Текст книги "Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Мирза Казембек – известный востоковед, с чьим мнением считаются в столице, принял христианство (католицизм!.. еще в далекой юности, в Астрахани, – такая радость шотландским миссионерам: поколебали веру Казембека). И Фатали пишет ему: много слышал о вас, я написал и посылаю вам несколько пьес в стиле европейцев из жизни мусульман – земляков, может, скажете, дерзкая идея, но ведь кто-то должен начать первым!.. посылаю и повесть, на родном еще не публиковалась, – непременно узнать мнение об алфавите!

«Мсье Тимофеев, вы исполняете в Турции ту же должность, что и я в Тифлисе, узнайте, как там в Диване с моим проектом?» И ему – книгу комедий на русском, «увы, не на родном тюркском!..»

«Конечно, я не доживу до того времени, когда мой алфавит, это революция в мире Востока! победит, но что это будет так, я не сомневаюсь!» – писал Фатали академику Дорну. И окрыляющий ответ Дорна: идея встретила поддержку.

А вокруг комедий и особенно повести – недовольства. Началось с того, что каждый раз, проезжая через Шайтан-базар, мимо лавок, Фатали стал замечать колкие взгляды; а один лавочник, краснобородый от хны Мешади, прежде Фатали его не замечал, стал резко вскакивать с места, отчего конь однажды чуть седока не сбросил. Низко кланяется, почтение, а во взгляде Дерзость: «А мы твоего коня и вспугнем!..» И, вскакивая с мягкого сиденья, – всем телом наружу: «Здрасте! мол, я твой герой и вам мое почтение!» И хихикает, обнажая золотые зубы, дороже головы. «Что ж ты, Фатали, измываешься над своим народом?!» Шустрый такой лавочник, другие побаиваются Фатали, а этот – не очень-то, хотя и Мундир… «Разве армяне о себе так напишут? А грузины? – это он вслед Мундиру, неужто и он, с той поры, как началось, иногда лишь Мундир и видит? – Ты посмотри: ни один слова дурного о своих не скажет. А русские разве над собой… Гоголь?! А ты попробуй попроси, чтоб перевести разрешили». Будто не Фатали, а он, этот лавочник, якшается с Кайтмазовым!

А Кайтмазов, узнав о намерении Фатали, сочинил – служба прежде всего – секретное донесение Никитичу, прося разрешения отказать Фатали: «…чисто с цензурной точки зрения, конечно, и речи быть не может о каких-либо препятствиях к изданию какого бы то ни было перевода «Ревизора». Но в данном случае нельзя не обратить внимания… наша жизнь представляет очень неприглядную картину, горькую для нас… для какого-нибудь татарина она дает не только пищу, но и побуждение к появлению и без того враяадебности… под личиною почтения едва ли не кроется злорадный предлог к осмеянию».

– А «Горе от ума»? Мы с вами вчера ходили на спектакль, ой как вы переживали!.. «Вот бы нам на Востоке, – сказали вы. – Ну, что толку в переводе? Где вы его поставите?..» А ведь правда – где? «Сунешься, – думает Кайтмазов, – а я на тебя новое секретное!..»

Что ж ты выставляешь нас на посмешище? Из любви? Ничего себе любовь… А в нашем народе столько доброго! И почитание старших, и терпение, и послушание властям. Уж кому-кому, а не мне об этом тебе, наместническому чину.

Наконец-то! Прибыл из южной державы высокопоставленный муж по пути в Европу, Абдуррасул-хан, остановился у консула Али-хана, через которого Фатали посылал свой проект. Пригласили Фатали.

– Как насчет моих идей? О реформе алфавита и просвещении народа.

Лицо у того вытянулось: – А я впервые слышу!

– Да как же?

– Я не получал! – а в глазах ложь. – Не будете ли так любезны прийти и почитать? Очень вас прошу!..

«Может, и впрямь затерялось», – думает Фатали. Пошел к нему вечером, а перед послом бутылка водки и рюмки, Фатали отказался, а тот слушает его и рюмку за рюмкой пьет и закусывает. Хмель ударил в голову, ведь непривычно, только-только к водке приобщается. Глаза осоловелые, как у барана, а тут вдруг заявляется слуга: «Абдуррасул-хана зовут»; прямо обращаться – непочтительность. Он тотчас вскакивает и бежит. «Проститутку к нему привели!»

