Текст книги "Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

И говорит, и говорит, не остановится никак, – насчет всяких книг и как их под нож! Сочинитель под прикрытием прозрачного и легко доступного пониманию вымысла осмелился изобразить государственных преступников! Пропаганда коммунистических и материалистических теорий!

А что сочинитель?

Наказан за преступный умысел! Арест в военной гауптвахте! Но вполне достаточно, чтоб выйти оттуда, мягко говоря, не вполне нормальным…

О, наши камеры, наш суд!.. Александр рассказывал об отравлении заключенных наркотиками, белладонной… Расширение зрачка, прилив крови к голове, галлюцинации, бешенство, бредовые фантазии, раздражение слуха и осязания, точно кожа снята, и малейший стук кажется пушечным выстрелом!

А что с арестованными книгами?

Сожгли на императорском стеклянном заводе!

А может, при Басманном частном доме? или картонной фабрике. Крылова? посредством обращения в массу? или разорваны и разрезаны на мелкие части и направлены на бумажную фабрику в размол?

Кайтмазов удивлен, откуда Фатали знает такие подробности? Будто не он, а Фатали в Санкт-Петербург ездил.

А в голове эти тайные идеи, которые внушал ему Никитич: «Допустить сдержанную в границах дозволенного благоразумия оппозицию», был бы за границей наш «вольный» журнал, язык бы у колокола вырвали! Да-с, оппозицию, необходимую в двояком отношении: во-первых, само правительство нуждается в откровениях и с благоразумною целью сообщаемых указаниях, а во-вторых, и потому, что с виду беспристрастная оценка действий правительственных возвысит кредит журнала во мнении общественном и придаст вес его суждениям в тех случаях, когда ему, то есть нам, придется опровергать ложные мысли врагов нашего порядка.

Да, жаль, не осмелились!.. А, может, оно и лучше – спешит Кайтмазов вернуться на санкционированную свыше стезю, – тактика замалчивания.

Вроде никто не угрожает. А учебная наследника похожа на кордегардию. Прислали очередную партию кадетов к наследнику – играть в войну в залах Зимнего дворца: войну в черкесов и наших; ружья, сабли, биваки, и камер-лакей зажигает спиртовую лампу на полу, вроде бы костер в горах, – и рассказы, чтобы представить себе поле битвы, кровь по колено, стон раненых, «стоните, кадеты!», груды трупов и дикий крик победителей; кадеты хвалят начальников и содержание; говорят, что у них всегда чистое белье, но одна лишь печаль – о незабвенном отце отечества, величайшем монархе века, на которого Европа и Азия смотрят с благоговением. А что у Шамиля? Там свои игры: черкесы с русскими – с утеса в реку, коли и режь.

В семь рапорт, в восемь прием, в девять парад, в десять ученье со стрельбой. Будущий наследник, что прусский каптенармус, играет в деревянных солдатиков и вешает по военному суду крыс, сделанных из картонной бумаги.

А государь тем временем изволил прибыть в собор (не разобрать какой; бумага, идущая из туманного Лондона, отсырела то ли под Стамбулом, то ли под Туапсе. Лодка, что ли, дала течь?). Собор едва мог вместить собравшихся для вожделенного лицезрения благочестивейшего вшествия царя земного в дом царя небесного.

Сон и его разгадка

– Александр, полетим, а?

– Как полетим?

– Пройдем через мост, потом по сухой выжженной траве, которая колется, мимо серых камней и жестких диких кустов, выйдем к развалинам древней крепости Нарикала и далее – к горе Давида, а там – вот, смотри: встанешь на пригорок, оттолкнешься слегка ногами, сильно руками взмахнешь и – взлетишь. Где-то в глубинах души понимаешь, живет эта мысль в тебе, что уже не раз летал.

– Ты так рассказываешь, будто вчера еще был птицей!

– С чего же тогда это уменье? Эта легкость, с которой взлетаешь?.. Полетим, Александр! Кура не такая уж грозная… Снега-то как много!.. Давай чуть пониже, дышать трудно… Вот они, мятежные аулы. Мы можем нагрянуть сверху на крепость Шамиля, но как отыскать тот аул, где он?

– Значит, конец войне?

– Уже объявлен преемник – сын Шамиля, а сам он на три дня заперся в мечети, скрылся с глаз людских, не ест, не пьет, размышляет: как быть, как наказать предателей, предложивших сдаться?

