Текст книги "Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

«Это вы рисовали?» Профиль Дубельта, начальника штаба корпуса жандармов.

«Нет, не я».

«Но нашли у вас, и стихи – ваши!»

Черновик!.. «А вы, надменные потомки!..» И рядом фамилии «надменных», «под сению закона»: Орловы, Бобринские, Воронцовы, Завадовские, Барятинские, Васильчиковы, Энгельгардты, Фредериксы. «Кем составлен?!» Можно было б добавить еще, чья-то рука поскупилась… Лермонтова на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, а Раевского в Олонецкую губернию. «Боже мой! И я смею роптать! Ссылка на год! А каково ему?» Иллюзия одновременной, в тридцать седьмом году, ссылки и его, и Одоевского на Кавказ. Но после двенадцати лет, после читинского и петровского острогов! Через год он вернется к себе, в свой лейб-гусарский полк, в тот свет, который еще будет льстить ему! Те, которых он поносил в стихах, эти графы, князья, бароны, будут искренне льстить. И преследовать, тоже искренне, клеветой. И обида французов: будто бранил не убийцу, а всю нацию. «Его убийца хладнокровно…» О нем ли речь? «Боже мой! и я смею роптать? и при ком! При Одоевском!»

Вдохновенье? Хорошо мыслится и работается в изгнании, в заточении и когда сражены недугом? Мы машем мечами картонными, освистанные и затоптанные горланящими шарлатанами, плясунами, танцующими на фразе: «Довольно! Хватит!» Оставим пустую и бессмысленную болтовню, эту рылеевщину, эти сумасшедшие бредни Чаадаева, политиканство Герцена и попытаемся сродниться с нашею прекрасною действительностью? Но вот уже накапливается новая боль, новый стон, в кипенье бурлим, негодуем, накаленный рев в высокостенном, с петровских времен не чищенном чугунном котле, вот-вот взорвется, и каждая рвань с осколок царь-пушки, но нет ни взрыва, ни осколка, нашелся кто-то, чуть-чуть приоткрывает крышку, чтоб вышел опасный пар и чтоб слегка поостыли страсти; изгнаны – высланы, сосланы, а там уже накапливается новая боль за поруганную честь, новый гнев за униженное достоинство и попранную человечность, в кипенье бурлим, накаленный рев в высокостенном, величество ваше, высочество ваше, чугунном котле! Кто это? Неужто Фатали?! Рано еще – он только собрался в дорогу, а она ах как длинна! Мишель?! Увы, не успеет. Или Одоевский? Озаренье в бреду лихорадки? Но не настоящий же кавказец?! Он спит, прикрыв лоб и глаза мохнатой бараньей шапкой, и во сне видит себя на почтовой станции в родной губернии, куда он добрался, чуть прихрамывая, нога прострелена, на плечах настоящая кабардинская бурка, тележка, а в нее запряжена пара верховых кляч, и он не спешит, хотя надо спешить, кто там, дома у него, остался в живых? Матери, наверно, уже нет, женой обзавестись не успел, но снится, что молода мать и ждет его невеста, он везет им разных персидских материй, рассказывает, поправляя на голове черкесскую мохнатую папаху: «Ужасные бестии, эти азиаты!» «Он мне: «Урус яман, яман!» – плохой, значит, русский, а я ему: «Урус якши, чок якши!» – очень, мол, мы хорошие».

«Эй, посторонись, встал тут на дороге!..» – Проснулся, голос Одоевского:

– Брось, что ты изводишь себя, они же вероломны! Лермонтов только что шутил, и уже забыт Кавказ, а Одоевский, ему, слава богу, жарко, скинул шинели, но может простыть, и Фатали затапливает печь, успокаивает Лермонтова:

– Не сокрушайся! Эх, юнцы, юнцы! Разве можно верить царским служакам? Впрочем, мы сами тоже поддавались обману.

– Нет, нет, я не должен был так глупо доверяться. «Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я услышал, что я виной твоего несчастия… – писал Лермонтов Раевскому. – Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет и что если я запрусь, то меня в солдаты… Я вспомнил бабушку и не смог. Я тебя принес в жертву ей… Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать, – но я уверен, что ты меня понимаешь, и прощаешь, и находишь еще достойным своей дружбы… Кто б мог ожидать!..»