Через полчаса заявляется расстроенный. «На чем вы остановились? Я вас слушаю». И консул с ним. Сладкохихикающее лицо, ни тени стыда! «Я стану читать тому, чья душа светла, а голова ясна! А у вас ни то ни другое и душа трепещет от встречи с проституткой!» Консул тут же на помощь к хану: «Не сердитесь! Вы правы, уж простите, в другой раз прочтете!»

Да, тут не до просвещения народа. Надо непременно самому поехать в Стамбул…

Фатали обратился с просьбой о поездке в Турцию для обсуждения в Академии наук Оттоманской Порты проекта алфавита и сочинений.

– Вас, царского чиновника, в Турцию? Да как можно? – у Никитича лицо ничем не примечательное, такого в любой канцелярии встретить можно, никаких особых примет.

О, Никитич!

У него обширное, шутя говорит он, и то не вслух, ханство, а речь о досье, и ни одна душа в них не обойдена – ни живая, ни мертвая, и на Фатали тоже копится.

И о настроениях мусульманского населения, это досье пятое, с него – параллельно с Ладожским! – Никитич начинал; и о выезде из Турции эмиссаров с секретными поручениями, и о переселении русско-подданных мусульман в Турцию; и о выдаче иностранными государствами русских преступников; с год, как передали Никитичу после Ладожского досье второе – сначала временно, а потом насовсем: донесения о волнениях среди населения Закавказья и Дагестана; и тут же, рядом, сведения о приведении в повиновение непокорных народностей и племен.

Для Никитича папки эти как живые – царские рескрипты и отношения министров к наместнику о проведении рекомендованной ими политики при управлении вверенным краем, указы правительствующего сената; и рядом – пухлые, в гладких переплетах, прохладных и крепких, папки: об отдаче в солдаты крестьян за преступления, ссылке горцев в Сибирь, выселении евреев из Грузии; и переписка о контрабандном провозе пороха турецкими жителями и торговле горскими невольницами, – преемник почему-то завел на них одну папку, а у Никитича руки не доходят, чтоб развести порох и невольниц; закроют Никитичу глаза, играя с ним в его любимую игру жмурки, он без труда отыщет досье одна тысяча сто пять – о наблюдении за иностранцами, приезжающими в Россию, не всю, конечно, а в пределах подчиненного Никитичу края, и хотите верьте, хотите нет – достанет из досье семнадцатого, благо оно рядом, но разве догадается кто? постановление о высылке из Петербурга студентов-кавказцев на родину за участие в студенческих «буйствах и волнениях», тех самых, кем ты восторгался, Фатали! Неразлучные друзья Илья Чавчавадзе и Акакий Церетели. И еще один листок, по-грузински. «Вы что же, Никитич, и грузинский изучили?» – «А то как же!»; листок, рукой Ильи, очень ценный автограф, но как он попал к Никитичу? Но это в плюс бунтарю-студенту: «Видите, я объективен!.. Я перевел эту за^ пись так: «Грузия обрела под сенью России покой. Эти вечные войны. Этот великий страх перед неумолимыми врагами. Разорения и опустошения. Эта распятая на кресте Грузия!.. Отныне все! Отныне конец!..» – «А ведь прекрасно перевели, Никитич!..»

