Текст книги "Тилль"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Расскажешь сказку?

Агнета кивает.

– Давным-давно, – начинает она, – когда камни были молодыми и не было знати, и никто не платил десятину. Давным-давно, когда даже зимой не было снега…

Она замолкает, прикасается к животу и подтягивает поводья. Тропинка сужается, под ногами осла широкие корни. Один неверный шаг, и телега опрокинется.

– Давным-давно, – начинает она сначала, – нашла одна девочка золотое яблоко и хотела им поделиться с матерью, да порезала себе палец, и из капли крови выросло дерево, а на нем тоже яблоки, только не золотые, а сморщенные, мерзкие-премерзкие, и кто такое яблоко съедал, умирал тяжкой смертью. Потому что мать ее была ведьма и берегла золотое яблоко как зеницу ока, а всех рыцарей, что хотели ее победить и на дочери жениться, она рвала в клочья и съедала, а сама хохотала да спрашивала: «Ну, кто со мной справится?» А когда наступила зима и все покрыла холодным снегом, пришлось бедной дочери для матери своей убирать и готовить с утра до вечера без передышки.

– Снегом?

Агнета замолкает.

– Ты говорила, что тогда и зимой не было снега.

Агнета молчит.

– Извини, – говорит мальчик.

– Пришлось бедной дочери для матери своей убирать и готовить с утра до вечера без передышки, хоть и была она раскрасавица – как посмотришь, так и влюбишься.

Агнета снова замолкает, потом тихо стонет.

– Что такое?

– И вот дочь убежала из дому посреди зимы, потому что услыхала, что далеко-далеко, на краю большого моря, живет мальчик, достойный золотого яблока. Вот она и решила к нему бежать, только трудно это было, мать-то ее была ведьма и следила за ней во все глаза.

Агнета опять замолкает. Лес вокруг теперь совсем густой, только наверху, меж вершин, проглядывает голубое небо. Она тянет за вожжи, осел останавливается. Белка выпрыгивает на дорогу, глядит на них холодными глазами, потом исчезает так быстро, будто привиделась. Батрак за ними перестает храпеть и садится.

– Что такое? – снова спрашивает мальчик.

Агнета не отвечает. Она бледна как смерть. И тут мальчик видит, что ее юбка вся в крови.

Секунду он удивляется, как он раньше не заметил такого большого пятна, потом понимает: только что крови еще не было.

– Начинается, – говорит Агнета. – Мне надо назад.

Мальчик смотрит на нее во все глаза.

– Горячая вода, – говорит она ломающимся голосом. – И Клаус. Мне нужна горячая вода, и Клаус мне нужен с его заговорами и травами. И повитуха нужна из деревни, Лиза Кёллерин.

Мальчик смотрит на нее. Хайнер смотрит на нее. Осел смотрит в пространство.

– Иначе я помру, – говорит она. – Так надо. Ничего не поделаешь. Мне здесь телегу не развернуть, пусть Хайнер меня поведет, пешком пойдем, а ты останешься.

– А почему нам просто не поехать дальше?

– До двора Ройтеров мы только к вечеру доберемся, до мельницы обратно пешком ближе.

Она слезает, тяжело дыша. Мальчик пытается поймать ее за руку, но она отталкивает его.

– Понимаешь? – спрашивает она.

– Что?

Агнета хватает ртом воздух.

– Кто-то должен остаться с мукой. Она ценой в половину всей мельницы.

– Один в лесу?

Агнета стонет.

Хайнер переводит тусклый взгляд с Агнеты на мальчика и обратно.

– С двумя дураками я тут очутилась.

Агнета прижимает обе руки к щекам мальчика и пристально смотрит ему в лицо, он видит свое отражение в ее глазах. Дышит она тяжело, хрипло.

– Понимаешь? – тихо спрашивает она. – Мальчик мой, сердце мое, понимаешь? Ты ждешь здесь.

