Текст книги "Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Двуглавое чудище

Никого рядом, не слышно ни Тубу, ни детей – все уснули, а за окном темень, и лишь язык свечи отражается в стекле, и смотрит на Фатали из окна усталый старый человек – неужто это он сам? И когда успел поседеть? Что-то шепчут тонкие, спрятанные под нависшими усами губы, шепчут тихо, не уловить смысла, а потом горестный вздох – то ли от быстротечности жизни, в которой, увы, ничего не меняется, не изменилось, изменится ли когда? То ли оттого, что приглашенный (такая честь!) на юбилей Орбелиани пошел, побежал, радуясь, как мальчишка. Еще бы!.. Сам государь! И даже наместник великий князь специально прибыл из Боржоми, прервав курс лечения.

О поэте – ни слова, даже стыдно. Лишь мельком, как показалось Фатали, он поймал брошенный на него князем взгляд: отчаянье!.. Да, да, именно это!.. Или Фатали вложил во взгляд князя то, что жило в нем самом? Кто, глядя на Фатали и его полковничьи звезды, вспомнит о сочинителе?

Бунтарям – гибель, отчаявшимся… Фатали задумался: Бакиханов – в Мекку и Шамиль – в Мекку, он уже умер между Меккой и Мединой, как и Бакиханов некогда, но вести о смерти, Шамиля еще не пришли в Тифлис; и даже тот, кому, казалось бы, не надо отчаиваться, генерал Куткашинский (может, грехи?., но ведь рубил гяуров-цоляков!.. или за думы о масонстве?) тоже в Мекку! Побег или изгнанье? Фатали как-то Рашиду, когда сын твердо заявил, что хочет считаться «чистым мусульманином»: «Кто начинает, как ты, непременно кончает Меккой!..» «А тебе, – заступилась за сына Тубу, – не мешало бы подумать о паломничестве!» И путь в Мекку мысленно прочерчен Фатали, путь отчаяния, а не замаливания грехов, но – никогда!

Но эта борьба, которая изощряет лишь деспота, и эти муки, которые укрепляют власть тирании, питая ее соками страданий, и она гасит порывы лучших умов, давит, ссылает, гноит в тюрьмах самых светлых и чистых своих сограждан, – доколе?!

Лишь сила штыков. Лишь воинство. И эти его полковничьи погоны на мундире, – фотография на столе, он пошлет ее вождю огнепоклонников, очень тот просил; и новые надежды: а может, распространить идеи «Писем» среди огнепоклонников, связаться с разветвленной – от Индии до Месопотамии – сектой зороастрийцев, находящейся в оппозиции к официальному исламизму, и заручиться их поддержкой в борьбе против духовной основы деспотической власти? Вождю огнепоклонников рассказал о Фатали и о его книге, в которой развенчиваются исламизм и тирания, Джелалэддин-Мирза. Наслышан и Фатали о вожде огнепоклонников – Манукчи Сахибе Каяни. Он получил книгу его путешествий, выпущенную под псевдонимом «Дервиш Бренного Мира». Книга построена в форме диалога с шейхом, в котором раскрывается тяжелая участь гонимых огнепоклонников-зороастрийцев, насильно обращаемых в иную веру. Лишь книгу прислал Манукчи Сахиб – ни письма, ни обращения.

– Принц Джелалэддин-Мирза, – просит Фатали, – встретьтесь, пожалуйста, с Манукчи Сахибом, из моих уст передайте ему: «Эй, Манукчи Сахиб! Шейх, с которым вы спорите, и наш враг! Пути идей Кемалуддовле закрыты, а сам он вынужден прятаться и скрываться от тиранов. У него много друзей-единомышленников в разных частях света, и они имеют в руках его книгу. Идеи Кемалуддовле непременно распространятся по всему свету, придет этот день. И на людей подует ветер свободы. И сгинут деспоты.

Эй, Манукчи Сахиб! Кемалуддовле с вами в вашей борьбе против угнетения и насилия. Потерпите немного, и мы победим. Пусть только выйдет «Кемалуддовле»!..»