Писарь Никитича по наблюдательской части завел алфавитную картотеку на этих бунтарей-студентов, на «Цэ» – Илья и «Чэ» – Акакий, «извините, – лицо писаря покраснело, – Цэ Акакий и Чэ Илья!» – не очень далеко друг от друга в этой картотеке, и к каждому надо здесь глаз да глаз; досье Акакия тоненькое, никак не наполнить («конспирация?»); и о жене из Петербурга никаких вестей не поступает: как она там, без мужа? и что за семья? клочок бумаги, на котором воспроизведен диалог их человека и Акакия: «Служить?! Ни за что – стихи и есть моя служба». «Плохо работаете!» – внушает своим людям Никитич… Но зато досье Ильи очень занятное: и о землячестве в Петербурге (касса, библиотека, устав, товарищеский суд), и о посещениях салона Екатерины Дадиани (сестра Нины)… «высочайший рескрипт» – «добровольное» ее переселение в столицу; и передача ею Илье альбома Бараташвили; и посещения летней резиденции в доме Багратиони в Царском Селе; прислали, редкий экземпляр, в рукописи, сборник на грузинском, составленный в Петербурге, а там… о боже, сколько дерзости, ереси, бунтарства… специально перевели строка в строку… куда цензура смотрит?! инородческая литература в самом центре – кому она страшна? вот если бы в Тифлисе!.. перерезать дороги, чтоб ни одна строка не просочилась! Вот они, «испившие воды Терека»! у татар – Араке, мол, та и эта сторона, а у этих – Терек, мол, по ту сторону, в России, значит, испили воду, а в ней – бунтарские микробы… и ценнейшее донесение – о встрече с Чернышевским. Да-с, толстенное досье, и их, Фатали с Ильей, разговор. Илья юн, а Фатали вдвое старше. «Приехал? Изгнали! Мошенники!» – и показывает рукой на север; и еще фраза Ильи: «Вот я, председатель общества по распространению грамотности среди грузин. Но что я могу?» (стоило ли подслушивать? но как знать… надо ж послушать, о чем толкует этот юный член комиссии по урегулированию отношений между дворянством и крестьянами в связи с реформой, князь Чэ!).

Но нет – шпик-раззява, проглядел… – не воспроизведено: об обыске в Петербурге, когда были найдены портреты Герцена и Бестужева, перевод на грузинский «Марсельезы». «О, Петербург!.. Как у вас, мусульман? Тонкий как волос и острый как меч мост над адом, – и он, Петербург, для меня волосок, который судьба, точно мост, перекинула между тьмою и светом!»

Есть еще студенты, бывшие, большей частью грузины и армяне, татар, слава богу, нет, смирные, двое только, да и то один с горской, другой с персидской примесью, – успокаивает себя Никитич; тем, из грузин и армян, кажется, что у них конспирация на высочайшем уровне, а писарь на каждого завел карточку.

Особо любимая Никитичем полка – с русскими книгами, время от времени он очищает ее, сжигая лишние книги в печи, а ведь мог бы какие большие деньги заработать, – цена на них нынче немалая, чистым золотом платят, – русские книги, изданные за границей, они присланы сюда, в цензуру, из Тифлисской таможни, Батумского таможенного округа, Потийской таможни, Редут-Калесской карантинно-таможенной заставы. Редкая коллекция у Никитича… Из тех, что задержаны, и из тех, которые цензурой зарезаны.

Кое-какие из задержанных на таможне книг Никитич перелистывает, даже пересказывает иногда – искренне, без капканных целей – в кругу высшего офицерства, однажды и Фатали слышал: «До чего же наивно, ведь о нашей жизни они не знают, ну, год-другой старые обиды выплескивают в книжонках, а дальше что?!» И оглядывает собеседников, может, кто что скажет? А они молчат, ждут: что же дальше? «Ну и шайтан с вами, не хотите поддерживать беседу, не надо!» Уходит в тир, здесь он, под канцелярией, в просторном подвале, постреляет в чучела горцев, похожих на Шамиля, и отведет душу. Любит Никитич и штыковой бой – неподалеку на пустыре за казармами тоже чучела горцев выставлены, – «коли!..» Для солдат свой, а для офицеров – тоже свой, так сказать, майдан.

А потом пригласит Фатали, задание ему, для рассылки среди горцев новые грозные правительственные прокламации перевести, весьма срочно!

– Но поездка очень важна. Мой проект… Если его примут, это же переворот в мире Востока! И он на пользу нам, – внушает Фатали.

«Проект? Переворот? Или Восток?» – ухмыляется Никитич.

А Фатали, увы, еще не научился читать мысли.

– Исчезнет вражда к иноверцам, вернее, иноверцев… – запутался Фатали: есть и то и другое.

– не думайте, Фатали, что я забыл, как вы провалили дело с турецким генконсулом!

– а вы расскажите, как свою коллекцию книг пополняете! как вам полицмейстер или его доверенный пристав, составив акт о сожалении вредных книг, по экземпляру крамолы дарят!

– дарят?! – Никитич вспомнил про свою тетрадочку, куда заносит каждую приобретенную книгу и – за сколько рублей серебром.

