчика в деревню к Людвигу Штеллингу, кузнецу. Ему нужен новый молоток, но только чтобы дешевый – он в долгах по уши с тех пор, как пропала телега ройтеровской муки.

По дороге мальчик подбирает три камня. Подкидывает вверх первый, потом второй, потом ловит первый и снова подкидывает, потом подкидывает третий, ловит и подкидывает второй, ловит и подкидывает третий, потом снова первый, и вот все три камня оказываются в воздухе. Руки описывают круги, все получается будто само собой. Фокус в том, чтобы не думать и не смотреть на камни пристально. Следить за ними, но при этом делать вид, что их вовсе нет.

Окруженный летающими камнями, он идет мимо дома Ханны Крелль и по полю Штегера. Перед кузницей он роняет камни во влажную грязь.

Входит, кладет на наковальню две монеты. В кармане у него еще две, но это кузнецу знать незачем.

– Мало, – говорит кузнец.

Мальчик пожимает плечами, берет монеты и поворачивается к двери.

– Погоди, – говорит кузнец.

Мальчик останавливается.

– Этого мало, больше надо.

Мальчик мотает головой.

– Так дело не пойдет, – говорит кузнец, – хочешь купить, так торгуйся по-людски.

Мальчик идет к двери.

– Да погоди ты!

Кузнец огромный, с голым волосатым животом, вокруг головы обмотана тряпка, лицо красное, все в крупных порах. Вся деревня знает, что он по ночам ходит с Ильзой Мелькер в кусты, один муж ее не знает – а может, и знает, только вид делает, что не знает, а то ведь что поделаешь против кузнеца-то? Когда пастор проповедует по воскресеньям о греховодстве, всякий раз смотрит на кузнеца, а иногда и на Ильзу тоже. Но их это не останавливает.

– Этого мало, – повторяет кузнец.

Но мальчик знает, что победил. Он вытирает лоб – огонь пышет жаром, тени танцуют на стене. Он кладет руку на сердце:

– Это все, что мне с собой дали. Чтоб мне в аду гореть!

С перекошенным лицом кузнец протягивает ему молоток. Мальчик вежливо благодарит и медленно, чтобы монеты в кармане не брякали, выходит из кузницы.

Идет дальше, мимо хлева Якова Бранднера, и дома Мелькеров, и дома Таммов, к деревенской площади. Может, там Неле? Она и правда там, сидит под накрапывающим дождиком на низкой стене колодца.

– Опять ты! – говорит он.

– Не нравится, так и гуляй отсюда.

– Сама гуляй.

– Я первая пришла.

Он садится рядом. Оба ухмыляются.

– Торговец приходил, – говорит она. – Рассказывал, что император велел отрубить головы всем большим господам в Богемии.

– И королю тоже?

– И королю тоже. Зимнему королю. Такое у него прозвище за то, что он только одну зиму пробыл королем, когда ему богемцы дали корону. Но он сбежал и вернется с огромным войском, у него жена – дочь короля Англии. Отвоюет Прагу, а императора прогонит и сам будет император.

Приходит Ханна Крелль с ведром, принимается возиться у колодца. Вода грязная, пить ее нельзя, но для мытья и скотины годится. Пока Неле и он были маленькими, они пили молоко, но уже пару лет как доросли до слабого пива. Вся деревня ест кашу, а пьет пиво. Даже богачи Штегеры. Для зимних королей и императоров есть на свете розовая вода и вино, а простые люди пьют молоко и пиво с рождения и до самой смерти.

– Прага, – говорит мальчик.

– Да, – говорит Неле, – Прага!

Оба они думают о Праге. Именно потому, что это просто слово, потому, что они ничего о ней не знают, Прага манит их как сказка.

– А сколько до Праги? – спрашивает мальчик.

– Очень далеко.

Он кивает, будто от такого ответа есть прок.

– А до Англии?

– Тоже очень далеко.

– Год пути, наверно?

– Дольше.

– Пойдем?

Неле смеется.

– А почему нет? – спрашивает он.