– Что за толпа на площади? Хоронят кого?

– Не отвлекайся, нам еще лететь и лететь!

Часовой перед Зимним дворцом, увидев летящих людей, пал замертво – вот первая жертва, а ведь не хотели! Ударились о крышу, рухнули прямо в покои государя.

– Вставай, государь!

– А, Александр!.. А это кто с тобой?

– А это мой переводчик, переводить, что я скажу тебе.

– Что вы мне бумагу суете, не разберу ничего: буквы русские, а слова тарабарские какие-то.

– Фатали, переводи!

– «Отречение от престола?» Вы шутите!

– Фатали, а ну-ка всади ему клинок!

– Ладно – подпишу!.. Только дайте время подумать! Военный министр ломится в дверь – плохи крымские дела! Шеф жандармов ломится: у него сигналы!

– Иль убьем и погибнем сами, или вели им – вон! Ты объявишь всем: я перед отечеством и престолом виноват!

Погубил тысячи жизней, провалил крымскую кампанию, не сумел сговориться с Кавказом и поверг край в кровопролитную жестокую бойню. Лучших людей, говоривших правду, я сослал, выгнал из отчизны, объявил сумасшедшими… Страна погрязла в лихоимстве, казнокрадстве. Всюду разорение и голод! Я добровольно покидаю трон, распускаю продажных министров, марионеток Государственного совета, сената, синода, эти комитеты, которым нет числа, всю жандармерию и полицию! И Воронцова тоже гоню прочь со всем его семейством, всей этой свитой!

– Но наступит хаос! Страна рухнет!

– Ты будешь новым царем? – вдруг испугался Фатали.

– Нет, новый верховный глава не по моим силам. Мы пригласим другого Александра, лондонца! Я офицер, буду по делам военным, друг того Александра – по всем делам экономики, а ты, Фатали, – по делам Востока!

– И все так просто и быстро?! А как Шамиль?

– Мир с Шамилем. Мир в Крыму. Ни к кому никаких претензий.

И вот тут-то все и началось. Всполошились карабахский, ширванский, шекинский и прочие ханы. Неужто?! Ай да смельчаки!.. Мол, хотим, как Шамиль! И грузинский царский род – мы еще живы!

Объявился лжецарь. И два царя – очная ставка:

«Ты – это я и тебя нет!»

«Как же так – вот мой костлявый кадык, мои бицепсы на ногах, я тренируюсь, а вот мое некогда плотное тело, я подтянут, и оловянные мои глаза столь же холодны, как и страстны!..»

Толпа ворвалась в Зимний дворец:

«Хотим старого царя-батюшку!.. Триумвират?! К дьяволу эту фатальность! Со скуки помрешь в этом новом раю! Поди, под туземцами ходить будем, прут отовсюду, караул! Турка всякая расплодилась, а с запада француз, усы пушистые, как хвост куницы, за уши, чтоб держались, загибает, били и бить будем! пусть только сунутся!.. И воли никакой не надо – хотим царя-батюшку!»

«Видели? знамение небесное: два ангела над нами пролетели!»

«Нет, не видели!»

Шапки в снег упали, ветер в бороде застрял.

«А один-то ангел в нашей военной форме!..»

И вот покои пусты: ни Александра, ни Фатали. И торжественно въехал во дворец государь император.

А Шамиль тем временем уже вышел из мечети, где три t дня и три ночи размышлял: как наказать предателей. «Сдаться?! Мать имама подкупить вздумали?!» Вышел и созвал народ: «Поступок предателей заслуживает казни! Но поскольку они действовали через мою мать, я предлагаю те удары кнута, которых заслуживают предатели, перенести на меня!..»

И когда высоко-высоко летели над аулами, видели, как на площади-пятачке перед мечетью лежал на земле Шамиль и на его обнаженную спину сыпались удары: так приказал под угрозой смертной казни Шамиль, и его воин повиновался. Когда полилась кровь, народ с проклятиями отстранил воина, готовый его растерзать, но Шамиль осадил толпу и, еле волоча ноги, двинулся в мечеть.

И с новой силой разгорелась горская война. По широкой просеке шагали роты. Дымились сакли. Шах отошел к своим границам. Убрались восвояси из Сибири чудные племена. На время затихла Польша, чтоб разразиться новыми волнениями. И Крымская с новой силой разгорелась.

