Текст книги "Похищенная"
Автор книги: Чеви Стивенс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Сеанс пятнадцатый
– Еще раз спасибо за то, что вы правильно восприняли мое нежелание говорить о горах на нашем прошлом сеансе. Неделя у меня получилась жуткая, так что я по-прежнему не уверена, что хотела бы касаться этой темы и сегодня, – посмотрим, как я буду себя чувствовать. Моя беда напоминает мне бурю. Иногда я могу стоять прямо перед ней, встречать ее лицом, а когда я злюсь, то просто наклоняюсь и даю ей пройти надо мной. В другой раз мне необходимо притаиться, сгруппироваться и позволить ей молотить меня в спину. В последнее время я пребывала как раз в таком затаившемся режиме.
Черт, вам самой, вероятно, нужен перерыв от всего этого – все эти вещи вызывают депрессию. Мне жаль, что я не могу рассказать вам что-нибудь радостное, вызвать у вас улыбку чем-нибудь остроумным. Когда я выхожу отсюда, мне немного не по себе, что вам приходится слушать всю эту грязь, – я чувствую себя эгоисткой. Но недостаточно того, что я хочу измениться. Все это дерьмо и на самом деле сделало меня эгоисткой. И уныние мое оправданно.
Придя к вам впервые, я сказала, что у меня есть несколько причин, чтобы пройти курс терапии еще раз. Но я никогда не рассказывала, что именно в конце концов разорвало тот замкнутый круг под названием «я-прекрасно-справлюсь-со-всеми-своими-проблемами-сама-большое-вам-спасибо», в котором я все время крутилась.
Это произошло в гастрономе – нужно сказать, что я езжу за покупками только поздно вечером, надвинув бейсболку на самые глаза. Я рассматривала вариант покупок через интернет-магазины, но одному Богу известно, кого они посылают доставлять продукты питания, и я уже по горло сыта всякими газетчиками, которые пользуются любыми методами, чтобы попасть ко мне в дом. Как бы там ни было, но в магазине я увидела женщину, которая, нагнувшись, выбирала что-то на нижней полке. В этом не было ничего странного, за исключением того, что позади нее стояла тележка, совсем без присмотра, в которой находился маленький ребенок, который едва начал ходить.
Я пыталась просто пройти мимо, пыталась не смотреть на белые зубки и розовые щечки этой маленькой девочки, но когда я проходила рядом, ее крошечная ручка помахала мне, и я остановилась. Меня тянуло к ней словно магнитом, я была совершенно беспомощна – мои ноги сами поднесли меня к ней, а рука сама протянулась вперед. Я просто хотела на секунду прикоснуться к этой ладошке. Больше мне ничего не нужно, говорила я себе, всего одна секунда. Но детская ручка схватилась за мой протянутый палец, и, сжав его, девочка засмеялась. Услышав этот смех, ее мама сказала:
– Сейчас, моя девочка, сейчас, Саманта, мамочка уже идет.
Саманта, ее зовут Саманта. Это имя эхом отозвалось у меня в голове, и мне захотелось сказать этой женщине, которая склонилась к баночкам, как я теперь поняла, с детским питанием, что у меня тоже был ребенок – самый красивый ребенок на свете. Но тогда она спросила бы, сколько лет моему ребенку, а мне не хотелось говорить ей, что он умер, потому что после этого она бы перевела взгляд на свою дочь, с облегчением и благодарностью, что это не относится к ее собственному ребенку, а потом не хотелось видеть по ее глазам, насколько она уверена – по-матерински убеждена, – что с ее дочкой никогда не может произойти ничего ужасного.
Когда я попыталась убрать палец, Саманта сжала его еще крепче, и на губах ее появился небольшой пузырь из слюны. Мои ноздри уловили ее запах – детская присыпка, памперсы и еле уловимый сладковатый аромат молока. Я хотела ее. Мои руки просто чесались, настолько мне хотелось заключить ее в объятия, взять в свою жизнь.
