Текст книги "Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Новая боль

– А, Фазил-хан Шейда! Рад тебя видеть. Проходи в дом.

– Гарью у вас пахнет. Тубу-ханум, у вас ничего не горит?

– Это у Фатали спросите. Повадился жечь бумагу. Ночью не спит, а днем, когда рассветет, жжет и жжет.

– Ты уже давно ничего не пишешь, Фатали.

– Об Алибеке писать и его возлюбленной Назлы, проданной в рабство?

– Алибек? Этот разбойник, ограбивший казну?

– Или об агонии Шамиля?

– Сдался тебе мятежник!

– О пожарах, может быть? Как горел Зимний? Или о Воронцове? Это ты прекрасно пишешь оды!

– Но я восхвалял государя императора. Почему бы ему, Тубу-ханум, не последовать моему опыту? И не написать о славном победном царском оружии, о том, как царь наводит порядок в мятежной Азии и обуздывает распустившийся Запад?

– Сколько он еще продержится?

– Запад?

– Шамиль!

– Схватят и повесят. Так кончали все бунтовщики. Были виселицы, но для других! В одной из комнат калужского особняка, имения графа Барятинского, пленившего Шамиля, – фотография: четверо сыновей Шамиля в бараньих папахах, в чухе с газырями, с кинжалами на поясе; у одного длинная борода и худое лицо, он насмешливо смотрит, у другого чисто выбритое лицо, во взгляде угроза, третий – у него только-только борода пробивается, взгляд недоверчивый и коварный, а четвертый еще дитя. В ту же минуту, когда Шамиль сдался, на плечи ему накинули дорогую шубу на меху американского медведя, а жене подарили пару часов, украшенных бриллиантами; и даже женам сыновей – бриллиантовые брошки. И Барятинскому – голубая лента, орден Андрея Первозванного, редчайший!.. и чин генерал-фельдмаршала, а ведь молод-то как, почти ровесник Фатали, – и ему, конечно, кое-что досталось: вся канцелярия была отмечена, такая радость, слова Шамиля из уст в уста: «Надоело воевать! Опротивеет и мед, если его есть каждый день!..» Фатали получил орден Святой Анны.

Но до пленения еще далеко, хотя поражение Шамиля очевидно. И наместник Воронцов в который раз возвращается к Шамилю. «Ведь обречен, не правда ли, Мирза Фатали? – любит он иногда поговорить по душам с туземной интеллигенцией. – И мы непременно утвердим свою власть в мятежных аулах».

И Фатали согласился. Но его мучило другое. Следом за карателями пришли царские чиновники, полиция, жандармы, все переплелось, перемешалось, кнут и шпицрутены! Как же можно? Чтоб снова шах, снова разбои? И грузинские князья, и горцы!.. Бесцельная, ненужная борьба… Но разве скажешь об этом наместнику? Эта цепочка заговоров как петля. За царский грузинский род, удачно вывезенный в свое время по распоряжению Александра I из Грузии в Россию, Николай I, когда провалился заговор, взялся сам. Одного царевича в Смоленск, другого – в Кострому; одну царевну в Калугу, другую – в Симбирск; всех-всех сослать! Десять человек были приговорены военным судом к смертной казни.

– Ой, какие вы дикие, Фатали! – говорит Воронцов. – Вашему народу надо образоваться по-европейски! Ну, отчего, скажите, юноше, который приобретает хлеб насущный и самое состояние не воровством, не разбоем, а путем истины, трудолюбием своим, прегражден путь к любви красавицы? Похитить девушку и при сопротивлении убить ее брата, а потом жениться на ней, – разве не в этом видится у вас похвальное молодечество? Сколько раз случалось: даст клятву даже на коране, что перестанет заниматься разбоем, а выпустишь – и снова за свое… Фатали, я сам видел: умирающий дома в постели не от насильственной смерти слышит одни лишь упреки, что он осрамил род свой, умирая не от кинжала и пули, и что для него нет рая в будущей жизни, и молла неохотно пойдет на его могилу. А убитого на разбое и грабительстве провожает рыданиями вся округа… Так вот, – любит себя Воронцов за это долготерпение! – почему бы вам, я слышал, что вы сочинитель, не написать пьесу, а? Вот мы открыли театр в Тифлисе, я пригласил сюда прекрасного писателя Владимира Соллогуба!

