Текст книги "Гора Мборгали"

Автор книги: Чабуа Амирэджиби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Среди них есть такие, что, кроме гадливости, никаких других чувств не вызывают. Что же тебя занимает?.. Не знаю, может, мне не по себе от этой встречи с мерзавкой Линой!"

Гора сдержал слово, в течение трех суток и близко не подпускал к себе ни одну из Валек. На четвертый день погрузился в воспоминания.

"Значит, так – вторая Валька. В Белоруссии, в Минске, во внутренней тюрьме МГБ я то ли провинился, то ли нет – точно не скажу, но на меня надели наручники и повели вниз, в карцер. Там, в коридоре, приказали повернуться лицом к стене – я догадался, кого-то выводили, освобождая камеру для меня. Мне удалось подсмотреть, это была женщина, ее завели в соседнюю камеру. В освободившуюся втолкнули меня и сняли наручники. Камера, как и повсюду, являла собой стандарт, разработанный научно-исследовательским институтом Министерства госбезопасности СССР полтора метра на три, маленькое оконце с выбитым стеклом и складными нарами с висячим замком. В камере было градусов пятнадцать мороза, тьма кромешная. Как видно, представительнице прекрасной половины человечества облегчили страдания – перевели в камеру с застекленным окном, а мне, представителю менее прекрасной половины, любезно предоставили возможность разделить ее прежнюю участь. Ясное дело, я стал ходить из угла в угол. Ни сесть, ни встать. Ходил, ходил. Все равно продрог, оправиться хотелось ужасно. Подошел к параше, прикрытой куском дикта. Наклонился снять крышку и увидел что-то округлое, продолговатое, мерзлое как камень. Я не понял, что это. Снова стал расхаживать взад-вперед. Чуть погодя из соседней камеры послышался женский голос:

– Эй! Ты кто? – Какой, дескать, ты масти?

– А ты? – откликнулся я. Мой ответ означал, что я не вор.

– Валька-Чайка! – представилась соседка. Я расспросил, по какой статье она сидит, разумеется, после того, как выложил свою подноготную. Валька-Чайка загудела в тюрьму за то, что пырнула ножом начальника паспортного стола. Пырнула, поскольку тот припозднился с выдачей паспорта после ее очередного освобождения.

– Слушай, фрайер! Ты там у себя ничего не видел? – обратилась ко мне Валька-Чайка.

– А что?

– На параше ничего не видел?

– Видел. Что это? – решился я удовлетворить свое любопытство.

Валька от души расхохоталась:

– Угадал?

Я подошел, еще раз посмотрел. Как будто понял, что это, но не решился облечь в слова свою догадку.

– Нет, – промямлил я.

– Говно! – крикнула она и разразилась хохотом.

Не стану скрывать, я растерялся. Как тут не растеряться, когда я и колбасы никогда не видел такого диаметра. Что тебе солтисон!..

– А чье такое? – простодушно осведомился я.

– Мое... чье еще!

– Ну и ну!

– Скука. Вот и лепила!"

Прошло три дня. Гора извлек из памяти третью Вальку.

"Это случилось в московской тюрьме Красная Пресня, где я ждал этапа. Я попросил коменданта сводить меня в каптерку. Стояла зима, нужно было достать из сумки теплые вещи. В полдень пришел надзиратель, мы спустились на третий этаж, женский, где помещалась каптерка. Пришли – закрыто на перерыв. "Стой здесь, сейчас приду", – сказал мне надзиратель и ушел. В женском корпусе надзирателями работают женщины. Вот появилась одна из них, окинула меня взглядом и ушла... Вернулась она со старичком, тоже заключенным. Он держал под мышкой стекло, из кармана пиджака торчал стеклорез. Надзирательница открыла дверь напротив... Из камеры хлынул такой смрад, что я покачнулся. Впустив стекольщика, надзирательница заперла за ним дверь и удалилась. Выждав, пока она скрылась за углом, я отодвинул заслонку и заглянул в глазок... Лучше бы я этого не делал! О стекле там и думать забыли. Женщины стащили со старика брюки и, распластав его на нарах, кинулись на него, отталкивая друг друга локтями. Я довольно долго наблюдал за тем, как то одна, то другая пытались пробудить к жизни мертвую мужскую плоть... В конце концов одна из заключенных с криком "Девоньки, понюхать дать надо!" – спустила с себя штаны, переступила через беднягу и стала тереться чреслами об его нос... Тут из-за угла высунулась надзирательница. Наверное, первый и последний раз в жизни я настучал на кого-то в тюрьме. Махнув надзирательнице рукой, я подозвал ee. Она подошла, заглянула в глазок. Бесшумно открыла дверь и крикнула: "Валька, поганка! А ну слезай сейчас же!" Вошла, ухватила Вальку за волосы и оттащила ее как кутенка, пиная ногами. Несчастный стекольщик едва ноги унес".