Его сердце бьется так громко, что, кажется, и она должна услышать. Он хочет сказать, что она плохо придумала, что это у нее от боли мысли путаются. Ей не добраться пешком до мельницы, туда несколько часов ходу, а у нее вон как кровь идет. Но его горло пересохло, и слова застревают в нем. Он беспомощно смотрит, как она хромает прочь, опершись на Хайнера. Тот наполовину поддерживает ее, наполовину тащит волоком, она стонет при каждом шаге. Некоторое время он их еще видит, потом слышит стоны, все тише и тише, потом остается один.

Чтобы отвлечься, он тянет осла за уши. За правое, за левое, снова за правое. Каждый раз осел печально мычит. Почему он такой терпеливый, такой безропотный, почему не кусается? Мальчик смотрит ослу в правый глаз: как стеклянный шарик в ямке, темный, влажный, пустой. Глаз не моргает, а только немного вздрагивает, когда мальчик дотрагивается до него пальцем. «Каково быть этим ослом? – думает он. – Быть заключенным в ослиную душу, носить на плечах ослиную голову с ослиными мыслями, каково это?»

Он задерживает дыхание и прислушивается. Ветер: звуки внутри звуков, а за ними другие звуки, что-то гудит, и шуршит, и пищит, и трещит, и вздыхает. Шепчутся стволы, а над ними шепчутся листья, и снова ему кажется, что стоит некоторое время их послушать, и он все поймет. Он начинает тихо напевать, но собственный голос кажется ему чужим.

Тут он замечает, что мешки с мукой связаны между собой, длинная веревка тянется от одного к другому. Он с облегчением достает свой нож и принимается делать надрезы на стволах.

Он натягивает веревку между двумя деревьями на уровне груди, и ему сразу становится легче. Проверяет хорошо ли пружинит веревка, снимает башмаки, залезает наверх, и проходит, расставив руки, до середины. Стоит перед телегой и ослом над глинистой дорогой. Теряет равновесие, спрыгивает, сразу же залезает обратно. Из куста поднимается пчела, снова опускается, исчезает в зелени. Мальчик медленно идет по веревке. Доходит почти до самого конца, но все-таки падает.

Некоторое время он лежит, где упал. Зачем вставать? Он переворачивается на спину. Что-то изменилось. Как будто время заело. Все так же шепчет ветер, все так же колышутся листья, у осла бурчит в животе, но время тут ни при чем. Раньше было Сейчас, и сейчас тоже Сейчас, и через много времени, когда все изменится и все люди будут другие, и никто кроме Господа Бога не будет помнить его и Агнету, и Клауса, и мельницу, – и тогда все равно будет Сейчас.

Полоска неба над ним давно превратилась из голубой в синюю; теперь ее затягивает бархатистая серость. Тени ползут вниз по стволам, внезапно в лесу вечер. Свет наверху сгущается в слабое мерцание. И вот уже ночь.

Он плачет. Но потому что помочь ему некому и потому что вообще долго плакать трудно – кончаются слезы и силы, – в конце концов он утихает.

Пить хочется. Агнета и Хайнер забрали с собой бурдюк с пивом. Хайнер обвязал его вокруг пояса и ушел, никто не подумал оставить ему попить. Губы пересохли. Неподалеку должен бы быть ручей, но как его найти?

Звуки теперь другие, чем днем. Голоса животных другие, другой шум ветра, и сучья трещат иначе. Он прислушивается. Наверху, наверно, безопаснее. Он пытается забраться на дерево. Но это нелегко, когда почти ничего не видно. Тонкие ветки ломаются, растрескавшаяся кора врезается в пальцы. Башмак соскальзывает с ноги, мальчик слышит, как он стукается о ветку, потом о другую. Он прижимается к стволу, тянется вверх, залезает еще чуть выше. Дальше никак.

Некоторое время он держится, висит. Он думал, что сможет спать на широкой ветке, прислонившись к стволу, но теперь понимает, что так не получится. На дереве не найти мягкого уголка, и все время приходится держаться, чтобы не упасть. Сучок врезается в колено. Сперва кажется, что можно потерпеть, но терпеть становится невозможно. И сидеть на ветке тоже больно. Он вспоминает сказку о злой ведьме и красивой дочери, и рыцаре, и золотом яблоке. Узнает ли он когда-нибудь, как она кончается?

