Текст книги "Гора Мборгали"

Автор книги: Чабуа Амирэджиби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Георгий и Хамза отправились верхами в Мцхети. Георгий разбудил князя Гедеванишвили и, объяснив положение дел, предложил похоронить убитого верзилу под именем Арсена Одзелашвили. Князю идея пришлась по душе, загудели колокола Самтавро, созывая жителей Мцхети... И пошел плач по земле, и пошел шепот, что убили в Мухатгверди Арсена Одзелашвили и, если не предать труп земле, царевы люди зароют его, камня на могиле не поставив, и останется безвестной могила Арсена. Жители Мцхети перевезли тело верзилы и в ту же ночь предали его земле. Лицо его было сильно изуродовано, да это и не имело значения, темень была такая, что все равно никто бы его не узнал, даже если и видел прежде.

Тут господин Иванэ позволял себе еще одно отступление, вернее объяснение.

Версия об убийстве Арсена Одзелашвили была на руку и народу, и дворянству, и властям. И вот почему.

Люди устали от доносов, устали от постоянных обысков, поскольку едва поступал сигнал, что Арсен находится там-то или там-то, как солдаты, оцепив село, начинали прочесывать все дома, пускали по миру целые семьи. Смерть Арсена полагала всему этому конец.

Все восстания, включая заговор тысяча восемьсот тридцать второго года, как правило, завершались поражением, однако большая часть грузинского общества не теряла надежды на избавление от власти русского царя, восстановление независимости, она выжидала время, и, если бы такое время наступило, авторитет Арсена Одзелашвили пригодился бы для того, чтобы привести в движение крестьянство.

Сам Арсен, со слов того же Милилы и по прочим сведениям, находился в Турции и ждал зова, чтобы вернуться, но и в таком случае версия о смерти была всем на руку, поскольку воскресший из мертвых вызвал бы в народе больший трепет, его и без того громкое имя увенчалось бы нимбом бессмертного. История знает достаточно таких примеров.

Власти устали выслушивать бесконечные выговоры из Петербурга за непоимку Арсена. Версия об убийстве позволяла послать соответствующую реляцию, а если бы вдруг Арсен снова объявился, можно было прикрыться, как щитом, Кучатнели, обвинив его в злостном обмане.

Кучатнели за убийство Арсена даже побрякушкой наградили. Милила сказывал, что у Георгия были и другие награды, он даже носил их, но после того, как ему дали медаль за Арсена, он вообще перестал носить награды. Милила видел его многажды и отметил это...

...Если верить календарю, то мы уже, считай, сорок три дня в пути. Две недели, как у меня есть олень... Вон, мох уплетает... Ух, Кола, отличный ты парень! Хозяин не догадался назвать мне твою кличку, а я как-то забыл спросить. Скорее всего, у тебя ее нет. У нас, к примеру, разве на всю отару кличек напасешься? Вот и с оленями, наверное, так же. Я назвал тебя Колой. Хорошее имя, надеюсь, нравится. Наконец вот оно, редколесье! Солнышко не слишком балует, но хотя бы светло. Я прошел примерно шестьсот километров... Погоди – пятое декабря... сегодня день моего рождения!.. Подумаешь, велика важность... Надо все-таки отметить. Еды у нас вдоволь, любезный Кола, и выпивки сколько угодно – прямо под ногами река. Кутнем! И мясцом закусим! У нас всего полно, не будем скаредами хоть на денечек, будем бесшабашными, щедрыми, расточительными – словом, настоящими грузинами".

Подготовка к побегу была долгой и тщательной, велась она под жестким надзором Миши Филиппова, и все же кое-что он не учел: во время сна холод с земли пронзал тело, проникая сквозь подстеленную ветровку и одежду из оленьего меха, так что долго лежать в одном положении было почти невозможно, приходилось ворочаться. К тому же непросто было найти укрытое место для ночлега, всего-то и удалось что считанные разы. Это сказалось на силах, и бодрости отнюдь не прибавило, так что в первую же ночь, как оказалось возможным соорудить себе ложе из толстого слоя ветвей, он заснул как убитый и чуркой пролежал целых двенадцать часов. "Застолье" поправило ему настроение, он проснулся бодрым, позавтракал и двинулся в путь, предавшись воспоминаниям.