Я воровато глянула в обе стороны прохода между полками, – пусто, – а сознание мое принялось лихорадочно высчитывать, сколько шагов мне требуется сделать, чтобы скрыться. Я знала, что в это позднее время здесь работает только один кассир. Проще простого. Я подошла поближе к тележке. Сердце гулко стучало у меня в ушах, в свете люминесцентного освещения магазина я видела каждый тоненький блестящий волосок на белокурой детской головке и протянула свободную руку, чтобы прикоснуться к шелковистому локону. У моей девочки были темные волосы. Это был не мой ребенок. Мой ребенок умер.
Я отшатнулась назад как раз тогда, когда ее мать тоже поднялась от полки. Она заметила меня и направилась в сторону своей тележки.
– Вы что-то хотели? – с осторожной улыбкой спросила она.
Мне хотелось сказать ей: «О чем вы только думаете, когда поворачиваетесь к своему ребенку спиной? Вы что, не знаете, что может случиться? Не знаете, сколько вокруг ненормальных? Не знаете, насколько я сама ненормальная?»
– Какая жизнерадостная крошка! – сказала я. – И такая красивая.
– Это она сейчас такая счастливая, а видели бы вы ее час назад! Думала, придется целую вечность ее успокаивать.
Пока она рассказывала мне о своих материнских переживаниях, переживаниях, за которые я готова была заложить собственную душу, мне хотелось назвать ее неблагодарной свиньей, сказать ей, что она должна радовалась каждому крику, вырвавшемуся из уст ее ребенка. Вместо этого я стояла парализованная, изредка улыбалась и кивала этой женщине, пока она наконец не спустила пар и не закончила вопросом:
– А у вас есть дети?
Я почувствовала, как моя голова медленно качается из стороны в сторону, губы выпрямляются из улыбки, даже ощутила, как вибрирует мое горло, произнося слова:
– Нет. Детей у меня нет.
Впрочем, по моим глазам она что-то поняла, поскольку с сочувственной улыбкой сказала:
– Еще будут.
Мне хотелось ударить ее по лицу, хотелось заорать, разозлиться. Мне хотелось плакать. Но ничего этого я не сделала. Я просто улыбнулась, кивнула и пожелала ей приятного вечера, после чего оставила их в проходе между полками.
Именно тогда я осознала, что у меня может и не получиться справиться со своими проблемами самостоятельно. Я сумела затолкать этот момент за другие такие же моменты, когда чувствовала себя на грани помешательства, пока не увидела во вчерашней газете заметку о том, что одна девушка, с которой мы когда-то вместе работали, родила мальчика. Я послала ей поздравительную открытку, но при этом понимала, что не смогу доверять себе, если придется находиться рядом с этим ребенком. Даже выбор открытки вызвал у меня агонию. Сама не знаю, зачем я это делала. Возможно, это была просто еще одна патетическая попытка доказать себе, что я могу справиться со всем этим дерьмом, хотя совершенно очевидно, что мне это не под силу.
– Мы с Уэйном приглашаем тебя на обед сегодня вечером, – сказала мама, позвонив мне во вторник в конце дня. – Я готовлю жаркое.
– Черт, я уже успела плотно пообедать! Если бы я знала…
Я не ела, но готова была скорее сама поджариться над раскаленными углями – черт, даже съесть эти самые раскаленные угли! – чем идти туда и выслушивать, что я делаю не так на этот раз. Только мама в состоянии заставить меня чувствовать себя хреново по поводу того, что мне будет хреново. Настроение у меня и так уже было испорчено из-за одного придурка, кинопродюсера, который приклеивал свои предложения на мою входную дверь. Он и сейчас стоял там и пытался разговаривать со мной через дверь, поднимая сумму моего гонорара каждые несколько минут, словно участвуя в каком-то дурацком аукционе. Он только понапрасну тратил силы.
Я помню, как много лет назад смотрела фильм «Титаник». Народ, объевшийся попкорна, по дороге из зала говорил о классных спецэффектах, о том, как все реалистично, особенно эти тела, раскачивающиеся в море. А что я? Я пошла в туалет и вырвала, потому что люди действительно умирали так, – сотни и сотни людей, – и мне казалось неправильным сидеть, есть сладости, облизывать соленое масло с пальцев и восхищаться тем, как правдоподобно выглядит их смерть в ледяной воде.