Он слезает с дерева. В темноте это трудно, но он движется ловко, не соскальзывает, добирается до земли. Только башмак найти не может. Хорошо, что хоть осел на месте. Мальчик прижимается к мягкому боку, от которого тепло несет хлевом.

Ему приходит в голову, что мать может вернуться. Если она умерла по дороге домой, то может внезапно появиться здесь. Может коснуться его, нашептать ему что-нибудь, показать свое преображенное смертью лицо. От этой мысли сердце леденеет. Неужели так бывает, что только что любил человека, а через какое-то мгновение ничего ужаснее и представить себе не можешь, чем его увидеть? Он вспоминает, как маленькая Гритт в прошлом году пошла собирать грибы и встретила своего мертвого отца: глаз у него не было, и он парил в ладони от земли. Вспоминает голову, которая явилась много лет назад бабушке в пограничном камне за двором Штегеров: подними, говорит, юбку, девка – и никто там за камнем не прятался, а у самого камня вылезли вдруг глаза и губы, – подними, давай, покажи, что под ней! Бабушка это рассказывала, когда он был маленький; теперь она много лет как умерла, уже и тело ее, верно, давно распалось, глаза превратились в камни, волосы – в траву. Он запрещает себе думать про такое, но не думать не получается. И, главное, одну мысль никак не отогнать: лучше пусть Агнета будет совсем мертвая, лучше пусть вечно мучается в самом глубоком аду, только пусть не выходит вдруг призраком ему навстречу из кустов.

Осел вздрагивает, где-то неподалеку трещит дерево, что-то приближается, его штаны наполняются теплом. Огромное, мощное тело движется мимо, удаляется, в штанах остается холодная тяжесть. Осел бурчит, тоже почувствовал. Что это было? Теперь между кустами мерцает что-то зеленоватое, больше светлячка, но свет слабее, и от страха голову заполоняют бредовые видения. Его бросает в жар, потом в холод. И снова в жар. И несмотря на все он думает: лишь бы Агнета, живая или мертвая, не узнала, что он наделал в штаны, а то побьет. А когда он видит, как она скулит, лежа под кустом, который в то же время и веревка, и на веревке этой земной диск свисает с луны, то остаток растворяющегося сознания говорит ему, что он, должно быть, засыпает, устав от страха и бешеного стука своего сердца, что к нему милосердно пришел сон, и он закрывает глаза на холодной земле, в ночном шуме леса, рядом с тихо храпящим ослом. Он не знает, что его мать и правда лежит совсем недалеко, что она скулит и стонет под кустом, похожим на куст из его сна, под можжевельником с величаво набухшими ягодами. Она лежит там, в темноте. Там.

Агнета и батрак пошли короткой дорогой, у нее не было сил на безопасный обходной путь, вот и оказались слишком близко от прогалины Стылой. Теперь Агнета лежит на земле, обессилевшая, охрипшая так, что почти не может кричать. Хайнер сидит рядом, держит на коленях новорожденное существо.

Он думает, не сбежать ли. Что его здесь держит? Женщина эта умрет, а если его обнаружат рядом, скажут, что он виноват. Всегда так бывает. Если случится что дурное, и рядом батрак, то его и вина.

Он мог бы исчезнуть навсегда, ничего его у Ройте-ров не держит, кормят мало, обращается с ним крестьянин плохо, бьет, как собственных сыновей. Почему бы не бросить здесь мать и младенца? Мир велик, говорят батраки, новые хозяева всегда найдутся, дворов на всех хватит, куда ни подашься, все лучше смерти будет.

Он знает, что нельзя оставаться ночью в лесу. И есть ему хочется, и пить хочется до рези, где-то в пути он потерял бурдюк с пивом. Он закрывает глаза. Это помогает. Если закрыть глаза, остаешься наедине с собой, и никто тебе ничего не сделает, ты сам у себя внутри, только ты и все. Он вспоминает поляны, по которым бегал в детстве, вспоминает белый свежий хлеб, какой ему давно не доставался, и человека, который бил его палкой, – может быть, своего отца, кто знает. Он убежал от того человека и оказался в другом месте, и оттуда потом тоже убежал. Здорово, что можно взять и убежать. Убежать от любой опасности можно, если ноги быстрые.