– ай да стражи предержащей власти!.. а можно заглянуть в списочек, что вы передали Кайтмазову, когда он в Санкт-Петербург поехал? кстати, есть у вас там «сплетни», переписка жителя луны с жителем земли.

– не морочьте мне голову, – не верит Никитич, что есть такая книга, – мы поручали вам установить с ним контакт!

– с жителем луны?!

– повлиять!..

Фатали еще в пору наивных иллюзий понял это задание как вполне естественное стремление царского правительства установить через него более тесные и дружеские отношения с Портой. «Может, и с шахским консулом тоже?!» «Нет, нет! – сказал Никитич. – Только с османским!» Ах вот почему! Ну да, шах уже не опасен!

– а я разве не установил, не пытался внушить? но вы захотели немыслимого! вы хотели обратить его в нашего шпиона!

– а разве это не конечная цель?

– но надо быть круглым идиотом, чтобы думать, что достаточно подачек и двух-трех слов, чтоб все стали вашими шпионами!

– вы расстроили наши планы, и этого я вам не прощу!

– я рассказывал ему о том, что под эгидой новой власти исчезла межплеменная рознь, развилась торговля, открылись, пусть это пока не совсем так, школы, вот я стал драматургом… но выполнять постыдную роль! нет, никогда!

– Не просите, Фатали, моего согласия вы не получите!

– Недоверие?

– Ну что вы! Как можно-с? В ваших же интересах, вы этих турков не знаете.

«Твое будущее – мое настоящее, Фатали…» Ему не верят…

И много бумаг он порвал, прежде чем решился написать главному над Никитичем.

«Так уж получилось, глубокочтимый… – и выводит рука имя-отчество; как некогда выводила рука имя его отца в поэме – …что в трудную минуту я обращаюсь к вам… – это впервые, но пусть думает, что уже не раз помогал. – …В большой и славной нашей канцелярии свыше двадцати лет, еще со времен…»

Неужто вспоминать всех? И барона Розена, и Головина, и Нейгардта, и Воронцова, и Муравьева, и Барятинского? А его, может, и вовсе не упоминать? Не очень благоволит к нему новый наместник – тот странный какой-то. Эту странность замечал за Барятинским и Фатали: когда надо было выступать перед офицерами наместничества, конфузился, краснел, обливался потом. «А я застенчив, – как-то признался он, и Фатали случайно услышал, – не могу говорить…»; нет, непременно назвать – шутка ли: покорил Шамиля! И вспомнил плененного Шамиля – как изменился… Но не успел вглядеться в него, как грянуло «ура!», Шамиль вздрогнул, а генерал, идущий рядом: «Это в вашу честь!» – перевели Шамилю, личный переводчик генерала. А Шамиль вдруг, и такая усталость во взгляде: «Надоело воевать. Даже мед опротивеет, если его часто есть…» (Фатали не расслышал, но эти знаменитые слова Шамиля потом передавались из уст в уста). Нет, надо непременно назвать и Барятинского! «…и вы, Михаил Николаевич…» И о важности поездки. И о праве гражданина империи. И о государе тоже (к чему? но ведь не о Николае же! «Тиран мертв!» – кто-то в канцелярии, но на него так глянули, что исчез, и по сей день неведомо, где он; о новом, с которым так много надежд связывают. Тиран и надежда, тиран и надежда – как маятник!) И об отказе Никитича. В эту минуту Фатали искренне верил в то, что пишет. Еще иллюзии? А ведь развеялись пеплом… Но он должен непременно поехать. Это его долг перед своим народом. «Получается довольно странно: с одной стороны, мне доверены важные государственные задания… воззвания к горцам… обращения государя императора, а с другой, эти прямо-таки унижающие мое достоинство гражданина меры предосторожности!»

Мелькнуло в Фатали, но – как и многие иные мысли – не записал, а они собрались в облачко, и вот оно плывет над Метехом, стремительно тая: вы хотите знать, что я ненавижу? Вспомнил, как в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже Мирза Шафи спрашивал о его любви и его ненависти, и он не мог ответить, юнец. Ненавижу тюрьму, выдающую себя за свободу! А что люблю? Неужто лишь свободу передвижения, чтобы, надышавшись на чужбине, снова вернуться в тюрьму?

И облачко плывет одиноко на синем небе и тает, растаяло уже.