"На кладбище Земмеля все вспоминали Дариспана, отца князя Гиго и друга Арсена, того, кто наставлял Михаку по поводу Георгия Кучатнели, и вспоминали часто, с каким-то особенным чувством почтительного восхищения, но исключительное право на воспоминания принадлежало некоему старцу, такому древнему, что меня, пожалуй, можно было бы отнести если не к шестому, то уж непременно к пятому колену его потомков. Если верить рассказам этого старца, Дариспан был личностью загадочной, человеком, заключавшим в себе притягательную тайну. Я был поглощен мыслями о нем, и, сказать по правде, его личность и поныне волнует меня.

Когда скончался отец Дариспана, князь Кайхосро, его старший сын, занятый на военной службе, прибыл в отпуск на похороны отца. Поскольку военная служба не позволяла Арчилу, так звали старшего сына, заниматься поместьями, он оставил за собой небольшую усадебку с лесами. Утвердив остальное имущество братьям в наследство, Арчил отбыл. Со временем он стал блистательным генералом, прославившим свое имя больше, чем кто-либо из грузин, находящихся на царской службе.

Отвоевавшись в Крыму, Дариспан вернулся домой. Все деньги, какие у него были – наличные и полученные от продажи кое-каких поместий, – он вложил в извозный промысел. Купил буйволов и волов на пятьсот парных упряжек, двести арб и взялся ходить с кладью обозами между Каспийским и Черным морями. Основной торговый путь между Европой и Азией шел через Закавказье. К слову сказать, дело пошло так успешно, что ему было пожаловано государем звание члена Мануфактурной коллегии с какой-то медалью в придачу...

Впоследствии это и спасло Дариспана от каторги. Старцу с Земмеля самому доводилось видеть въезд обоза в Тбилиси – Дариспан водил ребятишек то в Ортачала, то в Дигоми, в зависимости от того, откуда шел обоз – с юга или с запада. Владельцы товаров уже поджидали там. По прибытии обоза купцы подвязывали кирманские шали к рогам буйволов, запряженных в головную арбу поезда с принадлежащими им товарами. "Кирманские шали" старец произносил с особым чувством!..

Главное тут вот что... Мне уже доводилось говорить: разбойники и грабители лютовали так, что по обе стороны от проезжих дорог власти извели леса. Почта со случайными попутчиками сопровождалась конвоем с пушками. А вот обозы Дариспана ходили безо всякого конвоя, у аробщиков, кроме кинжалов, никакого оружия не водилось, от моря до моря никто и пальцем их не трогал, за исключением одного случая, да и то, когда Дариспан сидел в тюрьме. Кладь сама по себе немало стоила, да и цена за перевоз была высокая. При таких обстоятельствах пара-другая страховых компаний не могла быть в ответе за целостность поклажи, и понятно, что единственным поручителем был сам перевозчик. Спрашивается: в те смутные времена оголтелых убийств и грабежей кому по плечу было такое поручительство?! Только Дариспану. То ли он откупался от грабителей, боялись его, то ли сам был вожаком и участником всекавказского сопротивления и брожения, Бог весть.

Старцы высказывали множество соображений в подтверждение последнего предположения. Одно из них касалось Арсена Одзелашвили.

Как-то раз один из обозов Дариспана застигла по пути из Сальян ночь, примерно верстах в пятидесяти-шестидесяти от Тбилиси. Погонщики распрягли скотину, пустили ее пастись, развели огонь и сели ужинать. Откуда ни возьмись, появился статный всадник и, спешившись, поздоровался с ними. На нем была дорогая черкеска, бурка и оружие. Он подсел, спросил, чей извоз. Ему ответили. Слово за слово, завязалась беседа, и пришлый рассказал, что он с Дариспаном побратимы, испившие серебра из одной чаши, вместе росли. Гость представился как Арсен Одзелашвили. Понятно, что аробщики ему обрадовались. Наутро Арсен сообщил, что намерен ехать вместе с обозом в Картли, чтобы под видом аробщика миновать Тбилиси. Аробщики дали ему старье, а Арсеново платье убрали в поклажу. Распрягли коня, припрятали сбрую. Лошадь привязали к арбе коновязью и тронулись в путь. Дариспан встретил обоз в Ортачалах. Обозничий шепнул, что с ними Арсен. Побратимы оглядели друг друга. Обозничий получил записку для передачи Арсену, в которой Дариспан писал жене: "Прими этого человека, чтобы его никто не видел, скоро вернусь". Как было велено в записке, так Арсена и приняли. Через пару дней вернулся Дариспан. Он и прозвал, как оказалось, Арсена Одзелашвили Гордой.