– Нет, нет, дать так глупо себя обмануть!..

«Один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и по необдуманности не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, – и таким образом они разошлись».

– Самая большая моя печаль, что Раевский через меня пострадал! – А в старости Раевский «для отнятия права упрекать память благородного Мишеля» напишет: «…Мишель напрасно исключительно себе приписывает маленькую мою катастрофу (!) в Петербурге в 1837 году».

Кавказская лотерея

Это известный метод: накалять и остужать, бить и обласкивать; до похвалы за восточную поэму, еще в Тифлисе, в апреле было сделано бароном Розеном замечание, а потом долгое-долгое внушение; может быть, оттого и хотелось ему сгладить резкость; это по памятному делу – началось весной тридцать седьмого, а завершилось осенью тридцать восьмого – об отчаянии армянских, а частично азербайджанских переселенцев из турецких провинций – обложены непомерной данью; перс-селились после поражения турецких войск, по Адрианопольскому договору, еще при Паскевиче – из Арзрумской, Карской и Баязетской провинций, и – взбунтовались!

– Вы молоды, чисты и доверчивы, Фатали, у вас впереди блестящее будущее, не надо было вам встречаться со смутьянами. Эти полудикие переселенцы!

– А вы произвели на них такое благоприятное впечатление, барон!.. «Нашли наконец-то живую душу!» «Неужто, – рассказывали они, – мы обманывались, когда переселялись сюда, к своим же?»

– Учтите, ласковое и снисходительное обращение с ними они почитают слабостью, я дал команду для обуздания и отклонения вредного примера от других, а также для поселения в них страху…

– А они на вас надеялись… «Счастливый, под началом такого генерала работаешь!» – говорили мне.

И в рапорте военному министру барон пишет: «Меры кротости и ^убеждения на них не действуют, как и вообще на азиатцев, пребывающих в невежестве; дальнейшее снисхождение им послужит весьма опасным примером для всех других, не только переселенцев, но и коренных жителей, и не в одной Армянской области, айв прочих провинциях, при каждом исполнении требований начальства». И в конце секретного отношения мысль: «Все эти распоряжения я покорнейше прошу ваше сиятельство подвергнуть на высочайшее благоусмотрение его императорского величества». «…Без послабления и всякой уступчивости!» – изволил найти государь.

– А не поможет, – завершил тогда внушение барон, – что ж…

– Но им нечем платить! Земли у них каменистые, ничего не родится, а тут повинности почтовые, поставка дров, а лес-то далеко, за полсотни верст, содержание есаулов, не мне вам рассказывать, какие это грабители…

Первый устный выговор. Трещинка, трещинка, зама-

зать, чтоб не разрослась!., «…трогательную восточную поэму…»

На всем протяжении следования главнокомандующего барона Розена из Сухуми к Анапе, где предстояло обеспечить безопасность движения государя, о боже, как долго он едет!., им попадались беглецы крепостные.

Еще в Сухуми – долго говорил казах, низвергая трудноуловимые Фатали слова, вспотел, глаза красные, размахивает руками, рубашку поднял, спину всю в рубцах показывает.

– Постой, постой! Спросите их, отчего бежали?

И снова посыпались слова, но Фатали уловил смысл?

– Притеснение им от есаула, не поддержал хан, отказал в помощи оренбургский военный губернатор.

Барон информирован о Букеевском ханстве, восстали там киргизы («Казахи, казахи мы!..»), неспокойно, уже год как бьются, никак не восстановят порядок на берегу Каспия.

– За помощью к султану? Против нас? Это кто ж вас надоумил?! – Ведь надо же: с такими-то рожами прошли незамеченными, не остановили их! Так-то обеспечивается безопасность сообщений с Закавказьем?! Как шли-то? Разве дознаешься?

А у башкиров из Татарии иные беды.

– Объясните им, Фатали, что слухи эти ложны и нелепы, никто магометан в христианскую веру обращать не намерен.