Вот она, мысль! Спасение! Прямо со сцены, с трибуны, не ждать, пока народ освоит грамоту, – говори ему, что накипело в душе, разбуди его; сколько веков поэзии, а народ темен, ибо неграмотен… И не это ль охладило в Фатали поэтическое рвение? А тут – театр и сюжеты… Боже, сколько их!

И уже куплена простая конторка, она возле письменного стола, белые листы в папке, подошел, открыл папку…

«Мой милый чтец, ты, который будешь читать или, выучив наизусть, исполнять мои комедии!.. – да, мы отстали, вы правы! Я принужден объяснить чтецу моему, как выступать… – Где требуется удивление – удивляйся, где имеется вопрос – спрашивай, где надо выразить страх – бойся, где ужас – ужасайся, где крик – кричи, в речах армян соблюдай их произношение с армянским акцентом».

Он выставит в комедиях на посмешище почтенное мусульманское общество, этих самодовольных и тупых земляков, в чьих лицах увидят себя и карабахцы, и бакинцы, и ширванцы. И первая фраза: «Знаете ли вы, господа, для чего я вас пригласил?» Было уже? Было, да, а он повторит! И скажет их золотых дел мастер, земляк-нухинец, ох и обидится старик ювелир, чей бриллиантовый перстень конфисковали и прикарманили в канцелярии, но именно он, когда Фатали удалось спасти его и вызволить из комендатуры, и рассказал Фатали, как надул его алхимик. «Меня тогда поразило, – сказал земляк, – что армяне из Айлиса, побывав у алхимика, разбившего шатер в горах, выкупили у него пятьдесят пудов чистого серебра!..»

Граф Соллогуб долго ходил по директорскому кабинету, прежде чем пригласил к себе Фатали, принесшего ему нечто трагикомическое.

– Друг мой, к чему эти казни на сцене, они же царского рода, ваши ханы! Вы мастерски высмеяли азиатские правы, это многоженство с очередностью посещения жен, сегодня очередь первой жены, но она уже увядает, хотя и полна страсти, кстати, а у вас сколько жен? Только одна? А говорили… ну, ладно, в другой раз!.. Так вот, а вторая тем временем готовит себя к встрече с супругом, моется в бане, натирает тело пахучими мазями, и оно, смуглое и гибкое, гладко как атлас. Да, это мило, это привлечет публику, ей подавай страсти, любовные интриги! А казнь?! Да еще особ царского рода!.. Не уподобляйтесь нашим критиканствующим писакам! А разве не может случиться, к примеру, что ваши стражники готовятся набросить кашемировую шаль на Теймура, принесена и веревка, чтоб вздернуть на виселице, но люди упрашивают хана, ведь Теймур – любимец народа, он обманут, у него незаконно отнят дядей престол, – пусть все это будет, хотя сюжет этот прозрачно намекает на события в Карабахском ханстве, но пусть! Это хорошо! Мы на это пойдем! И театр должен откликаться на важнейшие политические события!.. Так вот, народ упрашивает хана, но тот непреклонен, и тогда, как у вас, Теймур выхватывает кинжал, ему удается бежать, а хан… Нет, нет, никаких казней!.. – Соллогуб задумался. – А почему бы вам не поселить героев в Ленкоранском ханстве? Да, именно туда! Хан любит лодочные прогулки, и вот, расстроенный, что план казни сорвался,

– Но Теймура казнили!

отправляется кататься по морю, внезапно поднялся ветер, опрокинул лодку, и хан утонул. И в момент, когда Теймура вот-вот казнят, толпа приносит радостную весть: король, так сказать, умер, да здравствует новый король!

Как быть?

Соллогуб – граф, он однажды приходил к ним, и Тубу-ханум не знала, как угодить важному гостю, – разве можно не согласиться с ним? И Фазил-хан: «То Шамиль у тебя па уме, то казнь!.. Развлекать, смягчать дикие нравы, а казни оставь Шекспиру!..» – Фазил-хан тяжело дышит, и очень скоро появится о нем, в траурной рамке, напишет Ханыков, чиновник по особым поручениям при Воронцове. – «Надо, чтоб пьеса пошла на сцене, ты первый на Востоке проложил эту дорогу, и тебе надо идти по ней!»

Мирза Шафи, а что ты думаешь? В чьей лодке, того и песню пой, так, что ли? Двум канатоходцам по одному канату пе ходить.

