Текст книги "Похищенная"
Автор книги: Чеви Стивенс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Сеанс девятый
– По дороге домой после нашего прошлого сеанса я заехала на заправку и там, прямо рядом с кассой, увидела полки, забитые пакетами конфет. В горах мне ничего такого не разрешалось, и я так долго скучала по всяким мелочам, обычным повседневным предметам, что со временем перестала замечать их отсутствие, потому что не могла вспомнить, что я раньше любила. Стоя там и глядя на эти конфеты, я вспомнила, что любила их в прошлом, и во мне поднялась волна злости.
Девушка за стойкой спросила меня:
– Это все?
Я как будто со стороны услышала свой голос.
– Нет!
После чего мои руки сами принялись черпать эти пакеты – кислющие «сауэ марблс», пастилки «ююба», жевательный мармелад, желейных змей, все подряд.
За мной в очереди стояли люди и смотрели, как эта сумасшедшая гребет сладости так, будто это происходит в Хэллоуин, но мне было на это глубоко наплевать.
В машине я начала рвать маленькие пакетики и набивать рот конфетами. Я плакала – не знаю, почему, да это и неважно, – и съела их столько, что, приехав домой, тут же вырвала, а язык мой покрылся маленькими язвочками. Но я продолжала есть, все больше и больше, причем быстро, как будто боялась, что меня в любую минуту могут остановить. Я хотела снова стать девочкой, которая просто ужасно любила конфеты, док. Просто ужасно.
Я сидела за столом у себя в кухне, посреди вороха оберток и порванной упаковки, и не могла унять слезы. От немыслимого количества сахара у меня разболелась голова. Меня опять затошнило. Но я плакала, потому что на вкус эти конфеты были не такими, как мне запомнилось. Ничего по вкусу не совпадает с моими воспоминаниями.
Выродок так и не сказал, зачем он снова ездил в Клейтон-Фолс и чем там занимался, кроме как шпионил за моими так называемыми любимыми людьми, но в первую ночь после своего возвращения он определенно был в хорошем настроении. На нем никак не отразилось то, что он только-только сообщил похищенной девушке, что никто и не думает о ней переживать. Готовя ужин, он насвистывал и пританцовывал в кухне, как будто участвовал в телевизионном кулинарном шоу.
Когда он поймал мой сердитый взгляд, то только улыбнулся и поклонился.
Если он съездил в Клейтон-Фолс и обратно за пять дней, я не могла находиться на слишком большом расстоянии от своего города или где-то далеко на севере, если, конечно, он не бросил свой фургон на парковке, а сам не летал куда-то. Так или иначе, все это больше не имело никакого значения. Была ли я за пять миль от дома или за пятьсот, расстояние это все равно было для меня непреодолимо. Когда я думала о доме, который так любила, о своей семье, друзьях и поисковых группах, которые никого не ищут, единственное, что я испытывала, была тяжелая, как громадное ватное одеяло, апатия, которая окутывала меня и придавливала к земле. Просто спать. Спать, и ничего больше.
Я могла бы чувствовать себя так бесконечно долго, но через две недели после возвращения Выродка, где-то в середине февраля, когда я была примерно на пятом месяце, я почувствовала, как ребенок зашевелился. Это было очень странное ощущение, как будто я проглотила живую бабочку, и с этого момента ребенок перестал быть чем-то плохим, чем-то, имеющим отношение к нему. Он был только мой, и я не собиралась ни с кем его делить.
После этого мне стало нравиться быть беременной. По мере того как я толстела и округлялась, меня все больше поражало, что мое тело создает новую жизнь. Я уже не чувствовала себя мертвой изнутри, я была живой. Даже возродившаяся у Выродка одержимость моим телом не изменила моего отношения к беременности. Он заставлял меня стоять перед ним, пока его руки щупали мой живот и мою грудь. Во время одного такого «обследования», которое я проводила, считая сучки на досках потолка, он сказал:
– Ты не представляешь, насколько тебе повезло, что ты будешь рожать вдали от современного общества, Энни. Люди способны только к разрушению, Они разрывают природу, любовь, семьи своими войнами, правительствами, своей алчностью. Но здесь я создал чистый, безопасный мир, чтобы мы могли воспитывать в нем своего ребенка.