Никитич – лицо его, как всегда, ничего не выражало – выдал паспорт, была получена виза, Фатали уехал в Батум, а оттуда в Стамбул. В Стамбуле никто из посольства не встретил.

– Мы депешу о вашем прибытии получим завтра. – Лицо у полковника Богословского, приставленного к Фатали, доброжелательное, а в глазах недоверие: «А ну с каким тайным умыслом прибыл в эту враждебную нам страну?!»

Высокие железные ворота и мраморные колонны. Посол в огромной зале скучал. В коридорах пусто, будто вымерли. «Каторга!» – признался Богословский, молодой, но уже полковник.

Первые дни жил в посольстве. Поздно придешь – косится дежурный: «Где он, турка, шляется?!» А потом переехал жить к давнему знакомому – послу Ирана Гусейн-хану. «Как? Быть в Стамбуле и не жить у меня?!» – обиделся Гусейн-хан.

А как Фатали радовался, что едет в Стамбул, где есть добрая душа Гусейн-хан!.. Какие ему Тубу пловы готовила, хотя и призналась как-то Фатали: «Хоть убей, не верю в его искренность! И в сладкую его улыбку!» – «Ну что ты, – пытался ее разуверить. – А сестрам как он помог, ты забыла? Именно он, я убежден, добился для сестер пенсии! Шах ему ни в чем не отказывает».

Поди знай, что у консула в Тифлисе Гусейн-хана далекие насчет Фатали планы! «Увы, – сокрушался потом Гусейн-хан, – негодным человеком оказался Фатали, богохульник и враг иранцев, верных своему шаху». А Тубу просит, опять за свое: «Не живи у него в Стамбуле!» Оказалась проницательней его. «А ты верь каждому! Поседел весь, а ребенок!»

А у Фатали в Стамбуле горячие дни – визиты и визиты! К министру иностранных дел Али-паше, подарил ему «Комедии» и проект, к премьеру Фуад-паше, вручил ему оду, так положено в восточных дворцах. «Меня не знаете, а уже расхвалили, чем больше лжи, тем приятнее, не правда ли?» Фатали улыбается: «У вас хороших качеств еще больше, просто мой язык бессилен это выразить!» Оба хохочут. «Проект дадим на обсуждение научного общества». Кофе и чубуки! Зашел министр торговли. «Изобрел новый алфавит?!» – и смотрит удивленно, будто на диковинную птицу. Премьер постоянно чему-то улыбался. «Позовите Шахин-бека!.. Мой адъютант… Знакомы?» – «Нет». – «А он, между прочим, ваш земляк!» Ну и что? – подумал Фатали. И чего это вы постоянно улыбаетесь? Присматривается, не лазутчик ли?! Полковник Богословский поднялся, пора уходить. И премьеру тоже – комедии. И советнику посольства Ирана в Турции. «Знакомьтесь, Мелкум-хан!..» Ах вот он какой, знаменитость, масонские ложи!.. От растерянности – ведь сблизились письмами – и слова сказать не могут: ни Фатали, ни Мелкум-хан.

И еще, и еще книги: главе отдела сношений с зарубежными странами османского правительства Муниф-эфенди, ему поручено возглавить обсуждение проекта алфавита, а он, когда пять лет назад Фатали прислал сюда проект, задумал было присвоить идеи Фатали, выдав их за свои, и даже обсуждались они!.. (Выходит, именно так обставит это дело обсуждения Муниф-эфенди, идеи блуждают по миру, и Фатали – один из реформаторов). И старшему переводчику, и бывшему премьеру… Все запросто зайдут, выйдут, кофе, чубуки, министру юстиции, послу Греции, еще каким-то людям, даже главе стражников. И бывшему послу османского правительства в Петербурге. И маршалу Абди-паше. Позднее вспомнит о нем Фатали, когда узнает, что тот возглавил заговор против султана. А потом вдруг подходит к Фатали молодой красивый юноша; «из султанского рода», – успевает шепнуть ему на ухо Богословский. «Я много о вас слышал и мечтал познакомиться!» – как не подарить и ему книгу? «Не забудьте мне оставить!» – говорит Богословский. «Да, непременно! И я еще обещал, в Тифлисе просили, передайте, пожалуйста, немцу, Вольф, кажется, имеет богатую библиотеку восточной литературы».