И мне очень не понравилось бы, если бы люди, оценивающие мою жизнь для собственного развлечения, еще и набивали бы себе при этом рот.
– Я пыталась звонить тебе раньше, но ты не отвечала.
Мама никогда не говорит «тебя не было дома», всегда «ты не отвечала», да еще и обиженным тоном, будто я специально заставляла свой телефон трезвонить, просто чтобы позлить ее.
– Мы с Эммой ходили на прогулку.
– Какой смысл держать автоответчик, если ты его все равно не прослушиваешь?
– Ты права, прости. Но я рада, что ты все-таки перезвонила, я хотела тебя кое о чем спросить. Я вчера вечером рылась в своих вещах, искала фотографии отца и Дейзи, но так и не смогла их найти.
Не то чтобы у меня было много фотографий. Большинство из них были подарены мне родственниками, а остальные томились заложниками в многочисленных альбомах и тетрадках для вырезок моей мамы, которая туманно обещала мне их «как-нибудь» вернуть. Меня особенно раздражало, что мама забрала один снимок, где были только папа, Дейзи и я, – в принципе, трудно было найти такое фото, где не было бы мамы.
– Я уверена, что отдала их тебе, когда ты снова переезжала к себе.
– Я такого не помню, к тому же я искала целый вечер…
Я подождала еще пару секунд, но она не предложила никакого объяснения пропажи фотографий, после чего стало ясно, что она и не собирается делать этого, пока я не прижму ее к стенке. Но у меня был еще один вопрос, и я уже научилась расставлять приоритеты в своей борьбе с мамой. По сравнению с этим русская рулетка – не такое уже рискованное мероприятие.
– Мама, а ты когда-нибудь вспоминаешь отца и Дейзи?
В трубке раздалось сердитое сопение.
– Конечно, вспоминаю. Дурацкий вопрос. И все-таки, что ты там ела? Эти супы из банок, которыми ты питаешься, – не еда. Ты продолжаешь худеть.
– Мама, я пытаюсь поговорить с тобой о других вещах.
– Мы об этом уже поговорили…
– Нет, не поговорили. Я очень хотела поговорить, потому что я постоянно о них думала, особенно когда была там, в горах, но как только я завожу этот разговор, ты либо меняешь тему, либо говоришь только о занятиях Дейзи фигурным катанием и все ее…
– Зачем ты это делаешь? Ты стараешься причинить мне боль?
– Нет! Я просто хотела… В общем, я думала… из-за того что я потеряла дочь и ты потеряла дочь… я думала, что мы могли бы поговорить, и, может быть, ты смогла бы заглянуть в себя и подсказать, как мне справляться с этим.
Заглянуть в себя? Господи, что я выдумываю? Самое глубокое, во что когда-либо заглядывала эта женщина, был стакан с водкой.
– Не думаю, что смогу тебе чем-то помочь, Энни. Ребенок, который был у тебя… это совсем другое дело.
Пульс у меня зашкалило, а голос превратился в сталь.
– Это еще почему?
– Ты этого не поймешь.
– Не пойму? Вот ты и объясни, почему смерть моей дочери нельзя сравнивать со смертью твоей. И так, чтобы я это поняла!
От ярости голос мой дрожал, а рука так сжала трубку, что заболели пальцы.
– Ты передергиваешь. Конечно, то, что произошло с твоим ребенком, – это трагедия. Но ты не можешь сравнивать это с тем, что случилось со мной.
– Ты хотела сказать, с тем, что случилось с Дейзи?
– Как это на тебя похоже, Энни: я звоню пригласить тебя на обед, и все это в итоге оборачивается одной из твоих атак на меня. Честно говоря, мне иногда кажется, что ты просто ищешь способы, как представить себя несчастной.
– Если бы это было так, я проводила бы больше времени с тобой, мамочка.