И Манукчи Сахиб откликнулся: «Да будут светлыми ваши день вчерашний, день нынешний и день завтрашний!..» Он не только слышал о «Письмах» – он эти «Письма» держал две ночи в руках и с помощью учеников переписал, составил несколько экземпляров, чтоб распространить, и сам переводит на древний каджаратский язык, родной индийским и персидским зороастрийцам, ищет пути, чтобы издать «Письма» на фарси и каджаратском языках, может быть, в Бомбее, и распространить по всему Востоку, – это «пробудит в массах тягу к культуре, возбудит протест против тирании, восторжествует закон» (это слово написал Манукчи Сахиб, о наивный, по-русски).

Знает Манукчи Сахиб и о Рухул-Гудсе – Мелкум-хане (не он ли передал «Письма»?), о его масонских ложах. «О, если бы мир был устроен по идеям Рухул-Гудса и Кемалуддовле! – мечтает Манукчи Сахиб. – Только я изменил имя Джелалуддовле на Игбалуддовле: не падет ли тень на очень популярное здесь имя принца Джелалэддина-Мирзы, поборника просвещения народа?..»

Вождь огнепоклонников Манукчи Сахиб получил фотографию Фатали и спешит сообщить ему о себе: на фарси понимаю хорошо, но пишу плохо, ибо родной мой язык каджаратский, пишет вам под мою диктовку мой ученик, свободно пишу и читаю по-английски, изучил в Индии. Оба, увы, уже стары – и Фатали, и Манукчи Сахибу за шестьдесят. «Мы не увидим, как расцветут наши страны, свободные и счастливые, а ведь расцветут же, иначе к чему эта наша жизнь, наши думы, наша борьба… верьте, дети наши…» – пишет Фатали, а сам в сомнении: «Увидят ли они?!»

И с огнепоклонниками – лишь переписка, разговоры; что они могут, если ничего не удается здесь: ни в Петербурге, где обещают два издателя, ни в Париже или Брюсселе, где Рашид и его друг, родственник крупного парижского издателя, ни даже в Тифлисе…

«Но есть типография в Тифлисе! – недоумевает Манукчи Сахиб. – Если издадите, я куплю сто экземпляров…»

Знает и Кайтмазов о «Кемалуддовле», но избегает встреч с Фатали, иногда ведет себя так, будто вовсе они незнакомы и он видит его впервые. Копится, зреет, сгущается: «Такие неслыханные дерзости! Такая взрывчатая ересь! Он спятил! В клетку его, чтоб водить и показывать! И казнить мало, чтоб кровь его не поганила землю!..»

По секрету сказали Фатали, что пришло письмо наместнику из Брест-Литовска, а тот передал письмо Никитичу; о какой-то рукописи в нем речь. «Знаете ль? У вас под боком – подрыв основы веры и правопорядка…» – «Но о Востоке ведь, а мы как-никак – Запад!..» – «Да? Вы так думаете?! Вы что же, пастолько наивны, что не понимаете? Или притворяетесь? Восток – это для отвода глаз, это маска, – сбросьте ее и вашему взору предстанет… Пояснить еще? Ах, вы не поняли, вам еще носом ткнуть!.. Да, наш правопорядок (не скажет ведь: «царский деспотический режим»). Не потому ли и за границу послать, чтоб там на русском?! Слава богу, закрылась вольная типография, погасла звезда, умолк колокол, вырвали ему язык, сгинул Искандер!..»

Экземпляр, как затонувшая лодка. Осталась лишь секретная записка, подшитая Никитичем в общую особую папку. Вот бы Фатали увидеть свое досье: там вехи его биографии; записанные разговоры о масонской ложе с Мел-кум-ханом; споры с Мирзой Юсиф-ханом о конституции на основе корана и способах устранения деспотии; копии писем, которые переданы из рук в руки, и даже тех, которые Фатали так и не послал; и листок с грамматическим упражнением, в котором обыгрываются слова «гнет», «угнетатель» и «угнетенный»: чтоб устранить «корень», надо или добровольно отказаться от него, или прибегнуть к насилию и задушить в крепких своих объятиях! Или – или! Третьего пути не дано! Что пользы обращаться к угнетателю? Лучше сказать угнетенному: «Ты же во сто крат превосходишь угнетателя своей силой, числом и умением, так почему ты примиряешься с ним? Пробудись от сна и задай угнетателю такого жару, чтоб чертям в аду жарко стало!»; и объяснение Фатали, поданное на имя великого князя-наместника о рукописи «Кемалуддовле», и копии писем Рашиду в Брюссель; и выписки из писем сына, даже о его просьбе прислать хороший чай; и о падении курса рубля; и о новой войне с турками; и о том, что «я подозреваю живущих в Петербурге и Москве иранцев»; и – к чему, казалось бы, в досье, но по опыту Никитич знает, что и это может понадобиться – о необыкновенном существе – двуглавом и четырехногом чудище; и о сиамских близнецах и еще несколько листков. Почерк самого Фата-ли. Но подписано почему-то «Теймур»!