И вот обсуждение. Все-все запомнить! И это – отсталая Порта?! сын бывшего вали Эрзрума, молодой красавец, из армян Аванес-бек, из греков Александр-бек, еще французский тюрколог. «Мы тоже, – говорит француз, – пытались, как вы, на манер европейских языков, да не осмелились!»

«Слова наши, а буквы русские!..» Но это потом, а пока Фатали объясняет свою арабо-латинскую смесь. А грек – вовсе не грек, а из арабов: «Халифат да халифат!..» Председатель на грека-араба часто поглядывает, мол, довольны (?!): «Мнение нашего собрания мы выскажем вам официально». «Положительное или отрицательное?» – интересуется Фатали, хотя уже задумал иное – полнейшую замену, без половинчатости! «Не обидим вас!..»

Пригласили к премьеру, но велели подождать: еще не вышел из гарема.

Улыбка у премьера как приклеенная, но появилась во взгляде озабоченность. Не ведал Фатали, что посол Ирана Гусейн-хан прошлой ночью прочитал повесть о звездах и рассвирепел: ах вот каким видит его гость шахиншахский престол!.. И реформа алфавита! Да ведь он наш враг. А мы думали – свой человек в стане царя! И орден ему «Льва и Солнца»! А ведь он и против царя, слепы, что ли?! Ну, я твою кровь попорчу, Фатали!» А виду не подает: та же сладкая улыбка, и разбегаются от глаз к вискам лучики счастья.

И – нашептал премьеру и председателю общества.

– А я слышал, – говорит премьер Гусейн-хану, – вы одобряли.

– Я?!

– И даже приютили его! – С удовольствием премьер насолил бы чванливым персам, а прав шахский посол насчет ереси; но и с царским двором не следует ссориться. Одобрить – персов обидишь, не одобрять, отказать… А что думает мой министр иностранных дел? А у Али-паши зреет план, и кое-кого из министров он уже завербовал: свалить премьера и занять его место, что вскоре и случится. Верное дело – тянуть. Нет, принять проект не отказываются, но такое потрясение эта реформа, такой взрыв. И за смелость даже медаль ему вручают, а Фатали – вот и поощряй дерзость! – уже в новой стихии: изменить в корне, на манер европейцев, так удобно: слева направо, четкое чередование согласных и гласных.

Еще у Фатали дела? И какие же? Богословский удивлен, но и рад, что оставят его в покое, у него своих забот ой-ой сколько. Надо ему кое-что выведать, зреет заговор.

Земляк Али-Туран… К нему! Фаэтон ехал медленно, застряв на улице: шла манифестация, медные трубы, барабаны, знамена, чествовали оттоманскую султанскую пехоту. Али-Туран бежал в разгар шпиономании, лет двадцать уже минуло, а может, и больше. Одно лицо с Гаджи-Юсифом (с кем Фатали к Шамилю ездил); ему казнь, а этот – по стопам Гаджи-Юсифа, успел и на дочке султана (их у него десятки!) жениться. «А это мой сын Фазыл». Вошел стройный рыжеволосый парень. «Учится в Оксфорде!» От соединения карего и иссиня-черного, шекинца с каштановыми волосами и турчанки из султанского рода получилось рыжее-рыжее, будто солнце на голове горит.

И все началось с этого парня. «Хотите советоваться с учеными султана? Это же ретрограды! И премьер тоже!» «А ты откуда знаешь?» – Отец недоволен. Сын промолчал. А в следующий раз, как остались вдвоем, Фазыл Фатали: «У вас горцы были, как сражались с деспотом!.. Я в Лондоне такое о вас читал!..» Фатали молчит, будто давным-давно знает этого парня. Вошел отец. «О чем вы тут без меня?» – «Я хочу с товарищами своими познакомить нашего гостя». Уже договорился, оказывается, нечто вроде общества. Мирза Мелкум-хан? Но нет, похожи только: почти одинаковые глаза и усы, только шрам на лице во всю щеку от виска до подбородка.

Фазыл привез Фатали на окраину Стамбула к Греческой стене. Ведь здесь неподалеку живет и Мелкум-хан!.. Нет, не знают. Зашли, никого нет, какой-то бритоголовый с квадратным лицом турок. Вскоре раздался выстрел. «Это он!» Выстрелом из револьвера Немал Гюней извещал о своем приходе, когда знал, что в доме его ждет гость.