Она не отвечает, и он понимает: им обоим нужно сейчас не сказать лишнего. Из-за неосторожного слова всякое может выйти. В прошлом году младший сын Петера Штегера подарил брантнеровой Эльзе деревянный свисток, и так как она его взяла, то они теперь помолвлены, а они друг другу и не нравятся вовсе. Дело дошло до ландфогта в городе, а от него до официала, и тот рассудил, что ничего не поделаешь: подарок – это обещание, а обещание даешь не только человеку, но и Господу. Пригласить в путешествие – это еще не подарок, но почти обещание. Мальчик это знает, и знает, что Неле тоже знает, и оба знают, что надо сменить тему.

– Как твой отец? – спрашивает мальчик. – Поясница получше?

Она кивает:

– Не знаю, что твой отец сделал, но помогло.

– Травы да заговоры.

– А ты этому тоже научишься? Тоже будешь людей лечить?

– Я лучше в Англию уйду.

Неле смеется.

Он встает. Невнятно надеется, что она его удержит, но она молчит.

– Когда день солнцестояния наступит, – говорит он, – я тоже буду через костер прыгать.

– И я.

– Ты же девчонка.

– Сейчас от девчонки по носу получишь.

Он уходит, не оборачиваясь. Он знает. что важно не оборачиваться: если обернется, она выиграла.

Молоток тяжелый. Перед домом Хаинерлингов кончается деревянный помост, мальчик сходит с дороги и пробирается через высокую траву. Это небезопасно, в траве может водиться Маленький Народен. Он думает о Зеппе. После той ночи в лесу батрак его боится, держится от него подальше – это удачно вышло. Если бы только знать, что тогда в лесу случилось. Но думать об этом не хочется. Странная штука память – воспоминания не сами по себе приходят и уходят, можно их сделать ярче или пригасить, как лучину. Мальчик думает о матери, которая только-только начала снова вставать, на мгновение думает он и об умершем младенце, о некрещеной сестричке, чья душа теперь томится холодом.

Он останавливается, смотрит ввысь. Хорошо бы натянуть веревку над кронами, от одного церковного шпиля до другого, от деревни к деревне. Он разводит руки в стороны, представляет себе, как бы это было. Потом садится на камень и смотрит, как тают облака. Потеплело, воздух наполняется паром. Он потеет, кладет молоток на землю. Спать хочется, и есть тоже, до каши еще много часов. А если бы уметь летать? Замахать руками, оторваться от веревки, подняться в воздух, все выше и выше? Он срывает травинку, прикусывает кончик. Вкус у нее сладковатый, влажный, немного острый. Он ложится на землю и закрывает глаза; солнце греет ему веки. Влага травы проникает сквозь одежду.

На него падает тень. Мальчик открывает глаза.

– Я тебя напугал?

Мальчик садится, мотает головой. Здесь редко встретишь чужих. Иногда появляется фогт из окружной столицы, изредка приходят торговцы. Но этого чужака он не знает. Он молод, совсем юноша. Бородка подстрижена, одет в камзол, штаны из хорошей серой ткани, высокие сапоги. Взгляд ясный, любопытный.

– Ты себе представлял, каково было бы уметь летать?

Мальчик изумленно смотрит на чужака.

– Нет, – говорит тот, – это не волшебство. Мысли читать невозможно. Никто этого не умеет. Но если ребенок раскидывает руки в стороны, поднимается на носки и смотрит вверх, значит, он мечтает о полете. Не может поверить, что люди не летают. Что не дозволил нам Господь летать. Птицам дозволил, а нам нет.

– Все мы научимся летать, – говорит мальчик, – когда умрем.

– Кто мертвый, тот и есть мертвый. Лежит в могиле, пока не вернется Господь вершить свой Суд.

– И когда он вернется?

– Разве тебе пастор не рассказывал?

Мальчик пожимает плечами. Пастор, конечно, часто говорит обо всех этих вещах на проповеди, – о могиле, о Судном дне, о мертвецах – но голос у него монотонный, да и пьян он часто.

– В конце времен, – говорит чужак. – Но мертвые не чувствуют времени, на то они и мертвые, так что можно сказать и так: сразу. Как умрешь, так сразу и начнется Судный день.

– Отец мой тоже говорил такое.

– Твой отец ученый?

– Мой отец мельник.

– Рассуждать любит? Читает?