Не знаю, как долго гостил Арсен у Дариспана, – я ничего не слышал об этом в саду Земмеля, но как-то раз к воротам Дариспана подъехал пристав Кобулашвили, а может, Сологашвили, в сопровождении двух стражников. Он потребовал выдать человека, которого укрывает у себя Дариспан, и, предъявив ордер на обыск, объяснил, что должен доставить его в Гори по приказу уездного начальника. В ответ на это Дариспан рассмеялся, ругнув вначале уездного начальника, а вслед за ним и пристава. Пристав толкнул калитку и въехал верхом во двор. Дариспан выхватил пистолет и снял выстрелом, как там его, Сологашвили или Кобулашвили. Стражники взвалили своего начальника, как суму переметную, на лошадь и ускакали. Медлить было нельзя, Дариспан дал Арсену сопровождающего, денег и записку к овчару, в прошлом разбойнику, с просьбой укрыть и оберегать подателя записки. Местечко Кваблиани относилось к Оттоманской империи, и рука кавказского правительства до него не дотягивалась.

Пристав остался в живых. Дариспану пришлось больше года отсиживаться в тюрьме. Адвокаты ловко пустили в ход его военные заслуги, чины, происхождение, наглость пристава, большие заслуги в извозном деле и прочее. Пустили в ход, но, увы, ничего не добились, пока не раскопали всеми забытый, но действующий указ, изданный Петром Великим. Дариспан был членом Мануфактурной коллегии. Это учреждение основал сам Петр для развития промыслов и извоза, членам ее были пожалованы и утверждены особым указом привилегии. Согласно десятой главе "Соборного уложения", владения членов Мануфактурной коллегии пользовались правом неприкосновенности, ступить туда без приглашения мог разве что сам всемогущий Господь. Если член этой достойнейшей ассоциации совершал какое-либо преступление и при этом самолично не являлся в полицию, приставу надлежало, оцепив владения, терпеливо выжидать, пока сам преступник или кто-либо из членов его семьи не попадет ему в руки. На Руси бывали случаи, когда преступник и все его семейство месяцами отсиживались в доме... Адвокаты Дариспана воспользовались промашкой пристава, самовольно преступившего границы владений члена Мануфактурной коллегии. Кроме того, Дариспан по доброй воле явился к начальнику уезда, правда, цель его была несколько иной – он пришел избить начальника за то, что тот посмел прислать к нему пристава. Случившиеся здесь люди едва удержали его, но этот эпизод в дело внесен не был – взятка перевесила.

Таков был Дариспан – рыцарь, негоциант, авантюрист... В его личности тебя всегда волновало именно это свойство, ты и теперь к нему не равнодушен. Как тут остаться равнодушным, когда ты молод и мечтаешь об опасных приключениях. Дариспан скончался пятидесяти шести лет от роду от отравления – съел зараженной убоины. Такой вульгарный конец часто является уделом ярких личностей. Он умер, и через месяц разграбили обоз. Убыток, который нужно было возместить купцам, оказался так велик, что второе ограбление довело дело до банкротства. Старший брат Дариспана нагрел руки началось строительство железной дороги, от моря до моря пролегли дубовые шпалы, большая часть которых была поставлена им по рублю за пару. Куда было деваться с арбами да буйволами наследникам Дариспана?! Вот они и ликвидировали дело.

Шло время, большая часть грузин отказалась от сопротивления, молодое поколение ретиво служило русскому царю, пожиная чины и медали. Арсен женился на единственной дочери приютившего его овчара и занялся разведением овец. Рассказчик заверял, что в Кваблиани и поныне живут несколькими дворами потомки Арсена под чужой, понятно, фамилией.