Но в этот раз он не убегает. Он держит младенца и голову Агнеты тоже держит, и, когда она пытается встать, он тянет ее тяжелое тело вверх.

Даже с его помощью Агнета не поднялась бы, если бы не вспомнила самый сильный квадрат. Не забывай его, говорил Клаус, но пользуйся только в самой крайней нужде. Когда понадобится, напиши его, но не произноси ни за что и никогда! И вот она собирает все остатки ясности у себя в голове и начинает выцарапывать квадрат на земле. Начинается он SALOM AREPO, но дальше она не может вспомнить; писать сложнее втройне, если ты этому никогда не училась, и если темно, и если идет кровь. Тогда она решается ослушаться Клауса и хрипит: «Салом Арепо, Салом Арепо!» И так как во всякой части квадрата есть частица его силы, то в этот момент она вспоминает, что дальше.

SALОМ

ARЕРО

LЕМЕL

OPERA

МОLAS

И уже из-за одного того, что вспомнила, дурные силы отступают, она чувствует это, кровь течет не так обильно, и раскаленным железом из ее тела извергается ребенок.

Как не хочется вставать. Но она знает: если не встать сразу, когда теряешь много крови, то так и останешься лежать.

– Дай мне ребенка.

Батрак протягивает ей новорожденного.

Она его не видит, ночь так черна, будто она ослепла, но она берет на руки маленькое существо и чувствует, что оно еще живо.

Никто о тебе не узнает, думает она. Никто не будет тебя помнить, кроме меня, твоей матери, но уж я не забуду, мне нельзя забывать. Ведь остальные-то все забудут.

Она так и остальным троим говорила, которые умерли, только родившись. И, действительно, о каждом из них она помнит все, что только можно было запомнить, – запах, вес на руках, тело и лицо, всякий раз немного другое. Даже имен у них не было.

У нее подламываются колени, Хайнер придерживает ее. Очень хочется взять и снова лечь. Но она потеряла слишком много крови, Стылая недалеко, да и Маленький Народец может ее найти. Она протягивает Хайнеру ребенка и делает шаг, но сразу же падает, лежит на корнях и хворосте и чувствует, как велика ночь. К чему противиться? Было бы так легко. Просто отпустить жизнь. Так легко.

Вместо этого она открывает глаза. Ощущает корни под собой. Трясется от холода и понимает, что всё еще жива.

Снова встает. Кажется, кровь течет слабее. Хайнер протягивает ей младенца; она берет тельце и сразу чувствует, что жизни в нем больше нет, и возвращает его, ей нужны обе руки, чтобы держаться за ствол дерева. Хайнер кладет его на землю, но она шипит: «Ты что», – и Хайнер снова поднимает тельце. Конечно, нельзя его оставлять здесь; здесь на нем вырастет мох, его охватят растения, жуки поселятся в руках и ногах, его душе никогда не будет покоя.

И в это самое мгновение Клаус в своей чердачной каморке ощущает: что-то не так. Он быстро бормочет молитву, крошит щепоть растертого корня мандрагоры в огонек коптящей масляной плошки. Дурное предчувствие подтверждается – вместо того, чтобы разгореться ярче, огонек сразу же погасает. Едкий запах наполняет комнату.

В темноте Клаус пишет на стене квадрат средней силы:

MILON

IRAGО

LАМAL

ОGARI

NОLIМ

Потом, чтобы уж наверняка, он громко произносит семь раз: «Нипсон аномимата ми монан оспин». Он знает, что это по-гречески. Смысла слов он не понимает, но фраза читается направо точно так же, как налево, а у таких фраз особая сила. Потом он снова ложится на твердые доски и продолжает свою работу.

В последнее время он каждую ночь наблюдает путь луны. Дело движется так медленно, что впору отчаяться. Луна всякую ночь восходит в другом месте, и путь ее всякий раз другой. А так как, похоже, никто явления этого объяснить не может, Клаус решил разобраться с ним сам.

– Если чего-то не знает никто, – сказал ему как-то Вольф Хюттнер, – значит, наше дело – это выяснить!