Ее возмущенный вздох был прерван громким стуком брошенной мною трубки. Злость выгнала меня на улицу вместе с Эммой, но через полчаса бега мой пыл поугас, и я представила себе следующий телефонный звонок. Звонок, в ходе которого Уэйн расскажет мне, что я сильно обидела свою мать, что теперь она просто не находит себе места, что мне необходимо извиниться и постараться лучше ее понять, – она не только моя мать, единственная, другой в этой жизни у меня не будет, но и просто несчастная женщина, которой пришлось столько пережить. Тем временем я буду сидеть и думать: «А какого черта она сама не может попытаться меня понять? А как насчет того, что пришлось пережить мне?»
После того как мой ребенок умер в горах, я проснулась, увидела перед собой сложенное одеяльце, и из моей груди сквозь платье начало сочиться молоко – она как будто оплакивала ее. Даже мое тело отказывалось воспринимать ее смерть. Когда Выродок заметил, что я не сплю, он подошел, сел на кровать и погладил меня по спине.
– Я принес тебе немного льда для лица.
Он положил пакет со льдом возле моей головы.
Я проигнорировала это и, повернувшись, села к нему лицом.
– Где мой ребенок?
Он опустил глаза в пол.
– Мне жаль, что я кричала на вас, но мне не нужно ее одеяло, мне нужна она. – Я соскользнула с кровати и встала перед ним на колени. – Пожалуйста, я умоляю вас! Я сделаю все, что угодно. – Он по-прежнему не смотрел на меня, поэтому я передвинулась так, чтобы мое лицо оказалось прямо у него перед глазами. – Все, что вы пожелаете, только скажите мне, куда вы положили… ее. – Мои губы отказывались произнести ее тело.
– Не-е-ельзя всегда получать все, что хочешь… – напел он в ответ несколько тактов известной песни «Роллинг Стоунз».
– Если в вас есть хоть капля сострадания, вы скажете мне…
– Если во мне есть хоть капля сострадания? – Он вскочил с кровати и принялся расхаживать по комнате. – Разве я много раз не доказывал, насколько я сострадательный? Разве я не был всегда готов прийти к тебе на помощь? Разве я до сих пор не продолжаю делать это, даже после всех этих ужасных вещей, которые ты мне наговорила? Я принес тебе ее одеяло, чтобы ты могла найти какое-то утешение, а тебе нужна только она? Она покинула тебя, Энни. Неужели ты этого еще не поняла? Она покинула тебя, а я остался. – Я судорожно закрыла ладонями уши, чтобы не впускать в них эти жуткие слова, но он развел мои руки и сказал: – Она умерла, умерла, умерла, и если ты будешь знать, где она лежит, это тебе не поможет.
– Но она ушла так быстро, я просто хотела… мне нужно только… – Попрощаться с ней.
– Тебе не нужно знать, где она, ни сейчас, ни потом. – Он придвинулся ближе ко мне. – У тебя по-прежнему есть я, и значение имеет только это. А прямо сейчас тебе пора готовить мне обед.
Как я собираюсь это сделать? Как я собираюсь пережить следующую…
– Пора, Энни.
Я ошеломленно уставилась на него.
Он щелкнул пальцами и показал в сторону кухни. Я сделала всего несколько шагов в том направлении, когда он сказал:
– Сегодня вечером ты можешь получить к обеду дополнительный кусочек шоколада.
Выродок так никогда и не сказал мне, док, где тело моего ребенка, и я этого не знаю до сих пор. Полицейские даже привозили специальных собак, разыскивающих человеческие останки, но и те не смогли найти ее. Мне хочется думать, что он опустил ее тело в реку, и оно с миром поплыло вниз по течению. Именно такого варианта событий я стараюсь держаться, когда лежу ночью без сна в шкафу и думаю о том, как там она одна в горах, или когда с криком просыпаюсь вся в поту после очередного ночного кошмара, в котором дикие звери рвут ее тело зубами.