Это все из той затеи, придуманной в секретной части Никитича, установить контакт с генконсулом Порты, приблизить чтоб к нам. Фатали возмутился: Что за работу хотят ему поручить?! «Ну нет, – мягко заметил Никитич, – просто встретиться, развеять ложные о нас мнения, вы же знаете, какие небылицы распространяют о нас». Короткие лаконичные записки «Теймура». «А вы, – предложил ему тогда Никитич, – изберите себе псевдоним!» И выбрал Фатали первое попавшееся имя. Так вот, записки Теймура, в которых рассказывается о встречах с генконсулом: говорили о китайских изделиях; об арабских интригах времен халифата; играли в шахматы.

Никитич просит Фатали: «Вы ближе к делу!» Ну нет, в этой роли Фатали выступать не будет! Трижды встречался Фатали с консулом Порты. «Мы подключим к вам еще нашего человека, он вам поможет!» Развязный, с лошадиными челюстями человек Никитича. Грубая, топорная работа!.. А ведь поначалу верил, что действительно хотят знать «истинную правду» о том, что значит для раздираемого междоусобицами края быть в составе большой и сильной державы, что значит Россия для его родных мусульманских земель. Пытался разъяснить. Но чтоб так бесцеремонно, с помощью лошадиной челюсти сделать из консула агента Никитича?! До чего же примитивная работа! На каком-то этапе Никитич усомнился; и Фатали расстроил их нечестную игру, когда явился тот, с лошадиными, сумел выказать консулу как хозяин дома свое неудовольствие приходом незваного гостя, которого он, Фатали, видит впервые; а тип был нагл и агрессивен!

В турецком консульстве, когда выдавали визу, не спросил о бывшем здесь некогда консуле. Может, у Богословского спросить? Но вдруг узнает Никитич? У кого же? Может, невзначай, у премьера, мол, служил у нас в Тифлисе… А ведь сбил он с лица премьера его неизменную улыбку… Но у Фатали такой бесхитростный взгляд. И багровая краска залила лицо премьера. «А мы его, – и вокруг шеи рукой, а потом пальцами над головой крюк изобразил, – как вашего шпиона!..»

А ведь мог остаться в живых. «Видите, что получилось, – втолковывает Никитич Фатали из тифлисской дали, – вы бы уговорили его служить нам, а лошадиная челюсть… согласен, груб, оскандалился… вот и пришлось нам придумать тому консулу примитивную, но испытанную месть, это же так просто – посеять сомнение!.. отозвали и, – тот же жест с крюком; вам казалось, что судьба помогла вам, спасся и консул, и вы чистым вышли из игры, а ведь это вы его погубили, если покопаться!..»

Именно тогда стало пополняться досье Фатали всякими бумагами и копиями писем – его и ему.

– Тубу, кто копался в моих бумагах? Перепутаны страницы! И вот – не моя бумага!

– К твоему столу никто не подходит!

– И здесь какие-то записи!.. «Новый сонник – мне приснился странный сон…» Что это, Тубу?

– Не знаю, Фатали, душа моя!

И карандашом, и чернилами, какие-то знаки, вопросы, фразы. «Одна судьба – потеряно лицо».

И какая-то из слов то ли пирамида, то ли треугольник – слова друг под другом: «Я?», «А я?», «А что я?», «А что же я?», «А что же все-таки я?» И таблица, в которой на одной стороне – «Юсиф», «Фатали», «Я», а на другой, напротив Юсифа, – «Шах», и стрелка к нему, напротив Фатали, – «Царь», и стрелки к шаху и царю, а напротив «Я» – «?», и стрелки от «Я» ко всем – и к шаху, и к царю, и к «?», и еще стрелки, соединяющие слова как правого, так и левого ряда.