Вот тут-то и пригодились Фатали уроки Ахунд-Алескера по разгадке снов.

Если кто увидит, что над городом пролетели ангелы, непременно в том месте очень скоро умрет большой человек – или своей смертью, или умертвят его насильственным и жестоким образом. (В ту ночь царь спал тревожно, часто думал о Александре, старшем сыне, «каково ему будет?!» Скоро – пора февральских метелей, завьюжит, прогудит в трубе, выдует из тела душу.)

Если кто увидит, что летит с ангелом, то получит в мире почести и славу, а под конец уделом его будет мученическая смерть, и долго-долго будет ждать тело, пока земля его примет.

Если простой смертный себя самого царем увидит, близка его смерть! Фатали видел царем Александра, но тот ведь отказался; если же кто увидит себя вместе с царем, то дух его порабощенный получит свободу.

– Тубу, меня осенило!

Эти премудрости арабской вязи! Как пелена на глазах, не дающая разглядеть смысл, суть, глубины, иные подтексты!.. Что пьесы? Их посмотрят десятки и сотни людей! Надо словом, книгой, чтоб усвоили миллионы!.. Идея нового алфавита! Нового письма! Надо немедленно разработать для всего Востока: для нас, для турков, для персов, для татар, для всех, кому слепит глаза эта вязь, как сеть для рыб!

Бусинка от сглаза

Тубу встала давно, она почти не спит с тех пор, как родился сын, Рашид.

«Хорошее имя Рашид!» – вспомнил Фатали, давая имя сыну, Лермонтова, когда тот, записывая легенду об Ашик-Керибе, попросил Фатали еще раз поговорку повторить: «Как тебя зовут? «Адын недир»? Рашит, «бирини де», одно говори, другое услышь, «бирини ешит!» Звонкая рифма: Рашит-ешит, шуршащая, как речная галька, записать непременно!

Давно, очень давно это было, двадцать лет назад. Был холост… А потом длинные-длинные дни, сплошной траур по детям, которые рождаются и умирают.

«Если б у меня родился сын…» – голос Одоевского (вот тогда-то у Фатали и мелькнуло: сына назову Рашидом, но назвал только теперь, третьего сына, – первому, как полагается, дал имя отца, второму – имя названного отца, он же – отец Тубу, оба умерли…). Умолк Одоевский, а потом тихо спел какую-то песню, и Фатали удивило странное имя, произнесенное Одоевским: «Сын, мой Атий!..» И Лермонтов прислушался: «Атий?..»

Родился Рашид, пришел в гости Александр, сослуживец, и Фатали рассказал ему: и о легенде, и о Лермонтове, и об Одоевском. Неужто это было? «Ты что-то путаешь, Фатали! Нет такого имени «Атий»! – «Но я сам слышал!» А потом, когда стали проникать издалека тонкие-тонкие листки, эти голоса, и открылось: шифр! Кондратий! И смысл сказанных Одоевским слов: «Нет, не может оборваться цепь! Иные звенья заменят выпавшие из цепи звенья… Но жаль, что нет у меня сына! Оковы, оковы! Сойдет к тебе другой хранитель, твой соименный в небесах. Ах, как жаль! И вспомнит сын земной его конец, и грудь его невольно содрогнется! И он дарует цель его земному бытию! Нет, не оборвется цепь! Только жаль, что нету сына!..»

Тубу хотела воспротивиться: «Ну что за имя Рашид!.. Будут дразнить его: «Адын недир – Рашид!..»

«А вот и хорошо: пусть дразнят!» («Лишь бы жил», – услышала будто Тубу и согласилась.)

Растет у них и дочь, четыре года уже ей, тьфу-тьфу!.. На шее и на руке дочери повесила бусинку от сглаза, хотела и Рашиду на руку, но Фатали не позволил, грудной еще, и она под подушку ему бусинку, в колыбель, – круглая черная бусинка с белыми точечками: если глаз дурной взглянет на ребенка, еще одна точечка белая появится на бусинке, и, чем больше их, тем лучше. И растут, как звезды в небе, эти белые светлые точечки.

А за эти двенадцать лет, что они вместе, – уже пять могил!..