У меня нет возможности воздать какие-то почести своей крошке – ни могилы, ни памятника. Местная церковь хотела установить надгробие для нее, но я отказалась, потому что знала, что при этом будут присутствовать журналисты и всякий народ с нездоровой психикой, которые начнут делать снимки всего этого. Я сама стала кладбищем для нее. Поэтому-то меня и задело, когда мама сказала, что я хочу быть несчастной. Во многом так оно и есть.
Когда на следующий день позвонил Люк, я поймала себя на том, что несколько секунд смеялась, рассказывая ему о том, как во время прогулки Эмма свалилась в воду. Я тут же остановилась, но факт остается фактом – мой смех действительно имел место. И я почувствовала стыд, как будто предала своего ребенка тем, что хотя бы на миг ощущала беззаботную радость. У нее была забрана жизнь, а вместе с ней – возможность улыбаться, смеяться, чувствовать, так что я, если смеюсь или улыбаюсь, совершаю предательство по отношению к ней.
Мне нужно будет как-то отпраздновать то, что один раз на прошлой неделе я спала не в шкафу: этому мог как-то поспособствовать наш с вами разговор насчет осознания того, когда я чувствую свою паранойю, но не реагирую на нее. Даже несмотря на то что я не могу удержаться от того, чтобы проверять переднюю и заднюю двери, чтобы убедиться, что заперла их вчера вечером, я уже умудряюсь не проверять все окна, напоминая себе, что они ни разу не открывались после моей проверки в течение дня. Это была первая ночь после моего возвращения домой, когда мне удалось пропустить часть ритуала отхода ко сну.
С походами в туалет становится все лучше и лучше: во многом этому помогают видеокассеты по йоге, которые вы мне дали. Все чаще я могу ходить туда, когда мне хочется, причем даже без всяких упражнений на дыхание или повторения мантр.
Как я уже говорила, мне следует гордиться своими успехами, что я и делаю, но это только добавляет еще один слой к моему чувству вины. Вылечиваясь, я чувствую себя так, будто оставляю свою дочь где-то позади, а я это один раз уже сделала.
Сеанс шестнадцатый
– Что ж, я подумала над вашим предложением, док, и оно меня не обманет. Я знаю, что на самом деле никто не пытается причинить мне вред, все это только у меня в голове, поэтому составлять список тех, кто мог бы это сделать, кажется мне ужасно глупым. Но я скажу вам, что я хочу сделать. В следующий раз, когда я почувствую приступ паранойи, я составлю такой список мысленно, а когда больше уже не смогу придумать ни одного имени, кого можно было бы туда внести, почувствую себя дурочкой, которая борется с чувством страха.
Кстати, голубой шарф, который вы носите, прекрасно подходит к цвету ваших глаз. Знаете, для немолодой женщины вы выглядите очень стильно в этих своих черных водолазках и длинных облегающих юбках. Классический, нет, даже утонченный стиль. Как будто у вас нет времени на всякую ерунду, даже если приходится с нею сталкиваться. Я всегда старалась одеваться консервативно, но строго противоположно стилю моей матери, стилю голливудской домохозяйки. Кристина, мой персональный гуру по шопингу, до моего похищения пыталась убедить меня выйти наконец на свет Божий.
Впрочем, бедняжке со мной не слишком повезло. Обычно я избегала походов по магазинам, особенно модным, которые обожала она. Мой любимый костюм был результатом абсолютной случайности – просто шла мимо витрины, а мне как раз нужен был костюм. Если мне необходимо было идти на какое-то мероприятие, я просто отправлялась к Кристине домой. Там она носилась вокруг меня, выхватывала из шкафов разные вещи, обвешивала мою шею всякими шарфиками и цепочками, рассказывала, как потрясающе идет мне это платье или этот цвет. Ей самой нравилось делать это, а мне нравилось иметь под боком человека, который принимает решения за меня.
В отношении своих подержанных платьев она была по-настоящему щедрой – Кристине любая ее одежда надоедала через неделю после покупки, – и значительная часть моего гардероба была составлена из отвергнутых ею вещей. Поэтому-то мне до сих пор непонятно, чего это я так разозлилась, когда она попыталась отдать мне свои вещи после моего возвращения с гор.