– Он много знает, – отвечает мальчик, – и людям помогает.

– Помогает?

– Когда болеют.

– Может, он и мне поможет?

– А вы больны?

Чужак садится рядом на землю.

– Как ты думаешь, день солнечным останется, или снова тучи набегут?

– Мне откуда знать?

– Ты же из этих краев.

– Снова тучи набегут, – говорит мальчик, потому что солнечно бывает редко, а дождь идет часто; погода всегда почти плохая. Поэтому на пшеницу неурожай, поэтому на мельницу приносят мало зерна, поэтому все голодные ходят. Говорят, раньше лучше было. Старики вспоминают, что лето было долгим, но, может, им только так кажется, как тут проверишь, они же старики.

– Мой отец говорит, что ангелы катаются на облаках и на нас глядят.

– Облака состоят из воды, – говорит чужак, – и никто на них не катается. У ангелов тела из света, им нет нужды в экипаже. Демоны же состоят из воздуха. Поэтому дьявола и называют Повелителем Воздуха.

Он замирает, словно прислушиваясь к эху собственных слов, рассматривает свои ногти, как будто видит что-то интересное.

– И все же, – продолжает он, – все они суть лишь частицы воли Божьей.

– И демоны тоже?

– Разумеется.

– Демоны – это воля Божья?

– Воля Божья больше всего, что ты можешь себе представить. Она так велика, что вмещает даже собственную противоположность. Есть такая старая загадка: может ли Господь создать такой тяжелый камень, чтобы ему было не под силу этот камень поднять? Будто бы парадокс. Знаешь, что такое парадокс?

– Знаю.

– Правда?

Мальчик кивает.

– И что же?

– А вы и есть парадокс. И папаша ваш тоже старый висельник и парадокс.

Чужак молчит секунду-другую, потом углы его тонких губ поднимаются в полуулыбке.

– На самом деле это вовсе не парадокс, а правильный ответ таков: разумеется, может. Но затем может взять этот камень, поднять каковой ему не под силу, и без труда его поднять. Бог слишком велик, чтобы быть с собой в единстве. Потому и существует Повелитель Воздуха и его свита. Потому и существует все то, что не есть Бог. Потому существует мир.

Мальчик прикрывает глаза рукой. Солнце стоит высоко, в безоблачной вышине пролетает дрозд. Да, вот так бы летать, это еще лучше, чем ходить по веревке. Но раз уж летать нельзя, тогда хотя бы ходить по веревке.

– Я бы познакомился с твоим отцом.

Мальчик равнодушно кивает.

– Лучше поторопись, – говорит чужак, – дождь через час пойдет.

Мальчик вопросительно показывает на солнце.

– Видишь, там сзади малые облачка? – спрашивает чужак. – И вон те, вытянутые, над нами? Те, что сзади, сгоняет в кучу восточный ветер; он приносит холодный воздух, а облака над нами вбирают его, и от этого становится еще холоднее, и тогда вода тяжелеет и падает на землю. Никакие ангелы на облаках не сидят, но присматриваться к ним все же стоит – они приносят воду и красоту. Как тебя звать-то?

Мальчик называет свое имя.

– Молоток не забудь, Тилль.

Чужак встает и уходит.

Клаус в этот вечер мрачен. Никак не может понять, как быть с кучей зерна, сидит за столом и мучается.

Путаное это дело. Если перед тобой куча зерна и одно зернышко убрать, то все еще остается куча. Убери еще зернышко. Все еще остается куча? Конечно. Еще одно убери. Остается куча? Да, конечно. Убери еще. Остается куча? Конечно. И так далее. Куда уж проще – куча зерна никогда не превратится во что-то иное только оттого, что убрали одно-единственное зернышко. А если нет кучи, то никогда она не появится только оттого, что одно зернышко добавили.

И все же если все убирать и убирать по зернышку, то когда-нибудь куча перестанет быть кучей. Останется только несколько зерен на полу, которые уж никак кучей не назовешь. А если дальше продолжать, то наступит момент, когда и последнее зернышко уберешь, и на полу не останется совсем ничего. Одно зернышко – это куча? Ну нет. А пустота – это куча? Тоже нет. Пустота – это пустота и есть.