– Фатали, ты столько работаешь!.. Отдохни!.. – Уже не говорит: «А мы все равно бедны!..», хотя это так. Не помогает и надбавка к зарплате, еще наместник Воронцов распорядился: за длительный стаж службы и многосемейность; а каждый раз в начале года надо напоминать начальству: «с разрешения бывшего наместника…», чтоб не забыли.

Но Фатали слышит в ее призыве «Отдохни!» и слова: «Ты много работаешь, Фатали, но что толку? Мы все равно бедны!..»

Как-то Тубу пошутила: «Жаль, что я не грузинка! За меня бы ты получил хорошее приданое…» И перечислила, что привезла невеста в дом жениха, известного купца Бабалашвили, он живет рядом, и Тубу пригласили помочь сварить плов – на свадьбе будут и знатные купцы – мусульмане из Борчалы.

– Нет, ты только послушай, что жених получил в приданое: золотая чаша, серебряная пиала, шуба бархатная, пять ниток ожерелья, булавка золотая с жемчугом, золотые серьги с жемчугами, три золотых кольца – изумрудное, рубиновое и жемчужное.

– Как ты запомнила это, Тубу? – изумлен Фатали, а она продолжает:

– А какие тазы для варенья!.. Серебряный поднос весом в десять фунтов, даже полдюжины кутаисских веников, и выбивалка для пыли в придачу к коврам, и, будешь хохотать! пять банок козьего сала, и хна и басма, перемешанная с сушеной гранатовой кожурой, помогает от головной боли, и сушеная дикая груша – от болезней желудка излечивает, а какие платья!.. – Тубу вздохнула, устав перечислять, а Фатали:

– Ай да молодец, Тубу, – хвалит, – я и не знал, что у тебя такой дар наблюдательности!.. Может, и ты сочинять станешь?

Тубу вдруг стало не по себе и, боясь, что Фатали подумает, будто она жалуется, тут же добавила:

– Я решила тебя развеселить, Фатали! Знаешь, я чувствовала себя, как объяснить?.. и вдруг эта твоя книга: «Комедии Мирзы Фет-Али Ахундова»! И внизу: «Тифлис. Напечатана в типографии канцелярии наместника кавказского…» Я горда, что у меня – ты! Жаль только не на нашем языке! И брат мой, ты бы видел, как он радуется! Всех, говорит, узнаю, и родственников, и твоих сослуживцев, чуть ли не самого наместника… И о революции тоже, правда? Но как сумел?!

– А ты прочти, увидишь!

– Но я по-русски не могу.

– Учи!..

Заплакал сын, и она ушла, но вскоре вернулась.

– У тебя очень душно.

– Тубу, а кто положил эту книгу мне на стол?

– Ты сам, наверно. А что за книга?

– Древняя история. Но я точно помню, купил и спрятал ее в шкаф, чтоб никто не брал.

– Ты знаешь, сюда никто не заходит, – недоумевает Тубу.

– Может, колдун какой? – улыбнулся Фатали, а жена привычна к шуткам мужа.

– Как же? – говорит она, – твой колдун из пьесы как член, нашей семьи. – А потом: – Сегодня жаркий день, пойду окно открою.

И вдруг порыв ветра с такой силой ворвался в комнату, что книга раскрылась, и зашелестели ее ветхие страницы.

– Закрой, тут все сдует! – крикнул Фатали и всей ладонью прикрыл книгу, а меж пальцев – строки, зацепился взгляд за фразу, читает, уже прочел, и вспыхнуло, загорелось: «Вот оно! вот о чем!»

Нет, не вдруг, не озаренье, не случайный порыв ветра, боль копилась и ждала выхода. Написать о своем времени, заклеймить деспотическую власть царя, который не в силах править государством, оно разваливается, трещит по швам. Он ее искал, эту книгу о жестоком из деспотов – Шах-Аббасе, и так обрадовался, когда купил…

Уже новый царь, сгинул тиран, но изменится ли что? Как часто Фатали и Александр мечтали, надеясь на чудо: вот она, власть, берите и правые! Шах добровольно уступил трон простолюдину. Фатали использует исторический сюжет, чтоб сказать правду о своем времени. Он напишет о шахе-деспоте, в котором царь-тиран увидит себя.

Давно не подходил к конторке – белые листы в папке, открыл ее… и перо, его бессменный товарищ. Неужто впереди зажегся факел надежды, и фрегат фортуны, миновав рифы фарисейства и фальши, – о, эти нескончаемые эФ, которыми усеяно необъятное поле!..