Такое жизнеописание Арсена, наверное, известно всем, кто черкнул хотя бы пару строк о нем. В сквер Земмеля хаживал и Михаил Джавахишвили^[9], ему тоже кое-что довелось слышать об Арсене, свидетелями тому были я и дед Гора. Но ни одним из множества рассказов почти никто не воспользовался. Возможно, потому, что разработка темы Арсена пришлась на такой социальный период, когда от литературы требовалась мужественная смерть народного героя, а не прозаический итог жизни пастуха из Кваблиани. Коммунистическая идеология взяла себе за цель подавить все национальное, а потому втиснула литературу и историю в рамки классовой борьбы и социалистического реализма.

При чутком участии деда я осмысливал до самого донного донышка каждый из поступков каждого участника этого необыкновенного жизнеописания: рыцарство, благородство, хитрость, коварство... Мы беседовали, дед меня нахваливал. Может, его похвалы и пробудили потребность чутко прислушиваться к тому, что происходило во мне самом..."

Лишь спустя два месяца Митиленич получил ответ на свой запрос из геологического управления. Он смотрел на нераспечатанный конверт у себя на столе, как если бы раздумывал, стоит ли его вскрывать.

Запрос он сделал после того, как оперативники, не сумев напасть на след Горы, усомнились в его, Митиленича, версии. Митиленич же стоял на том, что преступник бежал из коллекторного колодца, но никаких подтверждений тому найдено не было, кроме разве что козел, но и те неизвестно, как и когда туда попали. Митиленич решительно отмахнулся от возражений оперативников: "Ну и ищите тогда Каргаретели в бараках, если уж других следов не обнаружили".

Чтобы убедиться в своем предположении, Митиленич, едва распогодилось, отправился в хижину гляциологов. Он пригласил с собой заместителя, новоиспеченного юриста, потому как едва ли не перед образами пообещал его папеньке, ходившему у него в начальниках, отменно вышколить сына. Поначалу наставник и выученик тщательно исследовали окрестность вокруг хижины и дверь. Не нашедши ничего настораживающего, взялись осматривать хижину. Митиленич зажег фонарь и, устроившись на топчане, погрузился в размышления. Выученик изучал стены, миллиметр за миллиметром. Делал он это с такой дотошностью, что Митиленич раздраженно заметил:

– Судя по всему, ты принимаешь Каргаретели за урюпинского туриста, а эту хижину – за павильоны в Парке культуры и отдыха. Думаешь, он оставил на стене свою фамилию, имя и дату? Брось, Глеб.

– Выйду огляжусь, – предложил Глеб. – Если беглец ночевал здесь, оправиться-то надо было хоть раз?

Митиленич, усмехнувшись, заметил:

– Насколько мне известно, по этой улике преступника почти невозможно установить... Здесь где-то должен быть перечень предметов, оставленных гляциологами в хижине. Не обнаружим – тоже добрый знак, даже, пожалуй, более чем добрый.

– Это почему же? – полюбопытствовал ученик.

– Каргаретели был в хижине, взял кое-что отсюда и уничтожил перечень, чтобы замести следы. Загляни в печь, там должен быть пепел... Сделай описание. Отметь чердачный лаз, лестницу. Не пропусти ничего.

– А вы не осмотрите хижину?..

– И так ясно! – отозвался Митиленич.

На том и кончили, Митиленич не стал больше задерживаться. Сел в вертолет и вернулся к своему столу.

Итак, Митиленич смотрел на конверт. Хоть ему и было наперед известно содержание письма, тем не менее он распечатал его и пробежал глазами. Так оно и было.

– Лыжи... С палками! Дело даже не в лыжах, а в том, что они пропали. Кто их взял? Каргаретели, больше некому!..

Второй флажок на карте отметил хижину гляциологов.

"Это всё ничего. Нужно поразмыслить, сколько успел он пройти за это время? И вообще, жив ли он? К сожалению, Митиленич, все это мраком покрыто, а надо бы знать! Он жив, если у него есть снаряжение, путь предстоит долгий и трудный. Допустим, есть, и он идет.

Что именно есть у него и откуда? Надо бы Сумина вызвать. Сколько у него фамилий? Он же Ивановский, он же Преображенский, он же Рюмин".

Зэка доставили на следующий день. Он беспокойно ерзал в углу на прибитом к полу стуле, шныряя по сторонам глазами.

– Чего ты трусишь, братец?.. Я в старых делах, нераскрытых, не копаюсь. Я – начальник розыска. Тебя не предупредили? Ты бывший вор, да?