Слушая его, я думала о пьяном водителе, который убил моего отца и сестру. Думала о докторах, загружающих мою мать таблетками, о знакомых риэлторах, которые ради подписания контракта были готовы на все, о моих родственниках и друзьях, продолжающих спокойно жить своей жизнью, о копах, у которых, должно быть, задница вместо головы, иначе они уже давно нашли бы меня.
Я ненавидела себя за то, что даже в принципе рассматривала мнение какого-то ненормального. Но если вам говорят, что небо зеленое, хотя вы точно знаете, что оно голубое, и при этом действуют так, будто оно зеленое, и день изо дня повторяют «оно зеленое», словно на самом деле верят в это, то в конце концов поневоле начнешь задумываться, не съехал ли ты с ума, считая, что оно голубое.
Я часто задумывалась, почему именно я? Почему из всех девушек, которых он мог похитить, он выбрал риэлтора, деловую женщину? Это ведь не вполне то, что нужно для жены в горах. Не то чтобы я желала этого кому-то другому, но разве он не хотел кого-то, кто, как он знал, будет слабым? Кого-то, с кем, как он знал, будет несложно потрахаться? Но потом я поняла, что все он знал. Он все знал с самого начала.
Я думала, что уже отработала свое детство, свою семью, свою боль, но если вы достаточно долго валяетесь в навозе, отделаться от вони невозможно. Вы можете покупать любое, самое хитрое, мыло, можете скрести свою кожу, пока она вообще не слезет, но потом вы выходите на улицу и на вас снова садится муха. Потом еще одна, и еще – потому что они-то знают. Они знают, что под свежеотдраенной кожей вы все равно представляете собой дерьмо. И ничего больше. Вы можете мыться и чиститься, сколько угодно, но мухи всегда знают, куда им садиться.
В ту зиму Выродок ввел для меня систему поощрений. Если он был мною доволен, то делал мне подачки – дополнительный кусочек мяса за обедом или дополнительный перерыв, чтобы пописать. Если мне удавалось идеально сложить выстиранное белье, я получала немного сахара в чай. После одной из своих поездок в город он сказал, что я была хорошей девочкой, и дал мне яблоко.
У меня было отнято столько, что, когда он давал мне что-то, даже такой пустяк, как яблоко, это превращалось в настоящее событие. Я ела его с закрытыми глазами и мысленно рисовала себе картину, как я летом сижу под деревом, – я почти чувствовала тепло солнечных лучей у себя на ногах.
Он по-прежнему наказывал меня, если я что-то делала не так, но уже давно не бил, и иногда я жалела об этом. Его побои были физическим действием, которое позволяло мне чувствовать себя непокорной. Но все эти горькие мысли в голове… Это действительно подложило мне свинью, и, по мере того как текли месяцы моего заключения, голоса любимых людей превращались в шепот, а их лица расплывались в памяти. Так потихоньку, день за днем, небо начинало становиться зеленым.
Он продолжал насиловать меня, хотя я была на последних месяцах беременности, но теперь это выглядело уже иначе и больше напоминало какую-то роль, которую он разыгрывал. Порой он даже становился нежным и любящим, но затем, поймав себя на этом, смущенно краснел, как будто его доброта была чем-то постыдным.
Пару раз он попросту останавливался и отдыхал рядом со мной, положив мне на живот руку, а потом начинал задавать вопросы: Каково это, чувствовать себя беременной? Слышу ли я, когда ребенок шевелится? Если он не был расположен к сексу, я все равно должна была надевать платье, и в этих случаях он обычно просто лежал со мной на кровати, положив голову мне на грудь.