– Может, ты сам рисовал? – недоумевает Тубу.

Фатали измучен, по ночам плохо спит, пишет и пишет… Переписал и разослал во все концы света столько окземпляров рукописи «Кемалуддовле», что ему мерещится, особенно в часы, когда начинает рассветать, и он ложится поспать ненадолго перед работой, будто вот-вот выйдет книга; и он даже заготовил, собираясь тут же послать, письмо Мелкум-хану с радостной вестью: «Наконец-то вышел русский перевод «Кемалуддовле» (и все же верит, что первое издание – на русском)! Готовы и переводы на французском, немецком и английском. Скоро и они выйдут. А пока посылаю экземпляр русского перевода, жаль, что не знаете этот великий язык… О мой друг, тонущий в горестях, ни я, ни вы, мы оба не сумели прошибить стену непонимания. Сохраните это мое письмо! Пусть будущие поколения узнают, сколько мы претерпели и намучились, ничего не добившись. Может, это удастся им?»

Что ж, такова судьба!..

Я – частица этой нации, народа… И ничем иным, кроме слов, кроме мечты и надежд, неразлучных чернильницы, пера да стопки белой бумаги, не владею.

Страсти фанатиков

книгоиздатель Исаков рассматривал рисунки давно обрусевшего иллюстратора Кара-Мурзы; все, как просил Фатали: на передний план вынесен из четырех флагов красный, и трибуна – нечто вроде мечети-мавзолея с полумесяцем на шпиле; и женщины в чадрах, взгромоздившиеся на плоские крыши лачуг; и мужчины с кинжалами, поднятыми к лицу; у одного – помутневший взгляд, он вскоре в религиозном исступлении откроет шествие и рассечет кинжалом бритую голову.

цензор перелистал книгу.

«полковник? ну да, собственник писем…» – мол, и эти фокусы нам известны.

и даже выдвинутый на передний план красный флаг не вызывает в нем возражений; старый цензор, он гордится некоторым, если хотите, вольномыслием: а я и это могу, да-с! слава богу, семидесятые годы!.. к тому же сытно и дешево отобедал в кофейной, что на Невском, в доме армянской церкви. и пошла шуметь типографская машина!

А в это время «Кемалуддовле», переведенный таки Рашидом с помощью француженки, опекаемой кавказцем (не потому ли Рашид просит отца, чтоб отозвали обратно повара Кафара, который очень мешает ему?), бело-розовой и легкой, как пух, Мими, отправил рукопись в Париж со студентом-однокурсником, сыном азиатского книгоиздателя «Алибаба». После перевода первого письма Кемалуддовле: «Отец, как бы не навлечь беду!» А потом: «Надо ли это тебе, отец? удары судьбы…» – не закончил фразу. «Нет, нет! – после завершения перевода. – Джелалуддовле робок в своем ответе Кемалуддовле! Тебе бы больше симпатии к нему, зря к нему не благоволишь! Как бы жестокий фатум…» – и снова фраза не закончена.

Но был крик Тубу! Оба слышали – и Фатали, и Рашид, Это было перед отъездом Рашида за границу, и они только что пришли с кладбища. Одному Фатали известно, скольких ему стоило трудов уговорить Тубу, чтобы та согласилась отпустить сына. Почти каждый четверг, как положено, Тубу нет-нет, да и пойдет на могилу детей, но чуть ли не целый месяц беспрерывно лил дождь, дороги к кладбищенскому холму стали непроходимыми. А тут, и именно в четверг, тучи ушли, и небо сияло. «Надо пойти, – сказала Тубу. – Рашид должен проститься». Когда накидывала на голову платок, Фатали заметил, как дрожат у нее руки, а губы сухие, бескровные.

И вдруг крик Тубу, ее проклятия, – копились и вырвались, и ничто не может их остановить: – О боже, нет уже места на кладбище, что же ты убиваешь свои творения, обрекаешь нас на вечный траур? Дня светлого мы не видим!.. – Фатали согнулся, весь поседевший. – Ты убиваешься, но это ты виноват, что умирают наши дети! Это ты, ты и твои дела, будь они прокляты! Тебя предупреждали, не трогай знаки аллаха! И эта божья кара за твои дерзости, за твое богохульство! Ты умрешь, и наследников у тебя не останется!