Исчез давний друг Хачатур Абовян (вот бы с кем посоветоваться!). Было уже однажды: исчез, думали утонул в Куре, но как увидели, сначала мурашки по спине («Воскрес?!»), а потом: «Да нет же, живой!» А ведь оплакивали друзья, даже в духане помянули… А он бродил по холмам, шел, куда ноги приведут: от суеты, от зависти, корысти, интриг, и забрел к приятелю-немцу, из эстонских, еще когда в университете учились, познакомились; он некогда и сосватал ему жену: «У нее ты будешь как за каменной стеной!»

Неужто снова объявится? Месяцы прошли, годы, – не иначе как сгинул человек – затравили, запутали, и синод, и патриарх, и католикос, разуверился в духовном сане – уехал из монастыря, выгнали с насмешками!.. От горя умерла мать, умер отец, плач, слезы. Фатали помнит, как можно забыть? – их долгие разговоры: «Ты моложе меня, Фатали, кто знает, может, когда-нибудь возьмешь в руки перо, чтоб сочинить, ведь бед-то вокруг сколько. Пиши так, чтоб тебя твой народ понял. Как говоришь в семье – так и пиши!..» Он всегда и боялся реки, и тянулся к ней, любил глядеть на ее водовороты – будто чудище там, и оно, только окажись в этом роковом круге, затянет, засосет, исчез, пропал бесследно!.. Рассказывали, слышал Фатали, рыбак нашел в те дни труп в форме чиновника, испугался и снова бросил в реку; а потом слухи, будто видели нищим где-то.

Где ты, Хачатур, отзовись! Может, тайно вывезли тебя в черной карете? Замучили в Сибири? Фатали помнит, сказывали, что где-то в Сибири отыскался какой-то, из ссыльных, Абовян, неужто он?

А что скажет Александр, их новый сослуживец? Он усмехнулся:

– Между нами, только не обижайся, Фатали, ханы, их семейные любовные интриги и прочее, это пока забавы, может, так и надо высмеивать пороки, не знаю, вы очень и очень отстали, Фатали, не ваша в том вина, но что теперь поделаешь? И не ты хозяин в театре, но, кто знает, может, эта комедия и станет первой, которую когда-нибудь поставят на вашей азербайджанской сцене?

– Ну что же вы? Опять вас тянет к трагическим сюжетам! Ведь так важно, чтобы зритель, уходя из театра, видел: зло наказано! – И долго-долго граф Соллогуб втолковывает Фатали, никак не остановишь, сколько бахвальства, а как ему скажешь: имейте совесть, ну куда вам до Пушкина, но нет же, он еще и о туземцах, о восточной музыке, что он в ней смыслит? бубнит и бубнит, сидя в своем директорском кресле: – Это же бессвязный, лихорадочный бред! Три человека, из которых один неистово свищет в коротенькую дудочку, другой поскребывает перышком по тоненьким струнам, а третий барабанит пальцами, дайра, кажется? Но из этого выходит нечто вроде звука, издаваемого пустою бочкою, которую везут по мостовой на несмазанных скрипучих колесах! Удивляюсь я нашим прославленным поэтам: неужели эта дудочка и есть воспетая ими зурна? Конечно, я не стану отрицать, Фатали, в этом скрипе и свисте есть что-то, не лишенное дикой прелести, в особенности когда где-нибудь на крыше хорошенькая грузинка, сбросив чадру (но грузинки не носят ее!.. а перебивать неудобно, ведь граф!..) и закрывшись рукою, пляшет лезгинку (все-все смешал, но как остановить, знатный человек!..) или когда идет грандиозная попойка, вы, слава богу, мусульмане, не пьете, и безостановочно передаются из рук в руки турьи рога с кахетинским. Но поймите, надо смягчать первобытные нравы. А вы с трагикомедиями! И вы хотите учить публику лишь горько смеяться над самим собой, как это делает кое-кто из наших?! Неужели и вам «Ревизора»? Пороки? Взяточничество? Есть, конечно, кто отрицает? Но чернить процветающее наше общество?! Да, есть и дурные люди, и карьеристы, но ведь с ними борется сам государь! Но чтоб на сцене восторжествовала взятка? лихоимство?! Оставьте это нашим желчным писакам!.. Я тоже сдуру некогда увлекался, да-с! И меня хвалили!.. Очень хвалили! Но йотом понял: ни к чему это! Да, да, ни к чему! Оглянитесь – между саклями, отважно торчащими, словно гнезда, над обрывистым берегом Куры, вырастают красивые здания, перекидываются чрез бурливую реку каменные мосты, выравниваются площади, возникают целые улицы, кварталы. Каждый день благодаря усилиям князя, выполняющего волю государя, приносит новый успех, новую мысль, новое развитие… и, куда ни глянешь, повсюду черкесы, лезгины, грузины, персияне, армяне, татары, бараньи шапки, папахи, смуглые и выразительные лица, сверкающее оружие, живописные лохмотья, кривые переулки, гулянья на плоских крышах домов, женщины в белых покрывалах, скользящие по пригоркам, как стаи пугливых лебедей, палящее солнце, горы, ущелья, да, да, надо крепить, а не рушить, именно так!.. Как у вас было? Сейчас вспомню. Встретились купцу два армянина, казенные крестьяне, один на осле, другой пешком. И эти возмутительные речи о насильниках, о вздорожании хлеба, неурожае, наручниках, каземате, о русском следствии, которое и за пять лет не кончится! Как же с помощью купца не обрушить на властей, гнев? Увы, прием сей старый, и мы эти штучки преотлично знаем…