Однажды ночью тяжесть его головы у меня на груди вызвала ощущение, будто я кормлю молоком, и я начала наяву грезить о своем ребенке. Машинально я начала напевать вслух: «Спи, моя крошка, не плачь…» Осознав наконец, что я делаю, я замолчала. Он передвинул голову мне на плечо, а потом посмотрел мне в глаза.
– Так пела моя мама. А твоя мама пела тебе, Энни?
– Я такого не помню.
Мои мысли вертелись вокруг того, как продолжить этот разговор. Я хотела знать о нем больше, но не могла же я просто сказать: «И как же ты докатился до того, чтобы стать таким придурком?»
– Ваша мама, должно быть, была интересной личностью, – заметила я, надеясь, что этим вопросом не выхожу на минное поле, но он ничего не сказал. – Может, вы хотите, чтобы я спела вам что-то конкретное? Я знаю мало песен, но могла бы попробовать. Когда я была маленькой, я занималась с учителем.
– Не сейчас. Я хочу побольше услышать о твоем детстве.
Вот блин! Как я смогу добиться того, чтобы он разоткровенничался со мной, если буду рассказывать ему всякую чушь о себе?
– Моя мама не относилась к матерям, которые поют своим детям колыбельные, – сказала я.
– А уроки с учителем? Это была твоя идея?
– Нет, это все мама.
Все свое детство я провела за тем, что постоянно пробовала что-то новое: уроки пения, уроки игры на пианино и, конечно же, фигурное катание. Дэйзи занималась фигурным катанием с очень раннего возраста, но я там долго не выдержала. Я больше сидела на льду, чем каталась. Мама пробовала отдать меня в балет, но это тоже быстро закончилось, когда при вращении я врезалась в другую девочку и чуть не сломала ей нос.
Даже та автомобильная катастрофа не остановила мою мать. Скорее наоборот: гибель «золотого» ребенка увеличила ее потребность в том, чтобы я добилась успехов хоть в чем-нибудь. И в чем я действительно преуспела, так это в саботаже. Просто поразительно, сколько существует разных способов сломать музыкальный инструмент или повредить расшитое блестками платье.
– А какие уроки тебе хотелось бы брать самой?
– Что-нибудь из области изобразительного искусства, живопись или рисование, что-то такое, но моя мама так не думала.
– Значит, если это не нравилось ей, оно не могло нравиться и тебе? – Он удивленно поднял брови. – Не похоже, чтобы она была очень справедливой или очень веселой.
– Когда мы были моложе, еще до смерти Дэйзи, она умела веселиться. Например, каждое Рождество мы строили громадные дома из пряников, и она постоянно наряжала нас в маскарадные костюмы. Иногда она вместе со мной и Дэйзи строила крепость посреди гостиной, а потом мы засиживались допоздна и смотрели по телевизору страшные фильмы.
– А тебе нравились фильмы ужасов?
– Мне нравилось быть рядом с Дэйзи и с ней… У них просто было совсем другое чувство юмора. Мама вечно выдумывала всякие проказы и шутки. Например, однажды на Хэллоуин она разлила возле моей кровати кетчуп, так что я, когда проснулась и наступила на него, подумала, что это кровь. А они с Дэйзи еще несколько дней смеялись надо мной.
Я до сих пор ненавижу кетчуп…
– Но сама ты не находила все это забавным, да?
Я пожала плечами. На лице Выродка появилось скучающее выражение, и он перенес вес тела на руку, как будто хотел подняться. Черт! Я должна была начать демонстрировать какие-то настоящие переживания, если хотела, чтобы у меня с ним установилась связь.
– Это заставило меня плакать. А мама до сих пор любит рассказывать всем и каждому, как она тогда провела меня. Она просто балдеет от таких выходок, потому что обожает дурачить людей. Она на Хэллоуин даже нас с сестрой водила за нос, стуча в дверь и требуя угощения.
– Интересно. А почему ты думаешь, что твоей матери нравится «дурачить людей», как ты выразилась?
– Не знаю, но уж больно она в этом хороша. Именно так ей достается большая часть ее косметики и одежды – она просто обводит вокруг пальца всех продавщиц в городе и его окрестностях.