Но из-за какого именно зернышка куча перестает быть кучей? Когда это происходит? Сотни раз Клаус все это проделывал, сотни раз насыпал мысленно кучу зерна и убирал мысленно по одному зернышку, но так и не поймал решающий момент. Даже о луне он думать бросил, и о погибшем младенце почти не думает.

Сегодня он попробовал сложить кучу по-настоящему. Труднее всего было дотащить столько немолотого зерна на чердак, ничего не потеряв, послезавтра-то Петер Штегер за мукой приедет; криками и угрозами Клаус добился-таки от батраков осторожности, еще глубже влезать в долги ему уж никак нельзя. Агнета его назвала тварью рогатой, а он ей сказал, чтоб не лезла, не бабьего это ума дело, а она его на это возьми да и стукни, а он ей сказал, чтобы не смела этак вот, а она ему на это влепила такую оплеуху, что он так и сел, и сидел потом, пока не полегчало. Часто у них такое случается. Вначале он ей иногда давал сдачи, но тогда ему только хуже приходилось: хоть у него и больше силы, но у нее обычно больше злости, а во всякой драке побеждает тот, кто злится сильнее, так что он давно бросил с ней драться – злость на нее находит быстро, но, на его счастье, так же быстро и улетучивается.

Потом на чердаке он принялся за работу. Сперва с толком, с расстановкой, проверяя взглядом каждый раз – все ли еще остается куча, потом с раздражением, в поту, а ближе к вечеру и просто в отчаянии. Справа перед ним возникла постепенно новая куча, слева же оставалось нечто, что то ли можно было кивать кучей, то ли нет. А еще через некоторое время слева лежала только пригоршня зерна.

И где же тут граница? Хоть плачь! Он хлебает кашу, вздыхает, слушает, как по крыше бьет дождь. Каша на вкус нехороша, как всегда, но звук дождя его на время утешает. Потом ему приходит в голову, что и с дождем та же история: на сколько капель меньше должно упасть, чтобы дождь был не дождь? Он издает тихий стон. Порой ему кажется, что Господь весь мир измыслил для того, чтобы терзать ум бедного мельника.

Агнета трогает его за руку, спрашивает, не хочет ли он еще каши.

Каши ему не хочется, но он понимает, что она его жалеет, что предлагает мир после той оплеухи.

– Да, – тихо говорит он, – спасибо.

Тут раздается стук в дверь.

Клаус скрещивает пальцы, защищаясь от нечисти. Шепчет заклинание, чертит в воздухе знаки и только потом громко спрашивает: «Кого Бог принес?» Всякий знает, что нельзя звать в дом, пока те, кто за дверью, не назовут своего имени. Злые духи сильны, но почти никому из них не дозволено проникать в дом незваными.

– Мы двое путников, – раздается за дверью, – откройте, именем Христовым.

Клаус встает, подходит к двери, отодвигает засов.

Входит человек. Он немолод, но на вид крепок. Его волосы и борода мокры насквозь, капли воды бусинами лежат на плотной серой ткани плаща. За ним входит второй, молодой. Он осматривается, видит мальчика, и улыбка проступает на его лице. Это чужак, которого мальчик сегодня встретил.

– Я – доктор Освальд Тесимонд из Общества Иисуса, – произносит старший. – Со мной доктор Кирхер. Нас сюда пригласили.

– Пригласили? – переспрашивает Агнета.

– Общество Иисуса? – переспрашивает Клаус.

– Мы иезуиты.

– Иезуиты? – повторяет Клаус. – Вправду, воистину иезуиты?

Агнета приставляет к столу еще два табурета, все сдвигаются ближе.

Клаус неуклюже кланяется. Его звать Клаусом Уленшпигелем, говорит он, а это жена его, это сын, это батраки. Нечасто им выпадает честь принимать высоких гостей, говорит он. Стол небогат, но все, что есть, вот, пожалуйста. Вот каша, вот пиво, и молока еще немного в кувшине осталось. Он прокашливается.

– Можно я спрошу: вы люди ученые?

– Весьма, – отвечает доктор Тесимонд и, сложив руки щепотью, берет за кончик ложку. – Я доктор медицины и теологии, а кроме того, химикус, специалист по драконтологии. Доктор Кирхер изучает оккультные знаки, кристаллы и природу музыки.