Лагерник помрачнел, но промолчал, уронив голову.

Митиленич, как водится, справился о составе преступления, семейном положении, характере работы и состоянии здоровья.

– Не горюй, вот-вот выйдет амнистия, не иначе и ты подпадешь, подбодрил он приунывшего зэка и только потом приступил к делу: – В прошлом году освободился некто Филиппов. Сибиряк, охотник, его Мишей звали. – Он подождал, пока Сумин кивнул, и продолжил: – В августе к нему брат приезжал. Ты тогда еще заявление начальнику лагеря подавал, просил свидания с соседом. Вы встретились. Он тебе ничего не давал брату передать?..

– Д-а-а! А откуда вы знаете? Он забыл брату часы отдать и передал через меня. Как же, как же... Там был один грузин, Гора... Старик. Тот самый, что из колодца убег. Эти часы ему Филиппов подарил. Знаете, нет? Гора, каптер!

Митиленич замер, лихорадочно соображая. Он соображал так долго, что зэк, обеспокоившись, заерзал на стуле.

– Какие в лагере разговоры? – подал наконец голос Митиленич.

– Вы о чем, начальник?

– О беглом.

Сумин пожал плечами:

– Откуда мне знать? Разное болтают... Будто хана ему, замерз в дороге.

– Ладно... будет, ступай.

Митиленич нажал на кнопку звонка. Заключенного увели.

Эта встреча только раззудила в нем тревогу. Известно ведь, что зэк всегда все раньше всех узнает: действительно, "хана ему, замерз". Черт с ней, с почетной грамотой, зато жена не сбежит, но часы! Забыл, говорит, брату передать. Зато, может, передал много чего другого... Как передал? А где этот припрятал? Вот ведь задал задачу.

Митиленич, как и подобает истовому профессионалу и сыщику, безгранично влюбленному в свое дело, не стал мешкать, оформил отпуск и вылетел в Красноярск. Он перекопал все агентурные данные и в краевом, и в районном розыске, все надеялся, может, где и сболтнули лишнего Филипповы. Тщетно. Тогда он взялся за сведения, полученные но спецзаданию от информаторов. И тут незадача, кроме разве что детали: якобы Миша Филиппов где-то сказал, что, если бы его не освободили, он все равно бы бежал, сменил фамилию на свободе – и тогда ищи ветра в поле. Только и всего. Так говорит каждый третий заключенный – язык без костей. Но Филиппов бы точно ушел, тайга была его стихией. И только после этого обул Митиленич "железные лапти, взял в руки железный посох" и отправился в тайгу потолковать с Филипповыми.

Зима выдалась лютая, но Митиленича погода не тяготила: в гостеприимстве, водке и тепле недостатка не было. Вот только по жене истосковался, да в свирепый мороз, когда машина надсадно хрипела в глубоком снегу, он тотчас же переносился мыслями к Каргаретели – если этот старый идиот жив, то каково ему приходится!

Братьев Филипповых доставили в районное отделение. Миша Филиппов воспринял сообщение о побеге Каргаретели как некую обыденность, к которой он проявляет интерес разве что из вежливости. А младший брат и вовсе осведомился у старшего, что это, Каргаретели, фамилия или государство. Но и Митиленич не лыком был шит: каких только ловушек он не расставлял, в присутствии начальника отдела и опера из угрозыска часа четыре прямо-таки пытал братьев, но Филипповы оказались тверже кремня...

Эта попытка тоже не дала результатов, тем не менее Митиленич после разговора с Филипповыми заметил своим районным коллегам:

– Не признались, да я на это и не рассчитывал. Для меня яснее ясного, что у Каргаретели есть все необходимое, чтобы добраться до центров. Из этого и надо исходить!

Митиленич размышлял в самолете:

"Мне нужна зацепка, хоть какая, жив Каргаретели или нет... След, преступление, труп – что-нибудь! Если он мертв, все проблемы сами по себе снимаются... Жаль его, сукина сына! А себя не жаль? Жаль, в том случае, если Гора остался в живых и ушел. Жив он, сволочь, жив и идет себе. Терпение, Митиленич, никакой паники! Весной съезжу в Грузию, возьму отпуск. Я должен разузнать о нем все: кто он, что из себя представляет, как он жил, на что способен и в какой семье рос... Заберу с собой Мару... Вот забавно, на юг я всегда ездил один и почему-то после того, как жены бросали меня. Никогда не был там с женой. Вместе поедем и вместе вернемся. А вдруг она прямо оттуда и сбежит? С какой стати, я же еще не взял Каргаретели!..