Мама не так уж и долго пользовалась поддельными духами и вскоре отправилась на поиски простофиль, стоящих за прилавками магазинов. Продавщицы не только помогали красивой скорбящей вдове подправить макияж, но и дарили ей массу пробных образцов, особенно когда мама любезно начинала расхваливать их товар перед любой женщиной, оказавшейся поблизости.
Это было не единственное, что моя мама умела делать хорошо. Руки у нее были маленькие, но очень быстрые, к тому же у мамы был острый глаз. Весь ее комод был уставлен наполовину использованными флаконами духов, бутылочками лосьонов и всяких снадобий, которые уже успели ей надоесть, после того как она стащила их с прилавка, когда продавщицы неосторожно отворачивались. Иногда она на самом деле покупала такие вещи, но обычно возвращала их в тот же магазин, только в другом городе. Как-то я не выдержала и высказалась по этому поводу, но мама возразила, что, учитывая те продажи, которые она помогла сделать всем этим женщинам, она рассматривает периодически перепадающий ей флакон как свои комиссионные.
Когда мама сообразила, как легко можно красть парфюмерию, она переключилась на одежду и дамское белье. Причем на дорогие вещи, из бутиков. Когда я стала постарше, то перестала ходить с ней. Я не спрашиваю ее, но абсолютно уверена, что она до сих пор продолжает делать это, потому что одевается лучше, чем самые модные модели.
– Иногда мне кажется, что в детстве я нравилась ей больше, – сказала я.
Глаза Выродка загорелись и впились в меня. Я коснулась оголенного нерва.
Не отводя глаза в сторону, я продолжила:
– Может быть, я доставляла ей больше радости, когда была маленькой, а возможно, это потому, что я, имея собственное мнение, фактически бросала ей этим вызов. Какой бы ни была причина, я совершенно уверена: мама разочарована тем, что я выросла.
Выродок прокашлялся и покачал головой. Он хотел что-то сказать, его просто нужно было немножко подтолкнуть к этому. Своим самым вкрадчивым голосом я спросила:
– А вы когда-нибудь чувствовали что-то подобное, когда были ребенком?
Он перекатился на спину и уставился в потолок, голова его по-прежнему лежала на моей руке.
– Моя мама не хотела, чтобы я вырос.
– Возможно, всех матерей печалит, когда их дети взрослеют.
– Нет, это… все было не так.
Я подумала о полном отсутствии волос на его теле и о его навязчивом бритье. Я заставила себя согнуть руку, на которой лежала его голова, и положить ладонь ему на лоб. От удивления он вздрогнул и посмотрел на меня, но не отстранился.
– Значит, первый ее ребенок умер… – сказала я.
Его тело рядом со мной напряглось. Я приподняла ладонь, чтобы погладить его по голове, чтобы он расслабился, но, не уверенная в том, какую это вызовет реакцию, просто медленно опустила ее на его волосы и прижалась к нему ногой, чтобы он мог почувствовать мое тепло.
– Вы думаете, все дело именно в этом? Вы считаете, что должны оправдать надежды, возложенные на него? Как будто его заменили вами?
Его взгляд потемнел, и он сделал попытку отвернуться.
Я должна была удержать его, пока он полностью не закрылся.
– Вы уже спрашивали меня о Дэйзи, но тогда я не хотела говорить об этом, потому что для меня это по-прежнему очень тяжело. Она была большой – я имею в виду, она была моей старшей сестрой, – и я уверена, что иногда ее раздражала, но думаю, что она была замечательная. И моя мама тоже так считала. По тому, как после аварии я часто ловила на себе мамин взгляд, или по тому, как она касалась моих волос, проходя мимо, я знала, что сейчас она думает о Дэйзи.
Он снова повернулся ко мне.
– А она что-нибудь при этом говорила?