– Замолчи, у меня есть Рашид!

– Аллах, вот увидишь, и его у нас отнимет!

– Пусть отсохнет твой язык, что ты говоришь?

– И его, и тебя, и всех нас! Нет и не будет нам жизни ни здесь, ни на том свете!

– Прекрати свои причитания, твой аллах глух!

– Это ты, ты оглох и ослеп, потерял дорогу! Убей нас, чтоб разом покончить с нашими страданиями!

– Мне стыдно за тебя, Тубу!

– Ты восстал, ты возомнил себя выше аллаха! О боже, что же мне делать, помоги отцу моих детей, не мсти ему, неразумному, он слеп, его попутал дьявол, пролей на него свой свет, ведь ты всемогущ, чем тебя прогневили мои дети, сбереги нашего Рашида! Мои дети! Мои родные доченьки! Мой сыночек! Они росли, я молилась днем и ночью, я не смыкала глаз, я вымолила им у аллаха жизнь, я не могла нарадоваться на них, они миновали все опасности, им уже ничего не грозило, я думала, что ты угомонился и аллах смилостивился, простил тебе твои грехи, но нет, в тебе засел дьявол, он душу твою похитил, он копил в тебе злобу, и на старости лет ты снова потерял рассудок! Будь же проклят! О боже!..

Рашид, сидевший у окна, встал и, подойдя к матери, обнял ее. И Тубу, будто собирались отнять единственного оставшегося в живых сына, крепко ухватилась за него.

– Неужели и тебя возьмет у нас аллах?

– Успокойся, со мной ничего не случится.

– Молись, сынок, ради матери своей молись!

– Я же молюсь, мама, и поститься буду, и в мечеть пойду, ты успокойся, пожалуйста!

– О боже, если ты готовишь новые удары, то убей сначала меня!..

Фатали лишь на короткий миг, а может, и не было этого мига, «Неужто?!» – подумал. Но миг все же был, был! Как будто тряхнуло землю, нечто веками скопившееся вдруг пробилось наружу: страх? сомнение? ужас перед горем Тубу? Но способен ли он на такое переживание? Вопль отчаяния или вдруг открылась ей истина? Невежество или озарение?! Но что за бред? И что поделаешь – холера!.. Сколько кругом смертей! Гибнут целые семьи, холера никого не щадит: ни злодеев, ни истинных правоверных, ни тех, кто грешил, ни тех, кто был набожен. Нет, Фатали не прибегнет к доводу, который бы успокоил Тубу; успокоил бы? Но все равно не прибегнет, никогда! «Кара аллаха? Но отчего твой аллах убил детей Мухаммеда – четырех дочерей и трех сыновей Хадиджи, первой жены Мухаммеда?! Может, ты не знаешь их имена – могу напомнить тебе! Если не веришь мне, спроси у Рашида!» Но и к этому доводу Фатали не прибег, разве можно успокоить Тубу, когда нет и не будет ни ей, ни ему покоя. Но способен ли и он на такое, как у Тубу, переживание? Нет, не способен!

И Рашид пишет: «Как бы жестокий фатум…» Рашиду не верилось, что издадут, особенно после безуспешных хлопот по изданию пьес, даже «Мусье Жордан» не заинтересовал ни бельгийцев, ни парижан. Потом, многие годы спустя, издадут в Париже, и именно «Мусье Жордана».

Мими нравились эти восточные сюжеты, и Рашид ждал часов работы в предвкушении близости Мими, а потом пошло, закрутилось, и не поймешь, то ли о себе они пишут, то ли переводят, излагая по-французски любовные истории Мухаммеда. «Ты бы пошел, Кафар, гулять на Гран-Плас!..» – раздражается Рашид, и они надолго остаются вдвоем с Мими.

и пошли уже оттиски, и уже они брошюруются, и уже крупными буквами на зеленом, цвет ислама, фоне, – «Переписка двух принцев».

на чужих языках – русском и французском, не в оригиналах на фарси и тюркском, в переводе.

и не успел Исаков, только что отправив экземпляр в Тифлис автору-собственнику Фатали, выставить часть тиража в своем магазине на Невском, у Знаменья, дом Кохендорфа, припрятав остальное на случай конфискации на складе, о местонахождении которого, как наивно полагал Исаков, никто не знал, и хотя стоял серый сумрачный день, один из самых коротких в году, на нуле, и таяло, и капало, и хлюпало, -

как замечено было продавцом некоторое оживление на улице, собирались легко одетые молодые люди азиатского вида и о чем-то, ожесточенно жестикулируя, говорили, показывали на книжный магазин.