Весна пятьдесят шестого, жаркое тифлисское солнце пьянит, в ушах шум – кричат дети, щебечут птицы, журчат, слепя глаза, воды Куры.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Ай да молодец этот Искандер-бек Мунши, еще один Александр, но таких еще не было – древний шахский писарь, создавший «Историю украшателя мира Шах-Аббаса»!.. Добрались-таки и до тирана!

Звезды предсказывают гибель

«Надо начинать с Шах-Аббаса, – решил Фатали. – С того времени, как он уверовал в свое бессмертие, а звезды предсказали ему смерть».

Неужто ему – умереть? Он, чье имя у всех на устах, – бессилен?

Здесь, на этой земле, блистали могущественные государства: Ассирия, Вавилония, Финикия, Мидия. Сразу после коронации Шах-Аббас посетил гробницу Кира с ее великолепной пирамидой.

Сколько народов было покорено! И страны платили серебром и золотом, Египет обеспечивал хлебом, Киликия и Мидия доставляли лошадей, мулов, рогатый скот, Армения – жеребят, Эфиопия – черное дерево и слоновую кость. Вот они, следы былого величия, – развалины Персеполя; остатки стен из полированного камня, мраморные колонны, одиноко устремленные к небу или поваленные, как поверженные воины. Изваяния сказочных животных.

Шах-Аббас притронулся к чудищу, похожему на льва, – камень был теплым. Вот и широкая мраморная лестница, ведущая в подземные залы.

Пали династии, пали государства, пронесся через их земли Александр Македонский, а потом арабы, новое закабаление. Но персы отомстили им, заняв в споре суннитов и шиитов сторону шиитов, и Шах-Аббас сумел сплотить свой народ и другие порабощенные народы единой идеей – шиизм!.. Он поощряет сограждан на воздание почестей убиенным вождям шиизма в месяц плача Мохаррам, когда запрещены всяческие торжества, люди не ходят в бани, ибо баня – это праздник тела, не бреют головы и, соединившись вокруг зеленого знамени, устраивают шествия с факелами, бьют себя цепями по спине и поют.

Строго соблюдается по стране и обряд поста: нельзя, пока не станет различаться на заре белая нитка и черная нитка, есть, курить, вдыхать благовония, купаться, даже глотать слюну! Но зато ночью запретов нет, базары и улицы кишат людьми, вдыхай кальян, вкушай кебаб, услаждай слух музыкой, хохочи над фокусниками. Но чу: пушечный выстрел! Скоро рассвет!.. И снова нетерпеливое ожидание заката.

Торговля расцвела: разводят табак, привезенный португальцами из Индии и поставляемый в Турцию, Египет, Аравию и Закавказье, производят мак, из которого изготовляется опиум, и вывозят в Китай, где он очень ценится и даже кое-где вытеснил рис и пшеницу. В конце мая, когда маковые головки подросли достаточно, их надрезают и вытекающую жидкость собирают в сосуды; она высыхает и превращается в густую массу, из которой нарезаются плитки различной величины, – опиум. Развито шелководство, и шелк утекает в Россию; четко поставлена служба связи: почтовые гонцы по державе – верблюды двугорбый и одногорбый; верблюд – это и тяжелая служба, и шерсть, и молоко; ценятся в мире персидские шали из пуха кашмирской козы; со дна Персидского залива достается жемчуг – храбрецы смазывают уши жиром, чтоб не попала вода, вставляют в нос роговую трубку и ныряют в воду, чтобы добыть раковину.

Что же будут говорить потомки о нем? Только семь лет! И ему – умереть? Теперь, когда он окреп, расправившись с врагами и неугодными, прежде всего с теми, кто помог ему вырвать трон у собственного отца. Теперь, когда близка победа над заклятыми врагами – турками-суннитами. В день страшного суда они станут ослами для иудеев и повезут их в ад. Теперь, когда в поисках союзников он направил в Москву посольство с предложением царю Федору Иоанновичу, австрийскому императору Рудольфу, королям испанскому и французскому сплотиться в борьбе с турками!