– Да нет, ничего особенного. По крайней мере, ничего такого, на что я обратила бы внимание. Но чтобы знать, не обязательно нужны какие-то слова. Она никогда в этом не признавалась, но я уверена, что она хотела бы, чтобы это я вылетела тогда через ветровое стекло. И я не могу упрекать ее в этом – долгое время я и сама этого хотела. Дэйзи была лучше меня. Когда я была маленькая, то думала, что именно поэтому Бог и забрал ее к себе.
Не знаю, какого черта со мной произошло, – возможно, это все дурацкие гормоны виноваты, – только я вдруг начала плакать. Это было в первый раз, когда я вообще призналась в этих чувствах другому человеку. Он набрал воздуха и открыл рот, как будто хотел что-то сказать. Но не сказал, просто закрыл рот, похлопал меня по ноге и снова уставился в потолок.
Чего он боялся? Как заставить его поверить мне и открыться? Все, что мне удавалось до сих пор, – это самой снова проходить через эмоциональный ад, копаясь в собственных чувствах. Я слышала, что некоторые дети чувствуют привязанность к своим совратителям. Может быть, это удерживало его?
– Мне, наверное, не стоило рассказывать вам все эти вещи, – сказала я. – Мама за все эти годы сделала для меня столько хорошего, что, говоря о ней плохо, я чувствую себя так, словно предаю ее.
Его голова повернулась ко мне.
– Но я думаю, что родители – те же люди, которым также свойственно ошибаться. – Мое сознание работало на то, чтобы вызвать избитое и спасительное чувство, направленное на прощение своих родителей, о котором я когда-то читала. – Я твержу себе, что говорить о таких вещах нормально, что я могу по-прежнему любить маму, хотя мне не всегда нравится то, что она делает.
– Моя мать была прекрасной женщиной.
Он умолк. Я терпеливо ждала.
– Мы с ней тоже наряжались в костюмы.
Становилось все более интересно.
– Мне было всего пять лет, но я хорошо помню тот день, когда она пришла навестить меня в семейный приют, куда меня отдали. Тот идиот, за которого она вышла замуж, тоже был здесь, но он на меня почти не смотрел. На ней был белый сарафан, и, когда она обнимала меня, она пахла такой чистотой, совсем не так, как эта жирная свинья, которая была моей приемной матерью. Она сказала мне, чтобы я был хорошим мальчиком, что она собирается вернуться и забрать меня, и она действительно так и сделала. Ее муж был в очередной раз в отъезде, так что мы были с ней только вдвоем, и когда мы пришли домой, – а я никогда в жизни не видел такого чистого дома, – она искупала меня в ванной.
Я постаралась, чтобы голос не выдал моих чувств, когда сказала:
– Наверное, это было очень приятно…
– У меня такого никогда не было, там везде были свечи, и пахло очень хорошо. Когда она мыла мои волосы и спину, руки ее были очень нежными. Она спустила грязную воду, добавила чистой и залезла ко мне в ванну, чтобы вымыть меня получше. Она целовала мои синяки и ссадины, и губы ее были мягкими, словно бархат. И она сказала, что забирает боль через мою кожу на себя.
Он посмотрел на меня, и я не знаю, как выдержала этот взгляд. Но я согласно кивнула, как будто то, о чем он рассказывал, было самой обычной и естественной ситуацией в мире.
– Она сказала, что я могу спать в ее кровати, потому что она не хочет, чтобы я ночью боялся. Я раньше никогда не испытывал прикосновения кожи другого человека – до этого никто меня даже не обнимал, – и я ощущал, как бьется ее сердце. – Он похлопал себя по груди. – Ей нравилось прикасаться к моим волосам, совсем как твоей матери нравилось касаться твоих волос, и она сказала, что это напоминает ей о сыне.
Моя рука, лежавшая у него на голове, затекла, и я с трудом боролась с желанием убрать ее.
– Она не могла больше иметь детей и сказала, что очень долго искала такого мальчика, как я. В ту первую ночь она плакала… Я обещал ей, что буду хорошим мальчиком. – Он снова замолчал.