а утром следующего дня, когда Исаков явился в магазин, – что это?! стоят полицейские, окна магазина выбиты, молодые студенты выкрикивают что-то гневное.

«вот он! издатель!» ринулись к Исакову.

«как вы посмели? мы сожжем ваш магазин! рассадник ереси!»

и тут же в Исакова полетела книга и, как подстреленная птица, упала под ноги, и листы – как невесомые перья крыла.

держа на весу книгу, поджег один, другой, быстро загорелись.

«что ж вы стоите?!»

полицейские, осмелев, двинулись на студентов, но в магазин полетели булыжники, один ударился о бок Исакова, он прикрыл рукой голову и исчез в магазине; и вот уже казаки, прямо на толпу, и кони, будто обученные, остановились перед толпой.

а государю уже доложили о возмущении на Невском, странный случай, такого бунта еще не было, предписание шефу, губернатору, министру иностранных дел.

специально в посольства южных соседей, «да, да, непременно разберемся»; оскорбление царственной особы, веры – и шах, и султан, и паша задеты.

снова персы оказались первыми.

Исаков? что за книгоиздатель?! что же цензор? выжил из ума, распустились! свои заботы, а тут с этими азиатами не поймешь, когда взорвутся, проморгали.

телеграмма в Тифлис, а вдогонку – предписание.

а в Париже! ноты протестов; посольства всполошились, но что выкрики горстки алжирских студентов и всяких там берберов, когда недавно только с могучей коммуной справились? прошло даже незамеченным, только в Латинском квартале, на улочке St-Michel, возле пятиэтажного дома № 13, собрались, пошумели, а потом поднялись в мансарду, где жили два юных турка, да сочинили петицию на имя президента республики, диктовал алжирец, расхаживая по комнате, подойдет к одному углу, к другому, постоит у окна, глядя на кусочек Парижа, остро ребристые, из красной черепицы крыши домов, обдумывая очередную строку петиции в защиту корана, пророка и арабов, принесших в Европу цивилизацию, «так и напишите! некто Фажерон», вздрагивали, называя имя Мухаммеда, да еще в связи с еретическими письмами некоего Кемалуддовле; сочинитель, это они узнали у самого Фажерона, вышедшего к ним для переговоров, – какой-то кавказец, царский полковник.

алжирец набирал воздуху, прежде чем произнести имя пророка, да накажет он!

великий князь по телеграмме царя был крайне изумлен, долго не мог вправить свихнувшуюся челюсть, и как сквозь туман: ваше императорское высочество, голос Никитича, полюбуйтесь! да, да, ведь было письмо из таможни Брест-Литовска! эттакий фортель! – подвернулось на язык генерал-фельдцехмейстеру.

что это вдруг все чины разом к Фатали; мелькнула догадка: награда? новый орден?! ведь почти сорок лет, или больше, служит, такого еще эти стены не видели: и шеф, и шеф особый, и губернатор, и полицмейстер, и младший чин, из тех, кто должен слегка прикоснуться к Фатали, чтобы потащить, оттащить, затащить, и уже двое держат его. куда? ах вот почему летели некогда сигары-снаряды к Метехскому замку; и лязгают цепи; и тяжелая железная дверь будто живая, успели к Тубу, та в канцелярию, «надо было думать раньше, советовал бы не лезть!» – тот же голос, только когда облизывал пальцы и губы, расхваливая, – «хороша хозяюшка!» – вспомнил все же хлеб-соль, «я бы на вашем месте, – но строго, не глядя в глаза, – всей семьей, как бы чего не вышло, в Нуху-Шеки, подальше от всех, не можем ручаться!»

«да, да, ведь я ему говорила! и Рашид писал!»

«Мелкум-хан! Мелкум-хан!..» да ведь что ему до нашего корана и пророка?!» «да я такого!..» Фатали доведен до крайней точки, он может оскорбить.

и Рашид еще здесь был, но не защищает мать, и за отца не заступается; и шурин тоже, ее брат.