Четвертая Валька.

"В Восточной Сибири после прихода Хрущева к власти я получил пропуск, точнее, ко мне, беглецу, проявил доверие полковник Мамедов. Я стал работать экономистом. У меня в мыслях не было бежать, ибо я знал, готовилась реабилитация. Как-то раз, составив месячный отчет, я сел на мотоцикл и двинул в Главное управление. Автомобильных дорог на ту пору не было. Впрочем, что говорить о дорогах, когда и Тайшет-Ленская железнодорожная магистраль работала, так сказать, условно. Люди ходили по путям. Поскольку снег был плотно утоптан, можно было ездить и на мотоцикле. До Заярска оставалось каких-нибудь четырнадцать-пятнадцать километров, когда мотоцикл забарахлил. Я покопался в нем – никакого результата. Пришлось толкать в гору этакую махину. Я с ног валился от усталости. Добравшись до первого же дома в Заярске, постучал – нужно было где-то переночевать... Дверь открыла старуха. Я объяснил мое положение и попросился ночевать, обещая заплатить, сколько надо, за ночлег. Она согласилась. Оставив мотоцикл в сенях, я вошел в горницу, в ней было жарко, топилась русская печь. Мы поговорили, у меня были с собой кое-какие мелочи, я подарил их хозяйке, дал денег... Заметив постель, чисто застланную, я полюбопытствовал, чья она. Старуха объяснила, что сама спит на печи, а тут ночует постоялица, хорошая девочка, приехала из России по комсомольской путевке. Вскоре пришла и постоялица со своим парнем. Они внимательно оглядели меня, парень достал из внутреннего кармана бушлата початую бутылку водки. Сели за стол. К горнице примыкала небольшая прихожая. В ней помещалась кровать, довольно просторная, с теплыми одеялами, старуха предоставила ее мне. Я разделся, лег. Молодые распили бутылку, ушли. Я так измотался за день, что уснул как убитый. Не знаю, что меня разбудило, – вероятно, громкие голоса под окнами моей спаленки. Парень с девушкой возбужденно спорили. Потом раздался звук увесистой затрещины, и девушка вбежала в дом, немного повсхлипывала и успокоилась.

Дом объяла тишина, я уснул. Сколько прошло времени – не скажу, но проснулся я оттого, что кто-то скользнул ко мне в постель... Хотел я этого или нет, но что за этим последовало, понятно, да это и не имеет особого значения. Важно то, что Валька, занимаясь любовью, все приговаривала: "Вот тебе, Володька, вот тебе!" Разумеется, я и без того понял, что пришла она ко мне в пику Володьке, но пока я сообразил, как мне к этому отнестись, все было кончено, и Валька отправилась в свою постель.

Проснувшись поутру, я застал только старушку".

Пятая и шестая Вальки.

"Как давно это было! Моя Валентина, если, конечно, жива, уже постарела. А была такой прекрасной! Кубанская казачка, она работала в какой-то станице. Училась на заочном в Ростове-на-Дону, мечтала преподавать литературу в старших классах... Если кого-то и можно назвать красавицей, то ее – клевая была девка, ничего не скажешь! Стыдно признаться, но то, что ее звали Валентиной, коробило, отталкивало меня, я мучился ассоциациями навидался всяких Валек. Бзик, ничего не поделаешь! Разве можно ставить их на одну доску?! Интересно, Вальками они сами себя называли или как? Берут же себе беглецы расхожие имена... Зачем далеко ходить? Ты сам кем только ни был: Гелашвили, Гиоргадзе, Майсурадзе – эти фамилии у всех на слуху... Окстись, я скрывался, не мог же я носить свою фамилию?! А им от кого скрываться?! За ними же никто не гонится?.. Итак, был сорок шестой или сорок седьмой год... Карачаевцев выслали, Клухори присоединили к Грузии, движение в сторону Владикавказа стало оживленнее. Меня послали в Ростов-на-Дону на курсы повышения квалификации. Ехать ужасно не хотелось. Я бы вообще не поехал на эти чертовы курсы, но перевал был открыт, и я подумал, что, так как движение из Грузии стало интенсивным, лучше бы на время убраться в Ростов, дабы не напороться на грузинских чекистов или просто знакомых. С Валей я познакомился в гостинице, она приехала на сессию. Впервые я встретил ее в ресторане – ужинал поздним вечером и увидел ее со спины, у нее были пушистые волосы удивительного цвета. Я покрутился, полюбовался ею – она была божественна. В ту ночь я глаз не сомкнул. На второй день я подошел к ней и выпалил: так, мол, и так! Порядки в гостиницах были полицейскими, наша – не составляла исключения. Пришлось снять на Боготяновской комнату у старушки с отдельным входом и мокрой точкой. Я был занят в дневные часы, Валя – в вечерние. Встречались мы практически ночью. Когда Валя уходила, я отдыхал, потом выходил в Город, проводил время в бильярдных – довольно надежное убежище для беглого политического заключенного, там, если кого и ищут, то только воров и бандитов. В первые же свои выходы я заметил, что перед нашим домом собираются в пух разряженные и размалеванные девицы. Присмотревшись, я понял, что тут гужуются шлюхи. Должен признаться, меня с юности занимала жизнь этого люда, их психология и характер ремесла.