А мой отец?.. Интересно, когда б его не расстреляли, он бы тоже сбежал? Надо будет там родственников порасспросить, если, конечно, мне удастся найти кого-нибудь из них... А может, для начала стоило б съездить в Уренгой?.."

"Мне бы освежить в памяти кое-что из того, что я слышал о Дариспане. Хочется как-то больше разобраться, отчего личность его вызывает мое восхищение.

Началась война. В Грузии еще бытовала старинная традиция: "Ты не мужчина, если не воевал!" Дариспан пошел добровольцем. В те годы в Картли жил некто Нанчавели, человек среднего достатка, то ли князь, то ли дворянин. Даровав вольную своим крепостным, он отдал им же в аренду все земли, какие у него были. Если случались деньги, он закатывал пиры, себя не обделяя и других не забывая. Когда деньги иссякали, он, в ожидании осенних поступлений от крестьян, проводил время у многочисленной родни, близкой и дальней. Канчавели как раз гостил в семье Дариспана, когда госпожа Родам разрешилась бременем. Дариспан в это время воевал в Молдавии: с турками, французами, англичанами и сардинийцами. На другой день после рождения ребенка Канчавели объявил, что должен съездить в Молдавию, порадовать Дариспана вестью о рождении сына!

Поскольку Канчавели слыл человеком легковесным (отпустил крестьян на волю, блажил и чудесил с друзьями), никому на ум не пришло всерьез принять его заявление. Канчавели же сел на коня и был таков. Даже вообразить трудно, сколько времени надо истратить на то, чтобы верхом на коне пересечь Западную Грузию, Черкесские земли, Таманский полуостров, весь Крым, Северное Причерноморье и Северную Молдавию, но зато легко представить, как отвисла челюсть у Дариспана при виде Канчавели, когда тот вместо приветствия гаркнул: "Сын у тебя родился, Георгием назвали!" Так или иначе, Канчавели как вестник радости получил тридцать золотых, шапку калмыцкого каракуля, черкеску верблюжьей шерсти, под пару ей пояс с саблей и кинжалом, ахалтекинского скакуна под седлом и с миром вернулся домой. По тем временам даров этих хватило бы на обустройство десяти крестьянских хозяйств. Сдается мне, Канчавели точно знал, куда и зачем едет.

Вот и называй его легковесным!..

К этой Дариспаниане можно бы присовокупить еще одну из любимых побасенок Михаки, о побиении которым волка кукурузным початком я уже вспоминал.

"Ехал я верхом в деревню по соседству. Все больше тропинки выбирал, чтобы путь сократить. Поднялся на взгорок, глянул вниз – сплошь купы кустарника... Здесь, думаю, зайцы водятся... Только подумал – из кустарника зайчиха – скок, цапнула у меня из рук плеть и была такова, словно ее земля поглотила, а может, небеса, не знаю. Хорошая плеть была, ничего не скажешь, драгоценными камнями изукрашена. Прошло пять месяцев или шесть – не скажу точно. Еду я все тем же путем, по тем же тропкам. Стою на том же взгорке, и припомнилась мне плеть. Только подумал – из-под того же куста павой выплыла зайчиха с плетью в зубах, за ней семеро зайчат, и у всех семерых по крохотной плеточке.

Я остолбенел, звука не могу издать. Весь выводок неторопливо, не сбиваясь с пути, гуляючи прошелся передо мной и канул..."

Судя по архивам кладбища Земмеля, в девятнадцатом веке блаженных в Грузии было хоть отбавляй. Мне этот Михака тоже представляется блаженным, а о Канчавели и говорить нечего. А вот вам еще один блаженный – юный Питала.

В сквер Земмеля ходила дама: увядшая, ссохшаяся, от рождения, пожалуй, величиной с ноготок, некая госпожа Элисо. Она встречалась мне и в "гареме Джимшеда". Эту историю я помню с ее слов.