Переговоры с послом Шах-Аббаса Ази-Хосровым вел везир Годунов, шурин царя. Он недоверчиво выслушал Ази-Хосрова и сказал, что, по его сведениям, персы ведут двойную игру: шах заключил договор с турками. Посол ответил, что султан – исконный и давний враг шаха. Предложение Ази-Хосрова, упомянувшего австрийского императора Рудольфа, Годунов воспринял как осведомленность Ази-Хосрова о тех переговорах, которые велись со времен Ивана Грозного, когда затевался общий поход христианских государств против Турции.

Шах понял, что Годунов хотя и везир, но первый в царстве человек, и потому, как сказал Ази-Хосров, «положил надежду на шурина царского Годунова».

В Москве был и посол от императора Рудольфа – Варкоч.

«Если три великих государя будут в союзе и станут заодно на турского, то турского житья с час не будет». Что с того, что шах заключил мир с султаном и отдал в заложники шестилетнего племянника? «Ведь племянника своего мне не добить же было?» – сказал шах для передачи Годунову, а Ази-Хосров при этом вспомнил, как недавно шах, испытывая военачальника, заставил его принести ему голову своего сына, и тот принес, и шах сказал ему: «Ты теперь несчастлив, но ты честолюбив и забудешь свое горе – твое сердце теперь похоже на мое». Ази-Хосров об этом умолчал, но добавил: «Один племянник шаха у турского, а два посажены по городам, и глаза у них повынуты: государи наши у себя братьев и племянников не любят». И в глазах Годунова Ази-Хосров, как показалось ему, прочел понимание.

– Стоп-стоп-стоп! Не пойдет! – цензор Кайтмазов снял очки. – «Прочел понимание»? – И выразительно, одна бровь за другую зашла, взглянул на Фатали. – И это: «Ази-Хосров, узнав, что толмач – крещеный татарин, брезгливо поморщился». Это поощряется, как вы не понимаете?! Разве не знаете, что уважаемый в столице христианин из бакинских беков?!

Ладожский в минуту доброго настроения: «Знаете, Фатали, о чем я мечтаю? Вы же истинный христианин. Вот если бы вы приняли христианство… Могу ходатаем выступить. Вы – человек Востока и Запада, в вас соединились две стихии…» Фатали молчал, и никакой злости и гнева не было в нем. И вдруг – о Мирзе Казембеке, мол, стал христианином.

– Нет, нет, – забеспокоился нежданно Ладожский, – я вовсе не против магометанства!.. Владимиру предстоял выбор: какую из трех соседних религий – магометанство, иудейство или христианство? Нравился ему чувственный рай магометан, но он никак не соглашался допустить обрезание, отказаться от свиного мяса, а главное, от вина. «Руси есть веселье пить, – говорил он, – не может быть без того!» Отверг он и иудейство. Когда Владимир спросил: «Где ваша земля?» – Ну, нельзя же, в самом деле, перебивать, ведь видите, что занят! – закричал он (впервые видел его Фатали рассерженным) на Кайтмазова, – так вот, иудеи сказали, что бог в гневе расточил их по чужим странам, а Владимир отвечал: «Как вы учите других, будучи сами расточены?»

– Да, читал, – удивил Фатали Ладожского. – Но вы забыли сказать и о гневе божьем.

Кайтмазов потом объяснил Фатали, отчего забеспокоился Ладожский, когда Фатали Мирзу Казембека вспомнил: ведь тот стал католиком, преуспели шотландские миссионеры!.. Переполох был в царском стане, боялись, как бы не переметнулся к извечным врагам! Тут же секретный циркуляр: «Необходимо иметь за ним некоторый надзор, – это Ермолов предупреждал министра графа Нессельроде, – и не допускать его до связей с англичанами, в особенности же должно отделить от него всякую возможность отправиться в Англию…»

Но Кайтмазов, оказывается, не высказал до конца свои цензорские замечания, пока Фатали предавался воспоминаниям, – насчет объединенного истребления турков!.. А этого у Фатали и в мыслях не было! – Да-с, помню, поэму запретили, цензурный комитет нашел, что едва ли может быть дозволено к выпуску в свет сочинение, в котором все народы призываются к уничтожению существования Турецкой империи, вопреки требованию политики, чтобы было сохранено равновесие народов… Ты этого добиваешься, Фатали? Хотя поэма и не заключала в себе ничего собственно противного цензурным правилам.

– Но здесь все правда.