– Вы говорили, что вместе с ней наряжались в костюмы… Вы имели в виду, в ковбоев или индейцев?
Обдумывание ответа на этот вопрос заняло у него очень много времени. А когда он все-таки ответил, я подумала, что лучше бы он этого не делал.
– После наших ванн каждый вечер… – Вот блин! – Я спал в ее постели. Так она чувствовала себя в большей безопасности, но в те дни, когда из командировок возвращался он, мы с ней принимали ванну пораньше, а затем я помогал ей одеваться. – Его голос упал. – Для него.
– Вероятно, из-за этого вы чувствовали себя как бы брошенным. До этого она принадлежала только вам, а когда домой приезжал он, то вас отодвигали на второй план.
– Она вынуждена была так поступать, он был ее мужем. – Он повернулся ко мне и твердым голосом сказал: – Но я все равно был для нее особенным человеком. Она говорила, что я – ее маленький мужчина.
Я все поняла.
– Разумеется, она думала, что вы особенный, – ведь она выбрала вас, верно?
Он улыбнулся.
– Точно так же, как я выбрал тебя.
Позднее, когда он забрался в постель и положил голову мне на грудь, я вдруг поняла, что мне его жалко. Это было в первый раз, когда я испытывала по отношению к нему что-то иное, кроме отвращения, страха и ненависти, и это пугало меня больше, чем все остальное.
Этот человек, док, силой похитил меня, насиловал, бил, мне должно было быть глубоко наплевать на его боль, но, когда он рассказал мне все эти вещи о своей матери, – а я знаю, что рассказал он еще далеко не все, – мне стало жалко, что у него оказалась такая прибитая мамаша, которая сломала его. Мне было жалко, что он попал в этот семейный приют с дурным обращением, жалко, что его новому отцу он, похоже, был до лампочки. Может быть, это потому, что у меня самой была покореженная семья? Может, я чувствовала его боль, потому что у меня была такая же? Могу только сказать, что я злилась, док, злилась и ненавидела себя за то, что могу чувствовать к этому извращенцу хоть каплю сочувствия. Меня выводит из себя даже то, что я сейчас рассказываю обо всем этом дерьме вам.
Большинство окружающих меня людей считают, что все это время он держал меня на мушке, и я не хочу их переубеждать. Как я могла бы им это объяснить? Как я могу сказать им, что, когда он рассказывал мне о таких местах на свете, как, например, Гибралтар, где живут все эти обезьяны, я находила его интересным и занятным? И что иногда, когда он растирал мои отекшие ноги, мне это нравилось. Или что он мог быть таким увлеченным и забавным во время наших чтений или когда готовил обед, – каждый раз, переворачивая яичницу, он смешно пританцовывал, и еще он говорил с разными акцентами, – и тогда я видела перед собой человека, каким он показался мне тогда, когда впервые подъехал к моему выставленному на продажу дому. Как я могу кому-то объяснить, что он заставлял меня смеяться?
Я всегда гордилась собой, гордилась, что я сильная. Я была девушкой типа «ни один мужчина никогда не сможет меня изменить», но он все-таки сделал это. Он на самом деле изменил меня. Я чувствую, что остался еще маленький огонек, который горел во мне прошлой, – словно горелка поджига на газовой плите, мерцающая где-то на заднем плане, – но я боюсь, что однажды этот огонек задует. Я по-прежнему тревожусь, что в один прекрасный день его попросту задует.
Есть куча всяких умных книжек, где написано, что мы сами создаем свою судьбу, что реализуется то, во что мы верим. Нужно только постоянно ходить с этим нимбом у себя над головой, думать разные счастливые мысли, и тогда вокруг всегда будет солнце и цветущие розы. Ничего подобного, простите, не стоит на это надеяться. Вы можете переживать самый счастливый период в своей жизни, а потом с вами все равно случается такое вот дерьмо.
Но это не просто происходит с вами. Оно сбивает вас с ног и с размаху бросает на землю, потому что вы были настолько глупы, чтобы поверить в вечное солнце и розы.