У одного уже есть на лице знаки, – наказан за бесчинства, у другого чересполосица на спине от свежих ран. Шпицрутенами через сто солдат? кнутом? плетьми? а потом на земляные работы, очищать горные завалы, дороги к аулам? и чтоб там их – горские пули?!

А вот те, которые им в Анапе попадались, свои же, русские крестьяне, что ж они?! Бегут на Кавказскую линию, возмечтали – по ложным слухам – о вольности. А слухи будоражат воображение крепостных, множась в кабаках и на базарах. Читал, читал барон Розен, присылали знакомиться и ему, свод мнений насчет внутреннего состояния России.

Так всегда: при каждом новом царствовании возбуждается в народе мысль о свободе. Ждут, а ее нет и нет, и начинается: ропот, пожары, их много… пожар в Зимнем! во мраке долгого зимнего вечера!., и всю ночь гигантские зубчатые языки!., пляска мести! крепостных, студентов, беспоместных дворян из чиновников, которые, будучи воспалены честолюбивыми идеями и не имея что терять, рады всякому расстройству, писак всевозможных, тьфу!

победили шаха – жди свободы!

турку прогнали – перемены случатся!

Аракчеев богу душу отдал – амнистию жди!

а ожил, сказывают, великий князь Константин Павлович, из мертвых воскрес – быть чему-то непременно!

бракосочетание княжны Марии Николаевны, ну да, барышня уже! – снова вести о свободе!

как? неужто его высочество наследник женится на дочери– кого бы вы думали?! – вчерашнего врага! турецкого султана!., хитрость-то какая!.. – и на радостях сожгут три губернии!

Царь, дескать, хочет дать свободу, а чиновники противятся!..

Ио объявление свободы – это мнение здравомыслящих – может от внезапности произвести беспорядки, разгул черни, благоразумная постепенность и постепенное благоразумие, господа!

А поток просьб неостановим: кто ж заступится? «Все-августешпий монарх, всемилостивейший государь! Первый ио боге, отец наш, воззри на невинностраждущих!..» А это – поновей: «Взирая оком домостроителя на обширное государство свое, процветающее под сению благодетельных законов, карая неправды…»

Фатали понимает, когда горцы или земляки. Или даже грузинские князья и польские возмутители, сосланные на Кавказ. И армяне-переселенцы. Или гурийцы – сколько тревоги было! Разогнали пограничную кордонную стражу, разграбили казачий пост, разорили таможенный пост, напали на карантин, сожгли два казенных кирпичных завода…

Но когда свои же! И покойный Бестужев! И эти крестьяне! Что ж они-то?!

– Да кто ж тебя, дурья башка, допустит до государя?! – Узнали ведь, канальи, что государь на Кавказскую линию поехал.

– Меня никак задерживать нельзя, выданную мне доверенность от мира при сем имею счастье всеподданнейше представить государю.

А ну что за прошенье – взять!

– Сам вручу, сам!

– Выловить всех до единого!

А ночью снится Фатали сон: сам Николай Павлович запросто беседует с ним, улыбается, надо что-то попросить, но что? Затем в фаэтон посадил, а фаэтон особенный, вместо коня пушка на колесах движется. Едут они, вот он, рядом с императором, дотронуться может, да опасается. Вдруг в зале они, кто-то подходит и отзывает государя, а Фатали ждет, ждет, нет его, надо попросить, но о чем – сообразить не может, а надо, когда еще такое случится? Может, написать ему?! А его задерживает генерал, сам барон:

«Как вы здесь оказались?! Кто вас впустил?!»

«Да я же почти полдня с государем был, в фаэтоне с ним катался!»

«Что за бред? Вы с ума сошли, Фатали! Как вы сюда попали?!»

А в руках у Фатали какая-то бумага.

«Прошение?» – спрашивает барон.

А там перечень наказаний: приговорен к колесованию; шпицрутеном через двести солдат; прогнать через строй; «Ах, болен?! что ж – додержать присужденное ему число ударов по выздоровлении!» кнутом! плетьми! розгами! палками! нагайками! батогами! ссылка в каторжные или крепостные работы! отдача в солдаты! поселение сибирское! и прочее и прочее и прочее. И еще приписано: «восточная пытка – зашить жилами рот!! бунтарский, кричащий!..» – разорваны губы, висят, окровавлен рот!..