Как-то вечером я вышел из дому и замер: сексуальный мир Ростова-на-Дону заметно обогатился. Я присмотрелся. Ко мне подбежала одна из девон, в жизни не встречал таких крошечных созданий – точно кукла, едва доставала мне до ребер. Стояла и улыбчиво ждала моих слов. Я молчал.

– А я высоких люблю. Валька! – объявила она со смехом.

– А я миниатюрных девушек, но у меня нет времени! – отозвался я, протягивая ей червонец.

Она даже не взяла, а выхватила его, думала, что я разыгрываю ее. Какое-то время постояла, выжидая, не потребую ли чего-нибудь взамен. Потом поблагодарила и пошла, виляя бедрами. Пошел и я своей дорогой, перебирая в памяти всех Валек своего прошлого. Вот бзик так бзик! Как бы там ни было, проститутка Валя на протяжении того месяца, что я снимал комнатушку, почти каждый раз, завидев меня на пороге, подбегала за своим кровным червонцем и получала его. По тем временам червонец немногого стоил – три-четыре килограмма хлеба или пол-литра водки со сдачей.

Прошло два года, я снова попал по делам в Ростов-на-Дону. Вернулся как-то в гостиницу, уставший, измотанный. Только задремал, как звякнул телефон.

– А я высоких мужчин люблю.

Валя! Разумеется, я вспомнил ее и даже обрадовался.

– Ты откуда взялась, негодница? – засмеялся.

– Я теперь здесь работаю. Можно приду к вам?.. Просто так... Повидаться хочется. Можно?

– Ну валяй!

Прошло не меньше получаса. Раздался стук в дверь. Я оправил одежду, открыл дверь и... Передо мной стоял официант с тележкой – бутылка шампанского, какие-то закуски... "Я ничего не заказывал", – пробормотал я.

Официант посмотрел на дверь, убедился, что не ошибся номером, и пожал плечами.

– Ваша женщина велела!.. – сообщил он шепотом.

Я засмеялся, впустил его. Он накрыл на стол и ушел.

Вскоре явилась и "моя женщина". Та же искренность во взгляде, тот же смех. Все существо ее лучилось благодарностью к жизни. Валя "работала" при гостинице, поскольку у нее был сутенер, обеспечивавший ее клиентами из постояльцев. Я всегда испытывал жалость к проституткам, считал их жертвами злой судьбы и спросил у Вали, что она думает на этот счет.

– Женщина должна рожать, воспитывать детей или тешить мужчин. Другого назначения у нее нет! – твердо сказала она.

Зазвонил телефон. Мужской голос спросил Валю. Вызывал шеф! Она торопливо распрощалась.

– Мне на седьмой... Хотите вернусь? Я высоких люблю... – Она не закончила фразу и, засмеявшись, ушла.

Я смотрел ей вслед, пока она шла по коридору. Вернувшись в номер, оглядел разоренный стол и от души расхохотался: меня, бывало, угощали воры, бандиты, хулиганы, но чтобы проститутка, на деньги, заработанные своим ремеслом?! Не доводилось!.. Ну что, доволен? Знаешь, что я тебе скажу? Этими Вальками и прочей дребеденью ты себя оскорбляешь... И слушателей! Сколько раз я рассказывал об этом в кругу друзей! Они слушали с интересом, но им было неприятно... Кое-кому из них, не всем!.. Как бы то ни было, не будем больше о плохом, подождем, пока настроение поправится. Передохнем денька три..."