– А, вот он, твой земляк! Из России? – чуть-чуть говорит по-русски. – Я и по-польски могу! Из беглых повстанцев, с царем воевали, «Казак-алай», сам поляк, а зовут Садык-паша, мы с ним бок о бок сражались!.. Ну, а вы? Революционер? По мне, все живущие в России или рабы и деспоты, или революционеры.

– Вот как…

– Да, середины нет. Я воевал в ту Крымскую, был у вас в плену, потом меня выменяли.

– А это ваши картины? – Стены были увешаны рисунками. И везде воины: на лошади, с винтовкой, у пушки, идущие в атаку.

– Это забава.

– А что настоящее?

– Настоящее? – задумался. – Середины нет, я говорил вам!

– А что вы знаете о революции?

– Мы учились у вас, и мы свергнем деспота султана!

– Так и свергнете! С этим револьвером?

– Нас много! Скажи ему, Фазыл, о ликовании!

То был народный праздник на площади в порту. И там пел Кемал Гюней!

– Он пел однажды на площади и когда кончил, народ возликовал, волна восторга будто по затылку моему ударила.

Будь Фатали Юсифом, он бы вспомнил уволенного палача. Тот тоже Юсиф-шаху о волне народного восторга говорил, когда топор разом отсекал голову.

– Для начала я вам спою свои песни, – взял со стены саз, – о моих предках с Кавказа, слыхали об Ашик Гарибе?

Как не слыхать? Еще в тридцать седьмом Лермонтов со слов Фатали записал сказку об Ашик Гарибе… Кемал Гюней пел свою песню хриплым голосом, чуть прикрыв глаза:

Вышел деспот из крепости,

А я топор точу-точу.

Ах шея, как она толста,

А я топор точу-точу…

Удивительно: и здесь о топоре!

– А я тебе нашу песнь – о кузнеце (это ему Александр прочел). Шел из кузницы, нес три ножа: один нож – на вельмож, другой нож – на святош, а третий – как у тебя топор: на царя!

– Ну вот, выходит, не я один.

– Увы, того, кто пел о ноже, царь повесил.

– Всех нас не перевешаешь! – дерзко смотрит Кемал.

– Вы поэт, вы художник, вот ваша борьба, Кемал Гюней! Кто вас поддержит? Нация спит, ее надо еще разбудить. Вас переловят и убьют.

– Ничтожна та нация, у которой нет людей, готовых за нее погибнуть. Мы погибнем, и народ пробудится.

– Идти на заведомую смерть, зная о крахе?

– Мы будем биться, и вы к нам на помощь не придете.

– Нам самим некому помочь! Но вправе ли вы… – это давние мысли Фатали. – Вы первый художник и первый революционный поэт в Турции, имеете ли право рисковать жизнью?

– Но нации нужны люди, готовые идти в бой. Даже в Иране, бабиды!

– Они играли на невежестве масс, – поясняет Фатали, – и их вождь Али-Мухаммед-Баб выдавал себя за нового пророка, в ком воплотилось божественное сияние.

– Но за ним шли массы, пусть обманутые, но шли.

– Обман порождает обман! Но кто пойдет за вами? Чем вы привлечете массы? Какой новый пророк? Армия поддержит? Крестьяне? Они первые, темные и невежественные, выдадут вас (и вспомнить бы тут, как выдали Али-бека, но долго рассказывать о нем Кемалу).

– Так что же? Ждать, терпеть, молчать, когда стражники султана грабят народ? Когда фанатики рта не дают раскрыть? И невежды вдалбливают в головы правоверных путаные предания?

Фатали вздрогнул: его мысли! в нем зрело! Но поначалу он опасался даже признаться самому себе в дерзкой этой мысли: вскрыть вопиющие несуразности проповедей! Этот вздор о вездесущем и всевидящем двенадцатом имаме, который явится в судный день!

И Кемал потрясен: как же с языка сорвалось такое? И он спешит сказать, хотя в глазах Фатали нетрудно прочесть восхищение смелостью Кемала.

– У нас в Турции за эти сомнения могут забить камнями, в Иране, я знаю, вырывают языки, некогда в Европе сжигали на кострах!