– Но ситуация комедийная! – оправдывается Фатали. – Трус купец, которому всюду мерещатся пограничники-есаулы да караульные, а он к тому же предупрежден, и земледельцы, не менее трусливые, чем он… – А Соллогуб и не слушает Фатали.

Рукой Соллогуба в рукописи были подчеркнуты слова крестьян: «без ропота отбывает повинности», и слова купца: «ответите кровью за причиненное народу несчастье!», а там, где о виселице, – синим карандашом: «Стоп! О виселице ни слова!»

Неужто лишь пепел? «Ты много работаешь по ночам, Фатали». Бумаги горят и горят. «Ты когда-нибудь подожжешь дом, Фатали». От слов-то?..

Умереть – что есть проще? Но как это значительно – смерть!.. Жизнь окончена, уже никогда ничего не будет. Подведена черта (недавно хоронили Фазил-хана), и мы можем увидеть осмысленность или бестолковость? Никчемность? Пустяшность?.. Нет, именно осмысленность пройденного пути. А что оставит он, Фатали? Неужто так сросся с мундиром? А что, если мундир как действующее лицо? – Отдал преступнику, и тот спасся… Или – погубил?

Фатали без мундира: будто оголили, беззащитен, отовсюду – кто с палкой, кто с кочергой, и мясник с ножом; а ведь убьют, если мундир навсегда покинет… Что же делать, чтобы научиться говорить без утайки, полным голосом?

И эти хвастливо самонадеянные люди, которые пришли развлечься, что им до тебя?

А в день тезоименитства государя – бесплатный спектакль, хор колоколов тифлисских церквей, призывные крики с минаретов мечетей, иллюминация, бенгальские огни, театр дрожит от рукоплесканий, а площадь перед ним лопается от звуков зурны. А потом народный гимн, явился перед всеми державный двуглавый орел, блеснул щит с именным императорским вензелем – не было предела восторгу, пели все, кто был в театре: «Сигналы поданы! Сбирайтесь призывом батюшки царя! Вы, слава войска – гренадеры, и вы – герои егеря… И вы – драгуны, и вы Европы ужас – казаки, смыкайтесь в стройные полки… Ивы, Кавказа дети, – царю спешите доказать, врагов крамольных, наказать…»

Кованые кавалерийские эполеты, шитые мундиры и какой театр! Сколько листового золота пошло! Лучшими персидскими штукатурами исполнены лепные работы, самому мастеру Газеру специальные часы заказаны! А для отделки лож выписан беспошлинно из Парижа шерстяной бархат бирюзового цвета; кресла и стулья из чинарового дерева светлого цвета, гармонирующего с залою; а люстра заказана в Париже через царского военного агента полковника графа Штакельберга фабриканту Клемансону. На своде потолка, щедрою рукою изукрашенного золотыми арабесками, размещены медальоны с именами знаменитых драматургических писателей: Эсхила, Плавта, Шекспира, Гете, Мольера, Кальдерона, Гольдоии… Зал, похожий на огромный браслет из разных эмалей, напоминает предметы древней утвари с разноцветною финифтью. И ты, Фатали, не хочешь, чтоб твою пьесу играли на сцене этого театра?!