– И на это у меня запасено, Фатали. Помню, о кавказских событиях повесть мне показывали, о сновидениях черкеса. Запретили. Военный министр прочел книгу и ужаснулся. Он указал на нее шефу корпуса жандармов, сказав при этом, я сам слышал: «Книга эта тем вреднее, что в ней, что строчка, то правда». А ведь вначале допустили. Думали извлечь из продажи, а государь, очень у нас мудрым он был, покойный, распорядился: не отбирать, а откупить партикулярным образом, дабы не возбудить любопытства, и – в архив-с.

– А я у Никитича видел эту книгу.

– Ну да, выпросил из архива Третьего отделения, знают ведь, что коллекция у него… – А сам же Кайтмазов и привез Никитичу.

Знает об этом Фатали, но как скажешь?

– Но ведь была амнистия, доколе?

– Кстати, и я спросил о том же, лично у самого министра.

– Неужто у самого Тимашева?

– А что? Он, между прочим, большой поклонник Радищева. Чего ты улыбаешься?

– Еще один Александр!

Кайтмазов сразу не понял и решил, что тот о царе… Похолодело внутри! Но нет, Фатали не посмел бы – и чтоб мускул на лице не дрогнул… А о ком – никак Кайтмазов с мыслями не соберется, смутил его Фатали.

– Ну и как? – вывел его Фатали из оцепенения. – Привез хоть одну?

Никак не сообразит Кайтмазов.

– С дарственной надписью Тимашева?

– Фу, – отлегло, – «Привез!» Ты очень уж спешишь!.. И пойми: начало самодержавной власти, монархические учреждения, окружающие престол, авторитет и право власти, начало военной дисциплины составляют и доныне основные черты нашего государственного строя. – И смотрит на Фатали: мол, радуйся, что у тебя, хоть и чуть моложе, такой опытный наставник, – а вдруг бы на моем месте другой?!

Но Фатали спешит к Шах-Аббасу, не зная, как ему помочь. Неужто шаху умереть?

А как удачно прошла ночь у любимой…

Фатали задумался в поисках имени: как же назвать самую любимую жену Шах-Аббаса?.. У Фатали был листок с женскими именами; правда, многие уже покинули сей листок и поселились в пьесах; листок не нашелся, и Фатали взял в руки книгу, она всегда перед глазами, и все воскресенье ушло на поиски имени и не мог оторваться от чтения своих сочинений: неплохо, черт побери, получалось у него!

Неужто их никогда не издадут на родном? Он хлопочет уже несколько лет, еще с тех пор, как решился вопрос об издании на русском, – «Комедии Мирзы Фет-Али Ахундова», книгой восторгалась Тубу и не могла точно выговорить: «в типографи канселяри наместик кавкаски», и целовала Фатали. «Не «наместик», а «наместник», – поправлял Фатали. А «цэ» и вовсе не получалось – нет в тюркских этого звука и язык не приспособлен! Издадут ли когда на родном?..

В первой пьесе ни одной женщины, во второй Колдуну, решившему разрушить Париж, надо было угодить ханум и ее дочери, и Фатали взял имя двоюродной сестры Ахунд-Алескера и ее дочери; были еще имена, но тут не успел вспомнить Колдуна, а вот уже он сам, обложки ему показывает (или это видения?.. Но вот же – обложки!.. «на татарском языке»). «Капитана?»

– Ты прежде удивляйся не этому!.. В свое время произведут и в капитаны!

– Комедии и повесть?.. И повесть издадут?! (А год Колдун скрыл, и вот уже другая обложка) – Постой!.. – ему хотелось получше разглядеть изображение тонкого месяца на звездном небе, но взгляд поймал лишь разночтение фамилий: на русском – «Ахундов», а на своем – «Ахунд-заде», а тут – новая обложка:

– Лондон? Везир Ленкоранский?

– Я тебе переведу обложку: издана как «книга для чтения для европейских путешественников, резидентов (!) в Персии и студентов в Индии», дабы глубже постигли нравы восточного мира – «с грамматическим введением, примечаниями и словарем, дающим произношение всех слов»!..

Колдун скрыл год и здесь: ведь выйдет через четыре года после того, как Фатали не станет. Что Фатали?.. Какие люди были – и те ушли! Даже Шах-Аббас!..