Фатали ничего не знает: книга и добрая весть еще в пути, но глаза! глаза Никитича! неужто «Кемалуддовле»? ведь читали! или письма вышли?! узкий квадратный двор и высокие толстые стены, и железная решетка, и тишина будто гроб, на нем нет мундира, защитил бы; арестантская роба, как Тубу? день или ночь? время сплошное, неделимое, только по щетине на лице можно узнать; а потом и борода не могла помочь.

от послов к консулам, а там в столицы; вот оно, началось, и разъяренная толпа врывается в дом; посуда, окна, лампы, люстры, стены трещат от напора, и ставни, не выдержав, рвут петли, и ветер выдувает на улицу, и уже над Курой, как белые птицы, летят странные книги-листы; не о Колумбе ли, открывшем Новый Свет, или это страница из тщательно изученной Фатали книги «Смертная казнь»; позвольте, но ведь была тревога! цензура запретила! были изъяты! как попала в Тифлис?! «Азбука социальных наук»!! спрятать! закопать!… шеф жандармов ведь сделал специальный доклад царю!

русская ветвь «интернационального общества»! литературные приемы замаскирования!

Фатали очень дорожил, два тома Бокля, первый открыт, и на странице еще минуту назад можно было прочесть рукой Фатали по-русски, а чуть ниже на фарси, но уже стерлось;

«Комедия всемирной истории», он недавно купил эту книгу, летят страницы! но неужто весь этот пандемониум глупости и подлости, лжи и обмана, слез и крови – комедия? еще можно успеть прочесть: да, именно в эфирной атмосфере юмора трагедия всемирной истории обращается в человеческую комедию! Но Фатали уже поздно начинать сначала!

а вечером кем-то подожженный пылает дом, неистово треща, и в серой мутной Куре отражается пламя; распухают, надуваются и разом вдруг вспыхивают книги – одна, другая, третья, и корчится арабская вязь, сморщилась от ожогов на подаренной персидским принцем книге, показывающей будущее, куда Фатали давно не заглядывал.

и рукой Фатали на полях книги «Опровержение на выдуманную жизнь Иисуса»: «батюшка, неужели ты забыл инквизицию, неужели ты забыл костры, в которых гибло множество невинных жертв, все это было вследствие обожаемого вами христианства», сначала сгорели «костры», потом огонь слизал «инквизицию», и долго еще пламя не касалось «обожаемого вами христианства», пепел, хлопья, – на кладбище!

разворошить, переломать покосившиеся уже надгробья, истоптать, предав проклятию.

гневные письма царю: из Парижа, из Стамбула, из Тегерана.

изгнан чудак цензор; ослеп или дальтоник – красного флага не заметить! разорен Исаков, докопались и до тайного склада, радуется Гримм, и уже требуют султан и шах выдачи им Фатали: судить по шариатскому суду; ну уж нет! как-никак царский полковник! и спорят меж собой Стамбул и Тегеран – кому судить?

«Но ему-то чего шуметь?» – думает султан Абдул-Азиз о шахе: ведь Джелалуддовле, который обрушился с руганью на Кемалуддовле, – их принц! Но Насреддин-шах знает: нет у них такого принца, хотя как он может ручаться за всех детей Фатали-шаха?! Но изгнанных-то он знает, каждый на примете! Знал Насреддин-шах, что из младших сыновей Фатали-шаха, двоюродный, о боже, дед его Джелалэддин-Мирза дружен с этим мятежным писакой, хуже бабидов! Фатали, тезка, так сказать, любвеобильного шаха! Как? наш родственник? да вы что?! какой Ханбаба? какой Бехман-Мирза? ах этот, прижитый? мне? четвероюродный брат?! Вот они, плоды невоздержанности! Насреддин-шах, вступив на престол, поначалу решил ограничить число жен в гареме: мол, достаточно и кораном предусмотренных четырех, а то наплодил Фатали-шах принцев, всех не переловишь, чтоб чувствовать себя спокойней; но потом отменил свое решение.

Так вот, сын Фатали-шаха Джелалэддин действительно мечтал бежать под предлогом паломничества в Мекку, чтобы там или, может, в Багдаде – знает о его планах Насреддин-шах! – написать четвертый том своей «Истории Ирана». Лазутчики перехватили его письмо. «Тай это же он! – воскликнул Насреддин-шах. – Ну да, именно грешнику Фатали писал принц Джелалэддин!»