Отец госпожи Элисо, Давид, был артиллеристом и воевал с Шамилем. По офицерскому чину ему полагался денщик – он и был у него. Но по тем временам воину-грузину не пристало использовать на посылках человека, облаченного в военную форму, поэтому денщику полагалось сопровождать своего офицера да присматривать за его лошадью и амуницией. Этим ограничивались его обязанности, а на посылках, будь то мирное или военное время, грузинские офицеры использовали крепостных. Обычно проворных подростков лет пятнадцати-семнадцати. Имел при себе мальчика по прозвищу Питала и отец госпожи Элисо. Их воинская часть стояла лагерем в самом центре Дагестана. Питала неотступно ходил за барином, умоляя купить ему на Рождество красную рубаху. Барин купил. Надел Питала рубаху и был таков, исчез в одной красной рубахе. Стояли сильные холода, по ночам даже мороз прихватывал. Барин обыскался его, никаких следов. Решив, что мальчика похитили, Давид послал к горцам посредника, с тем чтобы они назначили выкуп. Вернувшись, посредник сообщил, что мальчика никто не видел, но горцы пообещали порасспросить о нем в соседних аулах. Прошло время, от мальчика не было никаких вестей. Объявился он только на двадцать девятый день. Завидев его, барин от радости залился слезами и с трудом выдавил из себя:

– Где ты был, Гитала?!

– Дома!..

Как выяснилось, Гитала, бедняга, пехом прошел через весь Дагестан, Чечню. Оставив позади Дзауги^[10], Стефанцминду, Арагвинское ущелье, добрался до родного села в Горийском уезде и вдруг вырос на пороге своего дома. Бросив ошеломленным от неожиданности домочадцам: «Вот красная рубаха!» он повернулся разок, чтобы дать разглядеть себя со спины, и ринулся обратно в Дагестан – ни тебе здравствуй, ни до свидания. Гитале для перехода ни конвой не понадобился, ни пушки. Как ушел в красной рубахе, так и вернулся в ней к барину. Что он ел все эти дни, где ночевал – так и не удалось выяснить. На все расспросы он коротко отвечал:

– А кто его знает!..

Еще одним завсегдатаем сквера Земмеля был некий Саварсам Карумидзе. По возрасту он годился в отцы моему деду. Еще до отмены крепостного права семья Карумидзе приютила у себя супружескую чету Баидошвили. Тогда не то что пастбищ и угодий, но и ущелий было множество, и заброшенных деревень, дочиста разоренных северными горцами. Помещики охотно давали пристанище бездомным, помогали им, как могли, укорениться, разжиться – словом, чтобы множились они и барину в помощь были. Пришли Баидошвили, люди сноровистые, за несколько лет встали на ноги, но от судьбы не уйдешь. Нико в пьянке был нрава злобного. Как-то раз на празднике он в порыве безудержной ярости схватился за кинжал, и в результате домой его принесли мертвым. Даро пережила его на пару лишь лет и, изведя себя горем, ушла вслед за мужем. Остался Сандро, парнишка четырех лет. В Грузии искони бытовал обычай: если батрак или крепостной оставался сиротой, не находя приюта ни у кого из близких, заботу о нем брал на себя барин, давал ему воспитание, обустраивал. Карумидзе забрали к себе малыша Сандро, растили его со своими детьми. К ним были приставлены воспитатель и француженка. Учился Сандро на равных с господскими детьми, выказывая несомненные дарования. И воспитатель, и француженка в один голос ратовали за то, чтобы Сандро продолжил образование в гимназии.

Как-то раз привезли барину к Пасхе ягнят. Сандро тогда было семь или восемь лет. Один ягненок был, что называется, рыжиком. Сандро бросился к нему, прижал к себе и с тех пор не расставался, не спал, не ел без него. Близилась Пасха, собрались резать ягнят, вместе с ними и рыжика. Сандро от горя даже чувств лишился, с трудом привели его в себя.

Подошло время определяться в гимназию, но мальчик упорно отказывался учиться, ему хотелось стать овчаром, пасти овец. Его долго уговаривали оставить пустую затею, но мальчик стоял на своем, и тогда его насильно отвезли в гимназию вместе с Саварсамом. Он сбежал на третий день и вернулся обратно в деревню. Так повторилось несколько раз. Потому прозвали его на деревне "обратным". Господа в конце концов оставили его в покое – пусть живет как хочет.