А Фатали может поклясться, что он услышал, как внутри кто-то сказал; он приказывал и прежде: «Бери перо! сядь и пиши!..»

– Да, когда-то и я посмел, – с благодарностью глядя на Кемала, говорит Фатали, – усомниться в справедливости всевышнего, который снисходил до того, что посылал архангела Гавриила к пророку, чтоб помогли ему распутать любовные интриги. И имел счастье высказать сначала сомнения учителю своему, Мирзе Шафи. Он и говорит мне: «В этом, между прочим, усомнился и Алазикрихи-асселам! Не знаешь, кто это? О, это был великий человек, и с именем его связана Реформация на Востоке, я тебе когда-нибудь расскажу о нем!»

– А сейчас? Посмели б сейчас? – недоверчиво спрашивает Кемал.

– И посмел бы, и посмею! – и задумался: «Мало, мало «Обманутых звезд»! что толку говорить о современности через историю? Надо напрямую!»

И ясно звучит голос Мирзы Шафи: «Очнись, Фатали, шарлатаны и лицемеры заполонили мир, все ложь и обман, и нет более высокого призвания, чем клеймить и развенчивать их острым словом. Не дать им усыпить народ. Не дать им превратить людей в послушных овец…»

Келья гянджинской мечети, построенной во времена Шах-Аббаса, откуда выйдет Фатали, а следом – Юсиф, чтоб занять, увы, ненадолго, шахский престол, а в келье – Фатали да Мирза Шафи. Еще нет ни тифлисской канцелярии, ни Боденштедта, который кое-где на строках, будто стебельках роз, оставит шипы, обласкает сограждан сладкими звуками песен Мирзы Шафи, – еще ничего, ничего нет, только начало! Фатали напишет главное свое произведение. Он заклеймит закоснелые религиозные догмы, которыми деспотические власти держат в повиновении массы.

– Не обижайтесь на меня, Кемал. Но ваша затея – игра! Это бессмысленно. Силы слишком неравны. У них армия и пушки, но у вас тоже есть свое оружие: ваше слово, ваши песни.

У Кемала были усталые глаза: – Да, я лучше спою!

– Спойте еще раз ту, о топоре.

Когда сели в фаэтон, раздался выстрел – Кемал провожал гостей. Какой-то фаэтон их обогнал, и, как только они сошли и Фатали простился с Фазылом, к нему приблизился турок:

– Я прошу вас задержаться. – И показал какой-то жетончик. «Жандарм?»

– Что вам угодно? – Поодаль стояли еще двое.

– Я хочу просить вас пройти со мной… Мы вас ненадолго. – Подошли и те двое – и Фатали под руки. Кричать? Но глупо! Вырваться и бежать? А потом посадили в карету, один рядом, двое напротив.

– А ну-ка ваш паспорт! Что же вы, Фатали Ахунд-заде, ведете антисултанские речи, а? Вы что же, царем подосланы? Шпионить?!

– Помилуйте, я самим премьером…

– Знаем. И об алфавите вашем, и об обсуждении, все-все! А где вы были сегодня вечером? Ведь не станете же отрицать, что вели антиправительственные разговоры? Вы, конечно, будете отрицать, ибо иначе вас пришлось бы выслать. Нам известен каждый ваш шаг. Рыжего оставим пока на свободе, может, у него еще какие люди есть, из Лондона приехал, какие-то русские газеты привез, отсюда к вам засылали, ваше правительство возмущенные ноты посылало: мол, не пропускать. А мы не дикари, вроде вашего царского правительства, мы частных лиц не трогаем, тем более что эту вашу газету у нас не понимают. Но вести речи против султана! Кстати, а вам понравилось у нас? Очень? Стамбул – это город всех городов, вы правы. А не мелькнула у вас мысль остаться у нас, а? Мы вам создадим прекрасные условия, вы ученый, вы писатель…

– Не утруждайтесь, не надо.

Выпустили Фатали в три ночи. «Извините, но если вдруг вздумаете остаться…» Фатали взглянул с такой тоской. «Вы патриот, ведь у вас будут неприятности, вы думаете, в посольстве вам поверят? И там, в Тифлисе?»

Утром известил Богословского, тот – немедленно послу. «Как? Вас? Сам наместник! Великий князь! Мы подадим жалобу!»