Целых три дня Гора и вправду думал только о своей дороге – он умел заставить себя. А еще он умел стирать из памяти то, о чем мог проговориться во время пыток. Он частенько говаривал: "Чего не знаешь, того не выдать!" На четвертый вечер, немного оживившись, он снова пробудил в душе воспоминания.

"Здорово разозлила меня эта баба, змея подколодная! Пожалуй, не в ней одной дело. Ты был подавлен оттого, что вдруг почувствовал: пришла пора уходить, и нет чтобы выбросить из головы эту мысль, стал пуще растравлять себя из пальца высосанными доводами; договорился до того, что в покойники себя записал. Ладно, не будем об этом. О чем поразмышляем?.. Вспомним Силу, сколько раз собирались, да все откладывали до лучших времен... Да, Силу я увидел впервые в Карабазском лагере, куда попал из Караганды за побег. В этом распределителе была установлена суточная норма воды: три литра на человека из расчета полтора литра на кухню для баланды, остальное – хочешь мойся, хочешь стирай, хочешь клизму себе ставь... Три литра, как же, держи карман шире! Вода доставалась по ранжиру: сначала тем, у кого авторитет, потом, в общей свалке, – тем, кто посильней, остатки – тем, кто половчее. По шестьдесят-семьдесят трупов выносили среди бела дня. Обматывали проволокой ноги – и айда! Мне тоже доводилось, правда в других местах, выволакивать трупы. В этой пересылке было четыре зоны: три – мужские, одна – женская для заключенных разных мастей. Впрочем, зонами они только назывались, их разделяла проволока, ступай себе куда хочешь. Я был политическим беглым; с мастями делить мне было нечего, я мог выбрать любую зону. В одном из бараков я нашел свободное нижнее местечко и, бросив узелок на нары, прилег. Стояло жаркое лето. Чтоб увеличить доступ воздуха оконные рамы выставили, но от жары это не спасало. Я устал после дороги и вздремнул. Меня разбудил густой, рокочущий бас:

– Эй ты! Спросил, чье это место?!

– Нет!

Пришелец несколько опешил от простодушного ответа, но тут же нашелся:

– Это наша зона, воровская. Тебе сказали?

– Я не спрашивал, – ответил я смеясь, настолько меня поразило несоответствие между голосом и тщедушным строением – плотный бас в щуплом, взъерошенном существе, сильно смахивавшем на оголодавшего после зимы воробья.

– Чего лыбишься, ты кто?!

– Спокойно! Я – бывший и вечный студент. Звать Горой. А тебя?

– Гора!.. Как же, знаю. – Мой собеседник с трудом сдерживал распиравшее его любопытство. Убедившись, что сумел сохранить достойный вид, он как бы между прочим сообщил: – Я Сила. Ты, верно, слышал. – Он смотрел на меня такими умоляющими глазами, что, ответь я отрицательно, он бы расплакался.

– Слышал, – соврал я. – Тебя куда?

– Не знаю, нас, воров, загребли из четырнадцатого штрафного.

Нашлась же в Советском Союзе сотня людей, и не одна, которая волочила вместе с Лениным бревно на пресловутом субботнике. Так и в лагерях: дерзкий побег не только тема, одна из главных, для разговоров, но и возможность для определенной части зэков похвастать если не тесной дружбой с беглецом, то хотя бы совместной отсидкой в прошлом. Наш последний побег был дерзким, с жертвой, и в лагерях нас знали поименно. Вероятно, эти подробности врезались Силе в память, оттого и имя мое ему показалось знакомым.

Взобравшись на нары – он занимал место надо мной, – Сила принялся без умолку болтать, изо всех сил стараясь произвести на меня впечатление матерого вора в законе. Дудки! Он был скорее пристяжным, вором от него и не пахло – опытный зэк с полувзгляда определяет масть, со временем вырабатывается нюх. Во всех распределителях есть спец, который, не расходуя слов, одним движением пальца разбирает прибывший этап по мастям. Мог ли я ошибиться!

Сила долго еще рокотал. Потом наконец умолк, вероятно, задремал. Прошло время, заскрипели доски, и Сила, спрыгнув, объявил:

– Пойду поиграю, развлекусь маленько. Вишь, вон там, у воров берлога, играют без передыху... Ха-ха-а, воры, как же! Там воров, раз-два и обчелся. Остальные – черти с мутного болота.