«Неужто, – думал шах в те далекие годы, еще живой, полный сил и энергии, – и ему умереть? Звезды!.. Их никто еще не сумел обмануть!» И каким удачным был у Шах-Аббаса вчерашний день, когда о предсказании звезд ничего еще не было известно, – пришли личные поздравления от английской королевы Елизаветы… Она, сколько себя помнит Шах-Аббас, четырех персидских шахов пережила и все еще королевствует… Неужто и его, пятого, переживет эта вечная королева?

А потом поздравления от испанского и португальского короля – съела-таки Испания португальского гиганта, – вот оно, колесо фортуны! Может, времена такие наступили: во главе каждого государства, думал Шах-Аббас, слушая поздравления, сильный монарх? Елизавета, Филипп и он! Но, кажется, в далеком-далеком прошлом были эти думы, эта уверенность, это ликование, а не вчера! На рассвете его ждали омрачающие дух предсказания звездочета. А какая прекрасная была ночь у любимой…

И вдруг осенило: есть имя! Фатали вспомнил женщину, очень она была хороша собой, чуть не накликала ему вторую жену! И как она горячо и быстро говорила, огонь, а не женщина, и не поверишь, что девушка рядом – ее дочь, – тогда о сюжетах не думалось, он только что женился, спас шекинского ювелира от неминуемой гибели, а тут не успел осмыслить случившееся, как пригласили в военную комендатуру, где допрашивали беглую горянку.

И потоки слов!.. И как красива!

– Да, я Сальми-хатун, сумела сбежать! Дом мой возле русской бани был, я его отдала, когда ваши войска были, под лазарет для раненых, а Хаджи-Мурат, заняв Аварию, приказал сломать мой дом, а меня посадил в яму за то, что уступила саклю под больных. Моя дочь красивая, Хаджи-Мурат отдал ее своему мюриду, а он молодой здоровенный изверг, был бы хоть обряд какой, она ведь жена офицера русской службы, он же ее убьет, когда вернется из похода, ведь есть у мусульман, хоть обряд временный. Дочь не соглашалась и была наказана плетьми, а потом мюрид взял ее на руки и унес, и она уже возвращаться не хочет, это Хаджи-Мурат такую месть придумал, чтоб мой род за родство с царским офицером обесчестить. А тут Кибит-Магома приезжает, все вышли его встречать, а я ушла с младшей дочерью, переночевали, утром перешли вброд Койсу, к вечеру были в Гергебиле, где и провели другую ночь после побега, а третье утро проходили ущельем и вышли на подъем, но нас задержали люди Шамиля, мюрид слушал меня и не верил, что я иду к родственникам, отправил нас в Оглы. Оглинский наиб дальним родственником оказался моего покойного мужа, вы знаете, все мы родственники, а если начать копаться, и с этим красивым мужчиной, – на Фатали показывает, – если долго говорить будем, родственниками окажемся. («Отчего вы краснеете, подпоручик?.. Ах, вас похвалили!.. Поздравляю!.. А дочка хороша, но сама еще лучше, глаз с вас не сводит!..»)

«Вы думаете, я не понимаю?» – вдруг женщина говорит.

«Так какого черта вы нам голову морочите с переводчиком?»

«А мне по-своему легче, не кричи, начальник, у меня зять – царский офицер!.. Да, я с удовольствием отдала бы дочь вашему подпоручику!»

«Вы опоздали, он женился уже».

«А он мусульманин, может иметь и двух, и трех!..»

Что же вы, Сальми-хатун, эти слова произнесли? Фатали ведь Фатальный – ему и это на долю выпасть может! И пойдут потом слухи: мол, у Фатали в Стамбуле – жена…

«Наиб дал мне свободный проезд, – продолжала женщина, – Хаджи-Мурат упал с лошади и ушиб себе голову и ногу, чтоб он и вовсе не оправился, был с перевязанною головою и сильно хромал, а Кибит-Магома к Шамилю ехал, а Хаджи-Мурат велел – кощунство какое! – сломать все дома рядом со старой мечетью и саму мечеть, где был убит второй имам Гамзат-бек, будто затем сровнял с землей, чтоб почтить память имама, возвысить его в глазах народа, а ведь сам-то его и убил!.. Благоустроил могилу Гамзат-бека, каждый день ходил туда, – ненавижу, мол, тех, кто убил его! А ведь сам, сам! Это все знают!.. сровнял с землей, мстя за убийство Гамзат-бека, самому себе мстя, могилы аварских ханов. И свою собственную могилу, если б она была, растоптал бы!..»