Когда я выяснила, что мама избавилась от всей моей одежды, я только перекрестилась. Вы бы видели выражение ее лица, когда она смотрела на все те спортивные костюмы и тренировочные брюки на несколько размеров больше, чем нужно, которые я притаскивала домой. Я не обращала никакого внимания на цвет – главное, чтобы вещь на вид была мягкой и теплой, а чем мешковатее – тем лучше.
Когда я разгуливала во всех этих девчачьих платьицах, которые так нравились Выродку, я чувствовала себя раздетой. О том, как я одеваюсь сейчас, можно сказать только одно: никто не испытывает искушения заглянуть под эту одежду.
В воскресенье утром позвонил Люк: может, встретимся и вместе с собаками сходим прогуляться? Первое слово, которое невольно вырвалось у меня, было «нет». Прежде чем я успела смягчить свой ответ каким-то объяснением – правдоподобным или хотя бы вообще каким-нибудь, – он уже сбился на что-то другое, что происходит у них в ресторане.
Мысль о том, чтобы встретиться с ним, пугала меня. Что, если он попытается прикоснуться ко мне, а я при этом отшатнусь? Что, если он не попытается прикоснуться ко мне? Будет ли это означать, что его это больше не интересует? Теперь, когда я уже сказала ему один раз «нет», пригласит ли он меня на прогулку снова? Я не была уверена, что в следующий раз буду намного отважнее, но зато я точно знала, что не хочу, чтобы он перестал меня приглашать. Когда я наконец подняла свою задницу, чтобы повести Эмму гулять, я не переставала думать о Люке и рассуждать, как бы оно все было, если бы он сейчас был со мной.
На следующее утро, вместо того чтобы напяливать на себя очередной бесформенный спортивный костюм, я вытащила из цокольного помещения под домом коробку с вещами, которую Кристина оставила на ступеньках под моей дверью несколько месяцев назад. Только когда я увидела себя в зеркале одетой в выцветшие джинсы и серовато-зеленый свитер, я вдруг осознала, сколько же времени прошло с тех пор, как я видела свое отражение в последний раз.
Не то чтобы мне хотелось надеть облегающее платье – джинсы сидели на мне совсем не туго, да и свитер не обтягивал, – но я уже просто не могла вспомнить, когда в последний раз выбирала для себя что-то из-за того, что мне нравился его цвет, или одевала что-то, имевшее хотя бы намек на какие-то контуры фигуры. На какое-то мгновение, глядя в зеркало на незнакомку в Кристининой одежде, я почти рассмотрела тень той девушки, какой я была раньше, и это настолько поразило меня, что мне захотелось тут же порвать все эти вещи. Но Эмма, которой не терпелось вырваться на утреннюю прогулку, уже скулила у меня под ногами, так что я оставила все как есть. Я не обращаю внимания на то, как выглядит она, она не обращает внимания на мой вид.
В мое отсутствие Эмма оставалась у мамы – сама бы я такого для нее определенно не выбрала, как, впрочем, не сделала бы такого выбора и Эмма. Уже позже я выяснила, что Люк и еще пара моих друзей предлагали маме забрать пса, но она им отказала. Когда я спросила, почему она взяла Эмму к себе, она ответила: «А что я еще должна была делать? Представляешь, что могли бы сказать люди, если бы я отдала ее?»
Бедная собака была так возбуждена, когда увидела меня в первый раз после возвращения, что даже уписалась – хотя с ней такого никогда раньше не было, даже когда она была щенком, – и ее начало так трясти, что я подумала, не случился ли с ней припадок. Когда я присела на корточки, чтобы обнять ее, она уткнулась головой мне в грудь и долго-долго скулила, рассказывая обо всех своих горестях. И она имела полное право жаловаться. Во-первых, ее привязывали к японскому клену на заднем дворе маминого дома, а Эмму никто и никогда в ее жизни не привязывал. Мама сказала, что она раскапывала грядки в саду. Ничего удивительного: Эмма, видимо, решила, что ее забросило в собачье пекло, и пыталась прокопать себе путь для бегства.