Актеры из Петербурга. Только, правда, нет первых любовников, но они тебе не нужны, Фатали, да и где найти их теперь? Примерные любовники так же редки, как и примерная любовь! Первых любовниц тоже нет, что делает честь тифлисским нравам. А публика!.. В ложах – женщины, знать. В креслах – львы и аристократы. Далее – степенные горожане, еще дальше – серая публика. Воспитание, уровень публики кресел и лож достойны изумления. Вдруг встал и ушел: как не похвастать, мол, ему уже все известно, – публично выказать умение предугадывать развязку пьесы. Ушел с грохотом, шумно, как победитель. А сколько дыму! Сколько курильщиков! И дирижер разгоняет смычком дым. А у подъезда – бичо в бурках с длинными складными бумажными фонарями. И неизменно фаэтоны. И ждет усатый фаэтонщик. И в небо бьют фонтаны лести!..

– А может, – думая о своих фарисеях, говорит Фатали, – показать на сцене лужайку, ну… вроде бы майдан жизни или шайтан-базар, и понатыкать шесты, множество, множество эф?

– Что за эф?! – недоумевает Соллогуб.

– Ну, Фа или Фи!..

– Ах вот вы о чем! – аж глаза на лоб полезли. И вспомнил вдруг (с чего бы?), тоже эФ, эФ, да, да, Фон-Фок! один из основателей Третьего отделения!.. – О чем вы, Фатали?! Да как можно?!

А Фатали о том и не помышляет, хотя, может быть, именно в этот миг, когда изумился Соллогуб, и родилось имя его героя, хозяина зверинца, он искал, чтоб было Фэ Фэ!.. Но не Фон-Фок, а Франц Фок!.. (и там, и здесь – зверинец?!). А Соллогубу уже мерещатся новые Фа, люди во фраках, – ведь именно они, эти фраки, как успокаивали себя в далекий декабрьский день напуганные царь и его приближенные, и смутили верноподданнический дух войска…

И по взгляду Соллогуб понял: другие эф на уме у Фатали.

«Ах эти растущие на ниве фурии!..»

– Да! И еще! – пока Соллогуб умолк, чуть успокоившись. – Аксакалы-вожди, которым верил, очернили фаброй седые бороды! И пришло понимание, что фанфары фараонов, феерические эффекты фраз, фейерверки пиротехники разве что способны произвести фурор средь мумий фараонов!

И где-то гнездятся угнанные картечью фазаны с вырубленных карателями кавказских лесов!

А фетва, эта восточная анафема, источаемая устами законников, вызовет разве что хохот у отовсюду выглядывающих филеров и фискалов, флиртующих с флюгерами и поющих фальцетом фуги и фугетты или играющих – им наскучило фортепиано! – на недавно изобретенной фисгармонии, а потом в тире под канцелярией наместника стреляющих на потеху из кремневых фузей, подшучивая над отставным фузилером, ведающим этими снятыми недавно с вооружения кремневыми ружьями…

Снятыми? Как бы не так!.. Ну что за ружья у нас?! – негодуют все, кто с Крымской живым вернулся. – Заряжать с дула! А пушки?! Нет чтоб, как у всех нормальных войск – стальные. Бронзовые пушки. Вот и повоюй…

– И чего вы норовите лезть в эти самые, как их? фурфуристы?! Не надо, не надо, Фатали! Тоже мне, фузилер! – обрадовался Соллогуб. – Ваше дело не стрелять, а облагораживать, да-с, не стрелять!..

Соллогуб недавно прибыл из Шемахи и накануне прихода к нему Фатали посетил князя-наместника, доложил о результатах секретного дознания, а перед тем как уйти, позволил себе – с чего бы вдруг? – вольность подмигнуть светлейшему: «Помните, князь-наместник? Для ознакомления туземцев с удовольствиями сценического искусства, а также для распространения угодного нам образа мыслей мы открыли театр – вот вам и результаты, пример со времен Ноя небывалый: князь Георгий Эристов начал писать комедии на грузинском, а Мирза Фет-Али Ахундов – на татарском…»

Да, да, это было: приезд наследника – цесаревича Александра в Тифлис! И на Дидубийском поле – высочайший смотр войскам, в большой свите Воронцова – князь Эристов, назначенный наместником (он любит рисковать: ведь Эристов – из сосланных за участие в заговоре. Недавно только вернулся из вильно-варшавской ссылки) младшим чиновником по особым поручениям, и опекаемый наместником образованный туземец Ахундов, чья пьеса «Медведь – победитель разбойника» (о нападении разбойника на зверинец Франца Фока) готовилась к постановке («в коей роль бразильской обезьяны исполнена будет г. Прево»).