Хюттнер, учитель его, хиромант и заклинатель духов из Констанца, ремеслом ночной сторож. Клаус Уленшпигель прослужил у него одну зиму, но и дня не проходит, чтобы он не вспомнил его с благодарностью. Хюттнер показал ему квадраты и заклинания, объяснил силу трав, и Клаус ловил каждое слово, когда Хюттнер рассказывал о Маленьком Народце и о Большом Народе, и о Древних Людях, и о Подземных Жителях, и о Духах Воздуха, и о том, что ученым доверять нельзя, ибо ничего они не знают, да только признаваться в этом не хотят, чтобы не навлечь на себя гнев своих покровителей, а когда снег растаял и Клаус отправился в путь, в его дорожном мешке были три хюттнеровские книги. Читать он тогда еще не умел, но потом его в Аугсбурге научил один пастор, которого он излечил от подагры, а когда он снова отправился в путь, то из библиотеки пастора тоже прихватил три книги. Книги были тяжелые, несешь дюжину, и будто мешок набит свинцом. Скоро Клаусу стало ясно, что придется или оставить книги, или стать оседлым человеком, поселиться где-нибудь в деревеньке подальше от больших дорог, потому что книги много денег стоят, а владельцы не всегда с ними расставались добровольно, так что, если не повезет, сам Хюттнер может однажды оказаться на пороге и наслать на него проклятие, и потребовать свою собственность назад.

Когда книг и правда накопилось столько, что не унести, все сложилось само собой. Приглянулась ему дочь мельника, хороша она была и весела, и полна молодой силы, а что и он ей нравился, слепому было видно. Завладеть ее сердцем было нетрудно, танцевал Клаус хорошо, нужные травы и заговоры знал, и вообще знал больше всех в деревне, это ей тоже нравилось. Отец ее сперва сомневался, но не похоже было, чтобы кто-то еще из батраков был способен перенять мельницу, так что он все же согласился. И некоторое время все шло хорошо.

Потом Клаус стал чувствовать ее разочарование. Сперва изредка, потом все чаще. А потом и постоянно. Ей не нравились его книги, не нравилось, что он должен решать загадки мира, да и правда ведь дело это велико и мало оставляет сил на все прочее, и меньше всего на мельничную канитель. Наконец и самому Клаусу все показалось ошибкой: что я здесь делаю, среди облаков муки, среди тугодумных крестьян, которые вечно пытаются надуть, когда платят за помол, среди безмозглых батраков, которые никогда не делают что сказано? С другой стороны, повторяет он себе, жизнь уж такая штука, куда-нибудь да приведет – был бы ты не здесь, так был бы еще где-то, и все казалось бы тебе сейчас так же странно. Что его и правда беспокоит, так это не попадешь ли в ад, если украл столько книг.

Но знания приходится хватать, где подвернутся, не для того же он создан, чтобы жить как бездумный скот. Нелегко, когда поговорить не с кем. Столько всего в голове роится! И ни одна душа не хочет слушать твои мысли о том, что такое небо и как возникают камни и мухи, и вся мельтешащая повсюду жизнь, и на каком языке между собой говорят ангелы, и как Господь создал сам себя и вечно должен себя заново создавать день за днем, ведь если бы он перестал, то в одно мгновение остановилось бы все на свете – кто как не Господь может помешать миру просто не быть?

На одни книги у него уходили месяцы, на другие годы. Некоторые он знает наизусть, но все еще не может понять. Не реже раза в месяц в растерянности возвращается к толстому латинскому тому, который выкрал из горящего дома пастора в Трире. Клаус его не поджигал, просто был неподалеку, почувствовал запах дыма и воспользовался случаем. Без него книга бы сгорела. У него есть на нее право. Только вот прочитать он ее не может.