Он пробует кашу, делает кислую мину и откладывает ложку. Минуту царит тишина. Затем Клаус наклоняется вперед и спрашивает, можно ли ему задать вопрос.

– Безусловно, – отвечает доктор Тесимонд. Говорит он немного странно, некоторые слова оказываются не там, где их ожидаешь, и произносит он их непривычно, будто во рту у него камушки.

– Что такое драконтология? – спрашивает Клаус. Даже при слабом свете сальной свечи видно, что щеки его покраснели.

– Наука о природе драконов.

Батраки поднимают голову. Батрачка сидит с открытым ртом.

Мальчику становится жарко.

– А вы видали драконов? – спрашивает он.

Доктор Тесимонд морщится, будто услыхал нехороший звук.

Доктор Кирхер смотрит на мальчика и качает головой.

Клаус просит прощения за сына. Они люди простые, мальчик вести себя не умеет, забывает порой, что ребенку следует молчать, когда взрослые беседуют. Однако вопрос этот пришел и ему в голову:

– И правда, вы видали драконов?

Этот забавный вопрос он слышит не в первый раз, говорит доктор Тесимонд. Да, простой народ регулярно задает его всякому драконтологу. Однако драконы встречаются крайне редко. Они весьма – как называется?

– Нелюдимы, – говорит доктор Кирхер.

– Немецкий мне не родной, – поясняет доктор Тесимонд, – порой, да простят меня, я перехожу на язык своей нежно любимой родины, которую при жизни мне больше не увидать, – Англии, острова яблок и утреннего тумана. Да, драконы крайне нелюдимы и способны на чудеса маскировки. Можно целый век искать дракона, да так ни разу к нему и не приблизиться. Равно можно провести целый век бок о бок с драконом и его не заметить. Потому-то и существует драконтология. Ибо медицинской науке не обойтись без целебной силы драконовой крови.

Клаус трет себе лоб.

– Откуда же вы берете кровь?

– Кровью, разумеется, мы не обладаем. Медицина есть искусство – как называется?

– Субституции, – говорит доктор Кирхер.

– Именно. Драконова кровь есть субстанция такой силы, что сама она не требуется. Достаточно экзистенции этой субстанции в мире. На моей любимой родине еще живут два дракона, но видеть их веками никто не видел.

– Пиявица и дождевой червь, – говорит доктор Кирхер, – имеют сходство с драконом. Измолотые в мелкий порошок они способны достигать удивительного эффекта. Драконова кровь делает человека неуязвимым; в качестве замены растертая киноварь, благодаря своему сходству, способна хоть и не защитить от ран, но излечить кожную болезнь. Киноварь тоже раздобыть нелегко, но ее, в свою очередь, можно заменить любым растением с чешуйчатой, как драконова кожа, поверхностью. Да, медицинское искусство есть субституция по принципу схожести. Так и крокус лечит болезни глаз, ибо сам похож на глаз.

– Чем лучше драконтолог свое разумеет дело, – говорит доктор Тесимонд, – тем более он способен субституировать отсутствие дракона. Высочайшая же сила находит себя не в теле дракона, а в его – как называется?

– Знании, – говорит доктор Кирхер.

– Именно. В знании. Уже Плиний пишет, что драконы знают траву, коей они оживляют своих мертвых сородичей. Найти эту траву – Святой Грааль нашей науки.

– Но откуда вообще известно, что бывают драконы? – спрашивает мальчик.

Доктор Тесимонд хмурится. Клаус наклоняется вперед и дает сыну оплеуху.

– Об этом нам говорит действенность субституции, – говорит доктор Кирхер. – Откуда мелкой твари вроде пиявицы взять целебную силу, если не из сходства с драконом? Почему киноварь лечит кожу, если не из-за того, что имеет алый цвет, как драконова кровь?

– Еще у меня вопрос, – говорит Клаус, – раз уж довелось беседовать с учеными людьми. Раз уж выпала такая удача.

– Пожалуйста, – говорит доктор Тесимонд.

– Если куча зерна. Если убирать да убирать по зернышку. С ума это меня сводит…

Батраки смеются.