Судя по длинным когтям, Эмма провела привязанной к дереву большую часть последнего года жизни. Шерсть ее стала тусклой, а прекрасные блестящие глаза были печальны. На крыльце я обнаружила пакет с собачьим кормом – самое дешевое барахло, какое только можно было найти, – и несло от него плесенью.
Она привыкла каждую ночь спать со мной, и я гуляла с ней два, а то и три раза в день. У нее были любые собачьи игрушки и угощения, когда-либо произведенные, самая мягкая постель на случай, если спать со мной ей будет слишком жарко, и я планировала свой рабочий день так, чтобы она никогда не оставалась одна слишком долго.
Взбешенная тем, как с ней обращались, я хотела высказаться по этому поводу, но тогда я только что вернулась, и если общаться с людьми было для меня все равно что карабкаться по грязи вверх по склону холма, то разговоры с мамой напоминали то же самое, только еще и с тяжелым рюкзаком на спине. К тому же, что я могла ей сказать? «Эй, мама, в следующий раз ?когда меня похитят, не бери мою собаку к себе, хорошо?»
Когда я окончательно перебралась обратно в свой дом, Эмма предпочла оставаться на улице, но у нее ушло всего пару дней на то, чтобы вспомнить свою прежнюю славную жизнь, и в данный момент она, вероятно, валяется на диване и слюнявит мои подушки. Ее шерсть снова блестит золотом, а глаза полны жизни. Хотя и она уже не та собака, какой была раньше. Во время прогулок она держится ко мне намного ближе, чем прежде, а если обгоняет меня, то через каждые несколько минут возвращается, проверяя, на месте ли я.
Не думаю, что мама специально хотела причинить вред собаке, и если бы я обвинила ее в жестокости, то она была бы просто шокирована. Она никогда не поднимала руку на Эмму – по крайней мере, я о таких случаях не знаю, да и сомневаюсь, что она способна на такое. Но она за целый год не дала ей ни капли любви, а это, насколько мне известно, действует так же разрушительно, как физические побои. Моей маме никогда не понять, что отсутствие любви – это тоже жестокое обращение.
После того как моя девочка умерла, я заперла горе в душе, сфокусировавшись на своей ненависти к Выродку, в то время как он принуждал меня продолжать жить по устоявшемуся рутинному графику, как будто ее никогда не существовало.
Однажды поздним утром примерно через неделю после всего этого он вышел из дома, чтобы заготавливать дрова для приближавшейся зимы. Иногда я забывала ставить отметку у себя на стене, но это уже не имело особого значения: я знала, что нахожусь здесь почти год, потому что, когда он открыл дверь, я уловила аромат разогретой солнцем земли и теплой хвои – те же запахи, которые наполняли воздух в тот день, когда он увез меня.
Пока он пилил дрова, я находилась в доме и пришивала пуговицы к его рубашке. Я постоянно украдкой поглядывала на детскую кроватку, но потом заметила сложенное одеяльце и вместо ткани глубоко вонзила иголку себе в палец.
Приблизительно через двадцать минут он вернулся и сказал:
– У меня есть для тебя работа.
В последний раз он просил меня помочь еще тогда, с оленем, и когда он поманил меня, приказывая следовать за собой, занервничала, а ноги мои стали ватными. Ухватившись за рубашку, с застывшей в воздухе рукой, державшей иголку, я уставилась на него. На его разгоряченном лице поблескивали мелкие бисеринки пота. Голос его звучал бесцветно, и я не могла определить, от злости это или от физического напряжения.
– Пойдем быстрее, мы не можем заниматься этим весь день. – Когда я вышла за ним на улицу к груде больших обрезков еловых бревен, он бросил мне через плечо: – Теперь внимательно. Твоя задача состоит в том, чтобы брать поленья, которые я буду колоть, и укладывать их вон там. – Он указал в сторону аккуратно сложенного штабеля, который доходил до середины стены хижины.