Семьсот шестьдесят пять страниц мелким шрифтом, а некоторые страницы еще и с картинками, как будто выплывшими из дурного сна: люди с головами птиц; город с Зубчатой стеной и высокими башнями на облаке, из которого тонкими штрихами льется дождь; двухголовая лошадь на лесной поляне; насекомое с длинными крыльями; черепаха, карабкающаяся в небо по солнечному лучу. Первой страницы, где, верно, было название, не хватает, да еще кто-то вырвал лист с двадцать третьей и двадцать четвертой страницей, и с пятьсот девятнадцатой, и пятьсот двадцатой тоже. Трижды Клаус ходил к пастору с книгой, просил помочь, но каждый раз тот гнал его, мол, только образованным людям дозволено читать на латыни. Клаус думал было наслать на него слабый сглаз вроде подагры, или мышиного нашествия, или вечно прокисающего молока – но потом понял, что бедный деревенский пастор с его пьянством и вечно одинаковыми проповедями на самом деле сам почти не знает латинского языка. Он уже почти смирился с тем, что именно эту книгу, в которой, может быть, ко всему кроется ключ, ему никогда не прочесть. Кто его здесь, на богом забытой мельнице, научит латыни?

И все же за последние годы он много чего выяснил. В основном ему ведомо, откуда все берется, как возник мир и почему все есть, как есть: души, материи, призраки, деревья, вода, небеса, кожа, зерно, сверчки… Хюттнер бы им гордился. Еще немного, и он закроет последние бреши. Сам напишет книгу, где будут ответы на все вопросы, и тогда изумятся ученые в своих университетах, устыдятся, волосы на себе рвать будут.

Только нелегко это. Руки у него грубые, хрупкое перо вечно ломается между пальцев. Много придется упражняться, прежде чем он сможет заполнить чернильными паучками целую книгу. Но иначе никак, не может же он вечно хранить в памяти все то, что выяснил. И так уже не вмещается, и так уже болит и мутит, и голова кружится от всех этих знаний.

Может быть, когда-нибудь удастся чему-нибудь научить сына. Он заметил, что мальчик иногда его слушает за обедом почти против воли, стараясь, чтобы никто не заметил. Худой он, слабый, но, кажется, умный. Недавно Клаус застал его за тем, как он жонглировал тремя камнями, у него это будто само собой получалось – баловство, конечно, но все же и признак того, что он умом порезвее прочих. Недавно мальчик спросил у него, сколько в небе звезд, и так как Клаус как раз незадолго до того их сосчитал, то смог не без гордости ответить. Хорошо бы дитя, которое носит Агнета, тоже оказалось мальчиком, а может даже и поздоровее этого, чтобы была помощь в работе; его Клаус тоже мог бы чему-нибудь научить.

Доски пола уж очень твердые. Но будь они мягче, он бы уснул и не смог бы наблюдать путь луны. С огромным трудом Клаус натянул в косой оконной раме на чердаке сеть из тонких нитей – пальцы у него толстые, неуклюжие, и Агнетина пряжа непослушна. Но в конце концов ему удалось разделить окно на малые и почти одинаковые квадратцы.

Теперь он лежит и смотрит. Идет время. Он зевает. На глазах выступают слезы. Не спи, говорит он себе, ни в коем случае не засыпай.

И наконец появляется луна, серебристая, почти круглая, вся в грязно-медных пятнах. Появляется в нижнем ряду, но не в первом квадрате, как он ожидал, а во втором. Почему? Он моргает. Глаза болят. Он борется со сном и задремывает. И просыпается, и снова дремлет, потом просыпается окончательно, моргает, а луна уже не во втором ряду снизу, а в третьем, во втором квадрате слева. Как это вышло? Квадраты, увы, не совсем одинаковые, шерсть расползается на волокна, и узлы вышли слишком толстыми. Но почему луна так себя ведет? Гнусное это светило, лживое и коварное, не зря в картах оно означает падение и предательство. Чтобы записать, когда и где находится луна, нужно знать еще и время, но как же, ко всем чертям, ночью узнать время, если не по положению луны? Ум за разум заходит! К тому же одна из ниток развязалась; Клаус поднимается, пытается завязать узел непослушными пальцами. Только ему это удается, как луну заслоняет облако. Свет слабо обрамляет ее края, но где именно луна, уже никак не скажешь. Клаус закрывает измученные глаза.

Когда он, дрожа от холода, просыпается на следующее утро, то вспоминает, что ему снилась мука. Опять мука, что же это такое. Раньше его сны были полны света, шума. В них играла музыка, иногда с ним говорили духи. Но все это было давно. Теперь ему снится мука.