– Известная проблема, – говорит доктор Тесимонд и делает жест в сторону доктора Кирхера.

– Где один предмет, там не быть другому, – говорит доктор Кирхер, – два слова же друг друга не исключают. Между предметом, называемым кучей зерна, и предметом, так не называемым, нет четкой границы. Естество кучи как кучи постепенно бледнеет наподобие тающего на солнце облака.

– Да… – говорит Клаус как бы сам себе. – Да. Нет, нет. Ведь… Нет! Из щепки не сделать стола. Такого, чтобы от него прок был. Никак не сделать. Ее просто не хватит. И двух щепок тоже мало. Если дерева на стол не хватает, так и не станет его хватать только оттого, что прибавили еще щепочку!

Гости молчат. Все слушают, как барабанит дождь, и как скребут ложки, и как ветер трясет ставни.

– Хороший вопрос, – говорит доктор Тесимонд и смотрит на доктора Кирхера.

– Предмет всегда соответствует сам себе, – говорит доктор Кирхер, – слова же по сути своей расплывчаты. Не всегда ясно, что есть предмет – гора или не гора, цветок или не цветок, башмак или не башмак, или же вот стол или не стол. Потому, когда Господь желает дать нам ясность, он говорит на языке чисел.

– Необычно мельнику интересоваться подобными вопросами, – говорит доктор Тесимонд. – Или вот этим.

Он указывает на пентаграммы, начертанные над дверью.

– Это защита от демонов, – говорит Клаус.

– Нужно просто вырезать эти знаки? Этого достаточно?

– Еще слова нужны правильные.

– Замолчи, – шипит Агнета.

– Но ведь со словами нелегко обращаться, – говорит доктор Тесимонд. – Со словами и…

Он вопросительно смотрит на доктора Кирхера.

– Заговорами, – говорит доктор Кирхер.

– Именно. Не опасно ли это? Говорят, что слова, которые отпугивают демонов, их же при определенных условиях привлекают.

– То другие заговоры. Их я тоже знаю. Не беспокойтесь, не спутаю.

– Молчи, – говорит Агнета.

– Что еще интересует нашего мельника? Что его занимает, что он желает знать? Что еще мы можем сделать, чтобы ему… помочь?

– Да вот с листьями, – говорит Клаус.

– Замолчи! – почти кричит Агнета.

– Пару месяцев назад я под старым дубом на поле Якоба Брантнера два листа нашел. То есть вообще-то это не Брантнера поле, это поле Лозеров, да только когда они за наследство судились, староста порешил, что это теперь поле Брантнера. Ну да неважно; так вот, эти два листа на вид совсем одинаковые были.

– Брантнера это поле, это уж точно, – говорит Зепп, он год батрачил в брантнеровском хозяйстве. – Врут Лозеры, вот уж их дьявол приберет.

– Если кто и врет, – говорит батрачка, – так это как раз Якоб Брантнер. А уж как он женщин в церкви разглядывает!

– А поле все же его, – говорит Зепп.

Клаус стучит кулаком по столу; все замолкают.

– Листья эти. Совсем одинаковые, каждая прожилочка, каждая царапинка. Я их высушил, я их показать могу. Даже лупу у торговца купил, когда он в деревню приходил, чтобы лучше разглядеть. Торговец редко приходит, его Хуго звать, на левой руке у него только два пальца, а ежели его спросить, как он остальные пальцы потерял, так он говорит: «Да что там, господин мельник, ну пальцы и пальцы».

Клаус задумывается на мгновение, изумляется, куда завела его река собственной речи.

– Так вот, лежат они передо мной, листья эти, и тут я думаю: не значит ли это, что они на самом деле один и тот же лист? Если вся разница в том, что один слева, а другой справа, так это рукой провести, и все.

Он показывает, и так неуклюже, что ложка летит в одну сторону, а миска в другую.

– И если кто придет и скажет, что это не два листа, а один, что тут ответишь? Ведь прав же будет!

Клаус хватает по столу кулаком, но все, кроме Агнеты, умоляюще глядящей на него, следят взглядом за упавшей миской, которая делает крут по полу, потом еще один, потом останавливается.