А до этого принц просил иранского консула в Тифлисе Мирзу Юсиф-хана, и до него шах доберется, послать в Петербург и вручить в Тифлисе только что изданную свою «Историю Ирана» – «двум истинным мусульманским ученым России: Мирзе Фатали и Мирзе Казембеку», да, именно Фатали писал этот принц Джелалэддин, что, мол, «рта раскрыть не могу», всех зажал в кулаке Насреддин-шах, и, мол, он не знает, как ему удастся «всю правду» о нынешнем шахском правлении в заключительном томе истории написать: «Живу надеждой, что или произойдут у нас изменения, или судьба выкинет меня из затхлой моей страны за границу, где я смогу честно и правдиво написать о нынешнем правлении то, что я думаю…»

Как же, выпустит Джелалэддина-Мирзу Насреддии-шах! И Мирза Юсиф-хан поплатится за свое сочинение – конституцию «на основе корана»: шах бросит его в Каз-винский каземат и прикажет стражникам бить еретика его же собственным сочинением, одетым в металлический переплет, по дурной голове, покуда на глазах не выступит бельмо и не вытекут зрачки.

А почему турецкий султан о Кемалуддовле печется. Из-за какого-то Фатали голову себе морочит. Из-за того царского чиновника Фатали, который с какой-то дерзостной мыслью в их священный Стамбул приезжал, – вот бы и хватать тогда Фатали!

Пусть лучше султан позаботится о своей империи: восстал Крит, восстали Герцеговина, Босния и Болгария. А под боком зреет, тут же, в Стамбуле, заговор: сам премьер с министрами султанского правительства. Да еще шейхульислам сочиняет приговор, чтобы благословить переворот: «Если повелитель правоверных доказывает свое безумие, если он не имеет политических знаний, необходимых для управления государством, если он делает личные издержки, которых государство не может вынести, если его пребывание на троне грозит гибельными последствиями, то нужно ли его низложить или нет? Закон гласит: «Да!»

О заговоре знает даже русский посол граф Игнатьев! А Богословский и подавно!

И в одну из ночей вынудят племянника султана принять корону, а султан… Не знает, бедняга, что его умерщвлят, а народу объявят, что вскрыл себе ножницами вены и умер.

О боже, сколько убийств произойдет в течение нескольких дней в султанском дворце! Сойдет с ума новый султан, и его тоже сместят, затем фанатичный сторонник умерщвленного султана учинит месть заговорщикам… Вот какие бесовы духи скопились в Стамбуле, а султан, будто усыпили его, несчастного, и спорит, спорит с шахом!

«мы должны судить Фатали, чтобы это послужило уроком всему народу от Алтая до Средиземноморья, в Европе, Азии и Африке!» а Насреддин-шах недоумевает: неужто это тот славный малый, что приезжал еще во времена Николая с щедрыми дарами и кабинетным письмом, чтоб поздравить с восшествием, и шах вручил ему орден «Льва и Солнца»?

А как же: шахи царю не раз помогали. Дотронулись до золотого ключа врат Индии. Войсками Мухаммед-шаха при осаде Герата руководил царский посол Симонич. Пусть шах потерпел поражение, но зато царю стало чуть легче в Крымской войне. И походом на Багдад Насреддин-шах царю помог, отвлек султанские войска… Да и не шах ли молчаливым содействием способствовал захвату царем Туркестана, покорению неспокойных соседей в Средней Азии?

Ах, сколько войн! Не успеет завершиться одна, как затевается новая. Эта ненасытная имперская жажда войны… Чтоб отвлечь, собрать воедино расползающуюся империю, дать выход накопившемуся недовольству в низах, направив усилия в одну-единственную сторону.

и послы в Петербурге спорят, Ахмед-паша и Яхья-хан, до хрипоты, вот-вот голосов лишатся в холодном влажном граде Петра: именно они, турки! нет, мы – персы!

чуть до разрыва отношений не дошло: не воевать же им после стольких лет мира из-за какой-то книги, тем более что она издана не на языках восточных, да и на тех, гяурских, вряд ли хоть одна сохранится! правоверные еще не умерли ни в Париже, ни в Петербурге, а если кто и сохранил, дознаются.