Он нехотя поднимается и понимает, что это не сон его разбудил; разбудили его голоса, доносящиеся снаружи. В такое-то время? Он обеспокоенно вспоминает явившийся ему вечером дурной знак. Выглядывает из окна, и в это мгновение расступается предрассветно-серый лес, и из него выходят, хромая, Агнета и Хайнер.

Они и вправду добрались до дома, несмотря ни на что. Вначале батрак нес обоих, живую женщину и мертвого ребенка; когда сил на это перестало хватать, Агнета пошла сама, держась за него; потом и младенца нести ему стало слишком тяжело, и слишком опасно тоже, некрещеный покойник-то духов притягивает, и тех, что сверху, и тех, что снизу, так что Агнете пришлось ребенка нести самой. И пробираясь на ощупь, они нашли дорогу.

Клаус спускается по приставной лестнице, спотыкается о храпящих батраков, отшвыривает ногой козу, распахивает дверь и успевает добежать до Агнеты как раз тогда, когда она падает без сил. Он подхватывает ее, осторожно кладет на землю и ощупывает ее лицо. Чувствует ее дыхание. Рисует у нее на лбу пентаграмму – острием кверху, разумеется, целебную. Потом набирает полную грудь воздуха и произносит на одном дыхании: «Того не дейте, всем деревьям по годам, да пешком по всем вода́м, да на все горы возойти, да ангелам не воспрети, да воззвонят колокола, да чтобы месса возмогла, да распахнулась божья милость, да чтобы здравье воротилось». Понимает он слова только примерно, но они древние-предревние, и он не знает заговора сильнее, чтобы отпугнуть ночную нечисть.

Ртуть бы хорошо, но ртуть у него кончилась, так что взамен он чертит знак ртути над чреслами Агнеты – крест с восьмеркой, символ Гермеса, Великого Меркурия; от знака меньше проку, чем от самой ртути, но это все же лучше, чем ничего. Потом кричит на Хайнера: «Мигом на чердак! Тащи ятрышник!» Хайнер кивает, шатаясь, входит на мельницу, задыхаясь, карабкается по лестнице. Только наверху, оказавшись в каморке, пахнущей деревом и старой бумагой, непонимающе уставившись на паутину шерсти в оконном проеме, он соображает, что понятия не имеет, что такое ятрышник. Тогда он ложится на пол, кладет себе под голову набитую сеном подушку, на которой оставила отпечаток голова мельника, и засыпает.

Занимается день. Клаус давно отнес жену на мельницу, роса паром поднимается над поляной, восходит солнце, полуденный свет разгоняет рассветный сумрак. Солнце достигает зенита и начинает опускаться. Около мельницы появился холмик свежевскопанной земли: там лежит безымянный младенец, некрещеный, потому хоронить его на кладбище не дозволено.

Всем на удивление, Агнета не умирает. Может быть, дело в ее крепком теле, может быть, в заговорах Клауса, а может быть, и в ятрышнике, хоть ятрышник не очень-то силен, переступень или прострел-трава куда лучше, да только он потратил недавно последние запасы на Марию Штеллинг, у которой родился мертвый младенец; поговаривают, она сама к тому руку приложила, ребенок, мол, был не от мужа, а от Ансельма Мелькера, но до этого Клаусу дела нет. Агнета, значит, не умирает, и только когда она садится и устало оглядывается, и сперва тихо, потом громче произносит, а потом и в голос выкрикивает имя, все понимают, что в своих терзаниях забыли о мальчике и о телеге с ослом. И о дорогой муке забыли.

Но солнце уже заходит. В лес отправляться поздно. И начинается еще одна ночь.

На следующее утро, на рассвете, Клаус отправляется с Хайнером и Зеппом в дорогу. Идут молча. Клаус погружен в свои мысли, Хайнер всегда неразговорчив, а Зепп тихонько насвистывает. Они мужчины, и их трое, так что в обход им идти не надо, можно отправляться прямо через прогалину со старой ветлой. Черное, огромное высится дурное дерево, и ветви его шевелятся не так, как должны шевелиться древесные ветви. Они стараются не смотреть. Снова входят в лес, с облегчением выдыхают.