– Рекомендую, ваше высочество, – представил наместник Эристова и Ахундова наследнику-цесаревичу, – грузинского и татарского Мольера.

– Сразу двух?! – Наследник милостиво изволил подать им свою руку, и они поспешили, и вихрь чувств!..

– А все, ваша светлость, – продолжает Соллогуб, – штык!.. – Разговор о штыке ласкает ухо наместника. – Да-с! Штык! Он прочищает дорогу просвещению!..

лицемеры и ханжи! вы, для которых нет разницы между искусством слова и ремеслом пиротехника, изготовляющего фейерверки для пиров, приемов, парадов!..

водевиль или пьеса-экспромт в честь главнокомандующего или нидерландской королевы – сестры Николая и дочери Павла, дельный совет по части меню, декорации залов, стихи a propos – вам все равно.

и – убив вознести! это ваша привычка: убить, а потом вознести! и Пушкин, и Лермонтов, и еще, и еще!..

А Колдун с обидой: «Всех вы с Соллогубом вспомнили – и шарлатана-алхимика, и купца-контрабандиста, и интриги ленкоранцев, и армянских крестьян, и немца Франца Фока с его бразильской обезьяной, и даже почти тезку его Фон-Фока! Но не упомянуть меня?! А Париж-то кто разрушил – забыл?»

– Как не вспомнили? Разве не слышал? Колдун – это хорошо! – сказал Соллогуб, добавив, правда, – но не скажу, что я в восторге от интриги, связанной с парижским бунтом!..

«Вот-вот! – И Колдун прячет в хурджин из ковровой ткани, а какие на ней узоры, какая вязь! домики-кубики «нотр-дам», «версаль», «тюильри», а на одном даже по-французски «de l`Horloge».

«А это что? – спрашивает Фатали Колдуна. – И когда ты успел французский изучить?»

«Это ж павильон де л`Орлож, а на нем часы!»

«А это? «Ка-ру-сель».

«Сочинил, а не знаешь?! Это ж карусельная площадка, куда въехал король на смирной лошади в надежде наэлектризовать войска!»

«И они кричали «Vive le roi»?

«Не виват, а долой! И король бежал в грязнейшем наемном экипаже!»

«В мизерном фиакре!.. В июльскую пыль прибыл, в февральскую грязь уехал!»

«Какова пыль, испанская, кажется, поговорка, такова и грязь!..»

«А чем кончилось?»

«Но ведь ликованье какое!.. А ты бы посмел о тех, кто разрушил Париж и выгнал короля!..»

Мундир Фатали на вешалке зашевелился.

«О дивах и шайтанах?»

«Да, о чертях и дьяволах!»

Мундир застыл, но оба видели, как оттопырились его плечи, а потом он снялся с вешалки, с одного плечика, с другого, и двинулся к Фатали, чтоб влезть ему на плечи.

«Наше прошлое удивительно, настоящее великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Фатали выписал эту фразу, а рядом переводы ее на фарси, на азербайджанский. Бился и над переводом на арабский, но всех призвали к наместнику.

– Каков Паскевич, а?! – и тычет в только что полученную депешу. – Ай да Иван Федорович! Не зря, нет, не зря пожалованы ему государем титулы графа Эриванского и князя Варшавского. Задушил венгерскую гидру! Разом отсек ей голову и бросил под ноги его императорского величества… Что? Жестокость?! Это проявление энергии, а не жестокость! И не упрямство, чтоб всюду было, как у тебя дома, не прихоть, а выражение силы – наказать и подчинить!..

«И с такими мыслями, – голова Колдуна на миг, той щекой, где муха, – чтоб тебе еще ордена?!»

Фатали резко встал, скинув мундир, но он, чтобы сохранить чиновную честь и не пасть, вспорхнул рукавами, чуть ворса ковра коснулся и взлетел на вешалку.

Не с той ли поры и началось? Иногда видели лишь мундир: сослуживец, с ужасом, – только мундир!.. Выскочили:

– Ты что? Горячка у тебя? Пойди отоспись!..

– Ну что вы, братцы я в полном здравии!..

– Или плоды спиритизма?!

Какое там!..

Потом еще кто-то сказал, что видел лишь мундир, может, еще чей-то?! но ушло – завертелось, были-небыли, а волны от слухов ширятся и рвутся, зацепившись за лавки Шайтан-базара, и краснобородый от хны Мешади, мимо которого Фатали проезжает, видел Мундир на коне!