И вдруг – государь. Не узнает его. «А этто ктооо?!» – круглые губы, круглые-круглые глаза, круглое и выпуклое что-то пошло, покатилось на Фатали. «Это татарин!» – лепечет барон. И огромное колесо мимо прокатилось, будто оторвалось от телеги (но ведь был фаэтон!).

«О чем же хотел спросить?» Не вспомнил и когда проснулся. Может это: «Как же свой-то против тебя, государь?»

А тут, как назло, и именно перед царским смотром войск на Кавказе, все в том же долгом тридцать седьмом пошли неудачи, и первая – позорное поражение у Ашиль-тинского моста в Аварии. Горцы взобрались почти на перпендикулярные, как сообщается барону, скалы и стали во множестве низвергать с высот огромные каменья, а потом с яростью бросились в рукопашную! Пал генерал-майор граф Ивелич, командир Апшеронского пехотного полка, – сраженный пулей, упал в пропасть, и два горца потом отыскали в ущелье; выкупили тело.

Двухмесячное беспрерывное движение по гористым местам, износилась одежда и обувь, половина артиллерийских ижазачьих лошадей перебита, артиллерия пришла в негодность.

И восстание в Кубе!

Аббас-Кули зашел к Фатали, когда тот переводил очередное воззвание к восставшим кубинцам.

Бакиханов пробежал текст.

– Опять? Узнаю барона! Это его: «…рука Шамиля!.. Виселицы!! Расстрел!..» Я говорил ему, нельзя так стращать! Надо же знать кубинцев!

Аббас-Кули прав, но Фатали молчит.

– Кстати, не мешало бы твоему барону объяснить, чем вызван мой спешный вызов. Я ж работу свою неоконченную оставил в Кубе! Хочет меня обезопасить? За мою жизнь опасается? Или это – форма недоверия? Это оскорбительно. Я как-никак полковник… И это воззвание тоже! Чем он думает, твой барон?!

«Почему мой?»

Фатали – к барону Розену:

– Я бы в этом воззвании…

– Что, Бакиханов здесь?! – Догадался, черт! – Это он вас надоумил? Я вашего Бакиханова насквозь вижу. Именно так, и ни буквы не менять!

Распустили слух, что «и наш Бакиханов» причастен к возмущениям; восстание подавили, но на всякий случай командировать в Кубу еще один батальон ген. – фельдм. кн. Варшавского гр. Паскевича-Эриванского (о боже, как длинно приходится писать!! пока выведешь, и войска не поспеют!..) полка; и еще один батальон – в Баку до окончания военного суда над зачинщиками кубинского восстания (зачеркнуть! никаких восстаний! «возмущения»!).

Государь ехал через море. И уже в Кутаиси – пожар запасного хлебного склада, зрелище показалось дурным предзнаменованием, в глазах постоянно играл огонь, предчувствие не обмануло: зарево горящего Зимнего дворца в том же тридцать седьмом! Он знал: это должно случиться! Иногда шел пешком, колеса вязли в грязи до самой оси, и встречи раздражали, и смотром остался недоволен, какая-то гарь в горле, дыму наглотался, непременно быть еще пожару!

Парадным разводом командовал зять барона флигель-адъютант князь Дадиани, а развод был на площади при стечении народа. Вдруг государь приказал военному губернатору Тифлиса Брайко сорвать аксельбант с Дадиани. Губернатор подошел к князю и, протянув руку, а сколько пировали вместе! сорвал с него аксельбант, толпа замерла, и, как гром над ухом, крик г. и.: «С фельдъегерем в Бобруйскую крепость и там судить!..» В ушах зазвенело. Вот она, царская служба! И закатилась звезда барона…

После Розена ждали, а вдруг снова Ермолов? Но по-шли-поплыли другие, один нежданнее другого, пока не пришел Воронцов.

Так всегда на Кавказе: вроде бы двоевластие; и при Ермолове тоже – еще действует, а уже новый прибыл, Паскевич. И сейчас: барон пока не ушел, а распоряжается Головин. Дадиапи и прочее – лишь повод: барон не сумел обуздать горские племена.