Мысли Клауса все возвращаются и возвращаются к умершему ребенку. Хоть это была и девочка, а все же больно. Вот ведь мудрый же обычай, говорит он себе, не привязываться к потомству слишком рано. Уж сколько раз Агнета рожала, а выжил только один, и тот худой да слабый, кто знает, выдержал ли он две ночи в лесу.

Да, любви к детям нужно противиться. Вот к собаке же не станешь подходить близко – даже если вид у нее дружелюбный, всегда, может тяпнуть. Нужно оставлять зазор между собой и ребенком, слишком уж быстро они помирают. Но к эдакому существу с каждым годом привыкаешь все больше. Доверяешься, позволяешь себе привязаться. А тут раз – и нет его.

Незадолго до полудня им попадаются следы Маленького Народца. Они опасливо останавливаются, но, как следует изучив следы, Клаус видит, что они ведут прочь, на юг. К тому же весной Маленький Народец не так уж опасен, это осенью он становится беспокоен и злобен.

Ближе к вечеру им удается найти нужное место. Сперва они чуть было не прошли мимо, сбились с тропы; подлесок густ – не видишь, куда бредешь. Но потом Зепп приметил сладковато-терпкий запах. Они отводят в сторону ветки, ломают сучья, зажимают носы руками. С каждым шагом запах набирает силу. И вот перед ними телега, а вокруг роится туча мух. Мешки распороты, земля бела от муки. За телегой что-то лежит. Какая-то куча старых шкур. Они не сразу понимают, что это останки осла. Только головы не хватает.

– Волк, наверное, – говорит Зепп и машет руками, отгоняя мух.

– Не похоже, – говорит Клаус.

– Стылая?

– Ей нет дела до ослов.

Клаус нагибается, ощупывает шею. Гладкий разрез, отпечатков зубов нигде не видно. Резали ножом, сомнений нет.

Они зовут мальчика. Прислушиваются, снова зовут. Зепп поднимает глаза и замолкает. Клаус и Хайнер продолжают звать. Зепп стоит, как окаменевший.

Тут смотрит наверх и Клаус. Ужас охватывает его. Охватывает и держит, и сжимает все крепче, так что он вот-вот задохнется. Что-то парит над ними, что-то белое с головы до ног, оно смотрит вниз, и, хотя начинает уже темнеть, видно большие глаза, оскаленные зубы, искаженное лицо. И тут, глядя вверх, они слышат высокий звук. Похоже на рыдания, но не рыдания. Что бы там ни было над ними, оно смеется.

– Спускайся! – кричит Клаус.

Но мальчик, а это и вправду он, хихикает и не движется с места. Он весь голый, весь белый. Должно быть, обвалялся в муке.

– Господи, – говорит Зепп. – Господи всемогущий.

Глядя вверх, Клаус замечает еще кое-что, чего раньше не заметил, слишком уж оно странно. То, что виднеется на голове у мальчика, который, хихикая, стоит голый на веревке в вышине и не падает, – не шапка.

– Матерь божья, – говорит Зепп. – Матерь божья, заступница, спаси нас.

Хайнер тоже крестится.

Клаус достает нож и дрожащей рукой выцарапывает на ближайшем стволе пентаграмму – контур закрыт, острие показывает направо. Справа чертит альфу, слева омегу, потом задерживает дыхание, медленно считает до семи и проговаривает заклинание: «Духи верхнего мира, духи нижнего, все святые и дева пречистая, пребудьте с нами во имя отца, и сына, и Святого духа». Потом поворачивается к Зеппу:

– Сними его оттуда. Перережь веревку.

– Почему я?

– Потому что тебе сказано.

Зепп смотрит на него в упор и не шевелится. На лицо ему садятся мухи; он их не сгоняет.

– Тогда ты, – говорит Клаус Хайнеру.

Хайнер открывает рот и снова закрывает. Умей он складно говорить, он бы сказал, что вчера только тащил женщину через весь лес и спас ее, что сам, без всякой помощи, нашел дорогу. Он бы сказал, что всему есть предел, даже терпению терпеливейшего. Но так как складно говорить он не умеет, он складывает руки на груди и вперяется взглядом в землю.