– Вот два листа эти, – говорит Клаус в тишине, – если их только на вид два, а на самом деле – один-единственный, не значит ли это, что… Что Здесь, и Там, и Тут, что все это – только сеть, которую сплел Господь, чтобы мы не проведали его тайн?

– Ну молчи же, – говорит Агнета.

– И раз уж зашла речь о тайнах, – говорит Клаус. – У меня книга есть, я ее прочитать не могу.

– Двух одинаковых листьев не существует в природе, – говорит доктор Кирхер, – даже двух песчинок одинаковых не существует. Нет двух предметов, между которыми Господь не видел бы различия.

– Листья у меня на чердаке, могу показать! И книгу могу показать! А с пиявицей не так, преподобный брат, толченая пиявица не лечит, наоборот, спина от нее болит, и в суставах холод.

Клаус делает знак сыну.

– Принеси большую книгу – ту, что без обложки, с картинками!

Мальчик встает, подбегает к приставной лестнице, ведущей наверх. Молниеносно взбирается по ней, исчезает в проеме.

– Хороший сын у тебя, – говорит доктор Кирхер.

Клаус рассеянно кивает.

– Как бы то ни было, – говорит доктор Тесимонд, – а уже поздно. Нам нужно добраться в деревню до ночи. Идем, мельник.

Клаус смотрит на него непонимающим взглядом. Гости встают.

– Ах ты дурак, – говорит Агнета.

– Куда? – спрашивает Клаус. – Зачем?

– Нет нужды беспокоиться, – говорит доктор Тесимонд. – Мы будем разговаривать. Подробно, не торопясь. Ты ведь хотел этого, мельник. Обо всем, что тебя занимает. Разве мы похожи на дурных людей?

– Но я же не могу, – говорит Клаус. – Послезавтра Штегер за мукой придет. Я ее еще и не смолол – зерно на чердаке сейчас, а времени в обрез.

– У тебя хорошие батраки, – успокаивает его доктор Тесимонд. – Ты можешь на них положиться. Работу сделают.

– Если не следовать за друзьями, – говорит доктор Кирхер, – то может статься, что придется встретиться с такими людьми, которые никак не друзья. Кто делил пищу, кто сидел вместе на мельнице, те могут друг другу доверять.

– Эта латинская книга, – говорит доктор Тесимонд. – Хочу ее посмотреть. Если есть вопросы, мы ответим.

Все ждут мальчика, который наверху пробирается в темноте на ощупь. Не так легко найти нужную книгу, но вот она обнаруживается рядом с кучей зерна. Когда он спускается, отец и гости уже стоят у раскрытой двери.

Он протягивает Клаусу книгу; тот гладит его по голове, потом наклоняется и целует в лоб. В свете заходящего солнца мальчик видит резкие морщинки на лице отца. Видит мерцание его тревожных глаз, взгляд которых ни на чем не останавливается надолго. Видит седые волоски в черной бороде.

А Клаус, глядя сверху вниз на сына, удивляется, что столько его детей перемерло, а именно этот вот выжил. Слишком мало он им интересовался, слишком привык к тому, что все они надолго на свете не задерживались. Но теперь все будет иначе, думает он. Научу его всему, что сам знаю, – заговорам, квадратам, травам, фазам луны. Он улыбается, берет в руку книгу, выходит на вечерний воздух. Дождь утих. Агнета хватается за него. Они долго стоят обнявшись. Клаус опускает руки, но Агнета все еще держится за него. Батраки хихикают.

– Ты скоро возвратишься, – говорит доктор Тесимонд.

– Вот, слышишь, – говорит Клаус.

– Ах ты дурак, – говорит Агнета и плачет.

Внезапно Клаусу становится стыдно за все это – за мельницу, за рыдающую жену, за худосочного сына, за свое жалкое существование. Он решительно отодвигает от себя Агнету. Ему нравится, что ему теперь дозволено делать общее дело с учеными людьми, да, они ему ближе будут, чем эти невежды с мельницы.

– Не бойтесь, – говорит он доктору Тесимон-ду, – я дорогу и в темноте найду.

Широкими шагами он отправляется в путь, гости следуют за ним. Агнета смотрит им вслед, пока они не исчезают в полумраке.