Как же можно лишать туземную знать прав? Упускать из виду важность посредства знати между нами и туземной чернью? (как эстафета, передается эта мысль, запечатленная на секретных заключениях главнокомандующих – главноуправляющих – наместников). Грубые понятия черни, привыкшей смотреть на вещи только наглядно, могут быть руководимы не иначе, как сильным и ближайшим влиянием своего высшего сословия. Правительству легче привязать к себе несколько частных лиц из местной знати (боже мой, сколько тут способов!), и тогда выжмут из своих народов соки. А дабы приручить и к порядку призвать, – высокие чины с прикомандированием к казачьим полкам. Ведь как исправно служит, готовый сверкать шашками, наш конно-мусульманский полк в Варшаве! И команды мусульман в собственном императорском конвое. И особые отряды противу горцев. Пользуясь влиянием местной знати, действовать на народы.

«Стоп! Стоп!..» – это Кайтмазов.™ «Как можно?! Ведь секретно!», да, не забыть: непременно объявлять туземным вождям высочайшие рескрипты… и о всеобщих торжественных случаях не забыть… а что может быть радостнее для верноподданных, как тезоименитства государя и государыни?!

И все же – кто-то над ухом государя ноет – от Закавказского края мы терпим одни убытки.

А государь только что провел в Аничковском дворце, где снова живет после пожара в Зимнем, прибыльную лотерею, очередная его страсть… Из английского магазина во дворец привезли золотые портсигары, украшенные драгоценными камнями, старинные серебряные кубки, египетские статуэтки, китайские веера, а камер-лакеи разместили их на столах в зале рядом с гостиной императрицы, а после чая государь подойдет к столику, где лежит стопка игральных карт, на одной – точь-в-точь его лицо, в двух проекциях. И под каждой вещью, вроде номера, – карта.

«Король трефовый… а мы их проведем!» – и обозначил им дешевый китайский веер с изображенным на нем драконом. – «А двойку бубен – к золотому портсигару!.. Что же обозначить валетом червей? – задумался государь. – Может, малахитовую шкатулку?»

– Господа, кто желает купить у меня туз пик? Славная карточка!

«Я!» – это князь Врязский. «Позвольте, я!» – это граф Роффенгроф. «Может, я?!» – басит барон фон Грон.

– А что дадите? – добродушный тонкий голосок, улыбается. – А?..

«Двести!» – картавит граф и без «эР». «Триста!» – и легкая дрожь в голосе князя. «Может, триста тридцать?» – почему бы барону не сделать приятное государю?

А он ах как забавляется: – Господа, расщедритесь! Ведь такая карта – король треф!

И когда карты распроданы, государь в сопровождении генерал-адъютанта и дежурного камер-юнкера идет к столам, а флигель-адъютант называет карту, обозначающую вещь, и сам государь лично ее вручает. Ух, сколько денег! Оплатить стоимость английскому магазину, а остальное – на благо государства.

«Да-с, такую бы прибыльную лотерею с Кавказом!..»

«Закавказский край – «неужто это Розеп сказал? нет, кажется, Ермолов!» – смесь разнородных племен, языков и обычаев. Общее у них только одно – невежество». Как устранить безвыгодность и приискать средства сделать край сей полезным для России?

«Я имею в виду, государь, – это молодой энергичный Ладожский, еще в Санкт-Петербурге, перед назначением на Кавказ, в гражданское управление наместничества, – в предстоящем случае уничтожить навсегда мнение о непрочности владения, а что пререкает сему, должно быть непременно изменено, ослаблено, уничтожено».

«Ай да молодец Ладожский!.. – Очень по душе императору эта простая фамилия, есть в ней что-то доброе, ладное… – Ах, вы еще не кончили, извините!»

«…природное наше дворянство одно в состоянии составить верный надзор как самая бдительная и верная сила, да, да, государь, я понимаю, такая перемена судьбы должна быть для туземной знати тягостна и оскорбительна».

«И что же?»