Время от времени, когда я находилась в доме, а он был на улице, я слышала звук работающей бензопилы, но никогда не видела свежих пеньков по краям нашей поляны или следов от деревьев, которые тянули по земле. Рядом с грудой чурбаков, которые он колол, стояла тачка, поэтому я решила, что он повалил дерево в лесу, а потом привез сюда большие его куски, чтобы уже здесь разрубить их.
Чурбаки были свалены метрах в четырех от штабеля. Мне показалось, что было бы проще распилить дерево на короткие чурбаки там, где он его повалил, или, по крайней мере, подвезти крупные куски бревен поближе к тому месту, где они будут укладываться. Что-то подсказывало мне, что, как и в случае с оленем, это был его способ покрасоваться.
После смерти ребенка я мало бывала на улице, и когда я таскала поленья в штабель, глаза мои рыскали в поисках следов недавно разрытой земли. Я ничего такого не заметила, но стоило мне только мельком глянуть в сторону реки, как меня тут же захлестнули воспоминания о моей девочке, лежавшей под лучами солнца на одеяльце.
После того как мы проработали примерно час, я положила очередную охапку дров в штабель и остановилась у него за спиной, ожидая, когда он перестанет размахивать топором, чтобы можно было безопасно подобрать поленья. Он снял рубашку, и спина его блестела от пота. Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и стоял ко мне спиной, положив топор на плечо.
– Мы не можем позволить, чтобы это отвлекло нас от конечной цели, – сказал он. – У природы есть свой план. – О чем это он говорит, черт побери? – Но и у меня тоже. – Блестящее лезвие топора взвилось в воздух. – Это и к лучшему, что мы так рано выяснили, какой она была слабой.
Тут до меня дошло, и мое заледеневшее сердце окончательно разбилось на мелкие осколки. Он продолжал рубить, издавая с каждым ударом топора короткое ворчание и продолжая в паузах говорить со мной.
– Следующий будет сильнее.
Следующий…
– Шесть недель еще не прошло, но ты уже восстановилась, поэтому я хочу дать тебе забеременеть раньше. Мы начнем сегодня ночью.
Я стояла совершенно неподвижно, но в голове моей звучал протяжный громкий крик. Значит, будут еще и другие дети. И это никогда не закончится.
Серебристая поверхность топора блеснула на солнце, когда он замахнулся для очередного удара.
– Не слышу ответа, Энни.
От необходимости что-то отвечать меня выручило то, что в этот момент топор застрял в толстом полене. Он уперся ногой, вытащил топор и прислонил его к кучке дров справа от себя. Встав одной ногой на край чурбака, отчего его тело немного отклонилось от топора, он нагнулся и попробовал разломить надрубленное полено руками.
Мягко ступая, я зашла к нему сзади с правой стороны – он наклонился в другую сторону. Я стояла близко, я могла бы протянуть руку и щелчком сбить каплю пота у него на спине. Он рычал, сражаясь с упрямым поленом.
– Ой!
Я затаила дыхание, а он поднес руку ко рту и начал сосать порезанный палец. Если бы он обернулся, мы бы с ним оказались лицом к лицу.
Он снова нагнулся и продолжил бороться с поленом. Держась строго за ним и стоя лицом в ту же сторону, что и он, я сосредоточила взгляд на его спине, ловя любой намек на то, что он готовится повернуться, и потянулась за топором. Мои руки гладили теплую и гладкую деревянную рукоятку, все еще скользкую от его пота, а потом пальцы обхватили ее и крепко сжали. Когда я подняла топор и положила на плечо, вес его показался мне приятным и надежным.
Голосом, напряженным от физического усилия, он сказал:
– К весне у нас будет еще один.
Я занесла топор.
– Заткнись, заткнись, ЗАТКНИСЬ! – заорала я и опустила топор ему на затылок.
Раздался странный влажный щелчок.
Несколько секунд тело его еще оставалось согнутым, а потом он повалился лицом вниз на руки, державшие полено. Он дернулся пару раз и замер.