Эту историю я слышал в детстве раза три, не меньше. Каждый раз ее рассказы-Вали по-разному, и каждый раз в этом месте я непременно задавал вопрос рассказчику: "А что сталось с рыжиком?" И ни разу не получил на него ответа... Сандро отвел от себя угрозу гимназии и стал неотступно молить отпустить его в пастухи. Стал молить и таки добился своего, это в двенадцать-то лет. К отаре Карумидзе был приставлен овчар, человек опытный, достойный и верный, ему-то и препоручили Сандро. Лет до четырнадцати мальчик был при нем, потом вдруг исчез, оставив записку с просьбой не беспокоиться о нем и с заверением, что через несколько лет вернется уже со своими собственными отарами.

Восемь лет спустя он и впрямь объявился со своими отарами. Все это время Сандро, как выяснилось, пастушил у казбекских горцев. В те времена как овцеводы, так и пастухи занимались своим промыслом в заведенном порядке. Под началом двух пастухов были отара из двух тысяч овец, шесть кавказских овчарок, две упряжные лошади и два иноходца. Отработав год, пастух отбирал из стада в свою собственность пятьдесят овцематок. По прошествии двух лет у него уже было сто собственных овец и пятьдесят полагаемых из хозяйской отары. Итого, сто пятьдесят, а через три года все триста пятьдесят. Словом, за восемь лет службы Сандро стал хозяином трех отар, или шести тысяч голов, к тому еще овчарки, табун из тридцати лошадей да деньги, довольно много. Женился, пошли дети, и зажил он жизнью зажиточного крестьянина. Больше шести тысяч овец не держал – считал, что этого достаточно. Он был обучен грамоте, умел держать слово, помогал бедным, сирым, и мужеством его Бог не обидел.

Времена были лихие, поэтому смелость и отвага нужны были овцеводам не меньше, чем умение ходить за овцами и врачевать их. Пастухи водили отары на кизлярские пастбища через земли, населенные северокавказскими племенами: водили туда и обратно. Какие только испытания не выпадали на их долю!

К двадцати пяти годам слава об овцеводе Сандро Баидошвили шла по всему краю, о его отчаянной храбрости были наслышаны по обе стороны Кавкасиони. Сандро-то ходил под Богом, но и черт не дремал, и вот ведь как вышло, что осудили его на двадцать лет каторги.

Случилось все просто и вдруг. Таможенники на Ларсе остановили отару сбор за зимние пастбища составлял копейку с головы. Это были новички, Сандро никогда прежде их не видел. Таможенники спросили, сколько голов он перегоняет. Сандро ответил так, как то и было. Его подняли на смех, тем не менее Сандро держался вежливо. Старшему таможеннику пастух показался простаком, и он решил поднажать, чтоб выколотить из него побольше денег. Как говорится, нашла коса на камень. Таможенник осатанело бранился. Сандро спокойно отвечал. Его невозмутимость привела таможенника в бешенство, и он, не сдержавшись, дал Сандро затрещину. В ответ Сандро отвесил оплеуху, от которой тот грянулся оземь. На подмогу начальству кинулись двое других таможенников, один безоружный, второй – при винтовке со штыком. Безоружный выхватил из рук сотоварища винтовку, хотел было поддеть Сандро на штык, но тот опередил его кинжальной раной в живот. Таможенник упал и забился в судорогах. Солдат кинулся к своей винтовке, но и его постигла участь младшего таможенника – он испустил дух со вспоротым животом. Начальника тем временем и след простыл. Сандро погнал отары дальше. Его взяли во Владикавказе. Брат одного из убитых таможенников служил в Тбилиси околоточным надзирателем. Объявившийся начальник таможенной заставы ни за какие блага не склонялся к правдивым показаниям. Да и какая, собственно, разница, когда на тебе две человеческие жизни. Как ни старались Карумидзе только виселицу сумели отвести от Сандро Баидошвили. Двадцать лет не подавал он о себе вестей, его считали мертвым, однако он вернулся. Вернулся... Куда девалась его всегдашняя улыбка, мощная грудь, горделиво развернутые плечи! Развалина и калека. Вместо ноги – обрубок по колено.