«…и туземное дворянство! Сии новые дворяне, быв воздвигнуты из ничтожества нашим правительством, непременно возлюбят…» «Что еще?» «…отсылать для окончательного образования в Москву или Петербург в корпуса, академии и другие училища! По выпуске из сих заведений пять лет прослужить в наших краях, и тогда перемещать их можно за Кавказ. Отлучка, воспитание и служение среди наших и иные факторства, – и тем самым ослабить туземное противудействие».

«Но сколь долго?!»

«…какие бы ни случились в будущем перемены, увы, вполне доверить нельзя, и посему непременно, так сказать, за кулисами…»

«Да, да, именно! Это хорошо – за кулисами! Вторые, но на первых ролях. Ах, за кулисами, нежно-розовые мотыльки… И какая славная нынче лотерея была… Сегодня бал-маскарад и княжна Врязская, нечто крупное, податливое и холодное под горячей рукой, – врязззь! Что еще? Ах, да, стишки, поэмка в журнальчике, из Москвы нынче прислали. «Ваше имя – но так дерзко! туземец!., рядом с этим, как его, камер-юнкером…»

И уже: «Не написал ли чего лишнего этот духовный вождь, муфтий в своем воззвании к горцам?..» – первое задание генерала Головина Фатали.

– Позвольте перевести?

– Некогда, пробегите глазами, что у него насчет государя императора?

А Фатали уже увидел в воззвании муфтия и о нем, новом главноуправляющем Головине, – не это ли не терпится узнать Головину?

«…мы, мусульмане, совершенно осчастливлены нахождением под покровительством доброжелательного всем государя великого императора, именуемого Николаем…»

– Вычеркните «именуемого»!

«…высокочтимого, а щедростью своей могущего охватить все климаты Ирана, Хошемтая…»

– Что за климаты? что за Хошемтай?! Ну и неуч же ваш шейхульислам! Вычеркните эти климаты!

– Лучше оставить.

– Это почему же?!

– Так звучит более по-ученому, производит впечатление!

– Вы так думаете?.. – о боже, к каким дикарям я попал! – А что дальше?

«…храбростью, героя в мужестве, владеющего гербом Константина, фагфара Китайского в обращении с людьми…»

– Что-что?

Фатали улыбнулся: – И сам не пойму, что за фаг-фара!..

– А не ругань?

– За это ручаюсь!

– Ну-с, что еще там?

«Мы в лице государя имеем до того совершенного, что, если кто из начальников задумает мысль об угнетении, он его тотчас низложит, а на его место совершенного в милосердии уже назначил, – это о вас, ваше высокопревосходительство, – обладателя многими щедростями генерал-лейтенанта, первого в городе Тифлисе, для похвал которого не хватит слов!»

– Ну к чему это? – поморщился.

– Может, подправить чего?

– Бог с ним, пусть остается!.. И как подписал?

«Шейхульислам муфтий Таджут дин-эфенди-ибн Му-стафа-эфенди-Куранский».

Началось с воззваний, это генерал очень любил, к горским племенам с требованием покориться. А затем карательные экспедиции.

Три месяца осады Ахульго, где засел Шамиль. Зной, рев, гул орудий, удушливый пороховой дым, пули, осколки, снаряды, камни, бессонница и голод. Шамиль заключил мир и выдал в заложники своего сына Джамалэддина. Но Головин радовался раньше времени: Шамиль только начинался. А тут еще и побег Хаджи-Мурата из тюрьмы, и часть Аварии примкнула к Шамилю.

Пулло, Граббе!.. «Ишаки и тот, и другой», – кричит Головин, зная, что найдутся люди, которые передадут.

Пулло с мелкими-мелкими глазами, круглыми как пуговки, и ему доверился хвастун Граббе, большие руки, как лопаты, и лицо квадратное. «Так и передайте им. Не давать покоя. Изнурять осиные гнезда бессонницей, жаждой, голодом…»

А к тому же еще объявился один из близких людей Шамиля, будто ездил к египетскому паше, вот и письмо, с печатью, фальшивка!

И канцелярия днем и ночью работала. Фатали и не предполагал, сколько племен – какие уже покорились, какие – полупокорны, а какие – еще бьются.