Прошло несколько часов. Раздалось мурлыканье, совсем близко. Это явился Сила с увесистым узлом в подхват – тряпьем, сложенным в ношеную рубашку и рукавами же рубашки завязанным. Закинув узел на нары, он влез и принялся разглядывать, перебирать выигранные вещи, при этом он, на манер зарубежных певцов, а может и лучше, напевал хриплым голосом. Я чувствовал: он с нетерпением ждал, когда я заговорю с ним.

– Что, снова напал на фрайеров?! – попытался кто-то подольститься к нему в надежде поживиться чем-нибудь из выигранных вещей.

Сила сделал вид, что ему нипочем комплимент, и подозвал льстеца:

– Поди сюда, оголец!

"Оголец" оказался старым паралитиком с перекошенной губой и скукоженной правой половиной тела.

– На, бери, не жалко! – Сила торжественно протянул "огольцу" пару носков, достал из-за пазухи деньги, пересчитал их: – Вот двадцать пять рублей, отнеси их Сойке, он знает! Спрячь подальше, не нарвись на собак, отберут. Ступай. Бегом.

"Оголец" и впрямь устремился бегом – одной ногой он ступал нормально, другую приволакивал, поэтому "в беге" ему приходилось чаще перебирать парализованной ногой.

Сила красочно, со смаком расписал, как ему удалось до нитки обобрать "чертей с мутного болота". Доложил и о том, что выиграл сорок восемь рублей и шмоток, почитай, на пару тысяч. Цена лагерных шмоток, мягко говоря, условная. Обычно, когда речь заводят об их стоимости, имеют в виду игровую стоимость, а не за сколько их можно толкнуть. Это на самом деле тряпье, покупателя на него не найти даже перекупщику, поднаторевшему в своем ремесле, но для игры они годятся. За ветхие штаны, что просят заплат, можно выиграть годовую пайку сахара с наличными в придачу.

Посланец вернулся, извлек из-под рубахи завернутый в ветошку "мерзавчик" и протянул его Силе. Тот вышиб пробку и прильнул губами к горлышку. Не знаю, болезнь это была такая или так от рождения были устроены его кишки, но я слышал не только то, как он глотал, но и то, как спускалась жидкость до желудка и дальше. Оставив самую малость на донышке, он протянул мне пузырек:

– Пей, интеллигент!

– Не хочется. – Мне действительно не хотелось.

– Не хочется? – с сомнением переспросил он.

Я промолчал, и тогда Сила торопливо опорожнил пузырек – дескать, не передумал бы. Опорожнил и зарокотал. Он рассказывал о своих выигрышах, вкрапливая в них сведения автобиографического характера. Затем спрыгнул и объявил:

– Пойду корешей повидаю, может, какого-нибудь фрайера наколю.

В лагерях частенько случалось заключенному, выпив пару глотков водки, мыкаться из барака в барак, нарываясь на драку. Был и стимул для этого: если ты мог позволить себе купить водку – значит, ты судьбою меченный! Мыкался лагерник, раззадоренный хмелем, рвался в драку. Не случалось затеять ее с кем-нибудь из заключенных, цеплялся к надзирателю, пока не оказывался в карцере, зато это приключение работало на его авторитет.

– Не ходи, ввяжешься в историю, – посоветовал я, зная наперед, что он не станет меня слушать.

– Я? – удивился Сила и пошел. Сделав шагов десять, остановился, задумался, вернулся.

– Интеллигент, тут двадцать три рубля, спрячь хорошенько... Я скоро вернусь.

Он припозднился. Я справился о нем. Дай-то Бог, чтобы все мои предсказания так сбывались... Сила пристал к какому-то офицеру: ты, дескать, кривой на один глаз. Тот, вероятно, пропустил бы мимо ушей поклеп, но в нос ему ударил запах водки...

Трое суток!

Силе заранее был известен финал прогулки, иначе зачем бы он стал оставлять деньги?

Клеветник-визитер вернулся на следующее же утро. По счастью, в тот вечер воры насмерть сцепились с "суками", возникла нужда в свободных карцерах, и поддавшего накануне постояльца попросили освободить апартаменты.

Оставшуюся часть дня Сила посвятил отдыху, восстановлению формы. Время он в основном провел в окрестностях кухни, но чуток перебрал с кашей, крупа оказалась гнилой, и Силе пришлось извиняться передо мной: "Ни моя вина, живот сводит! Еще бы в руках палачей!"

Вечером он пересчитал деньги, отметил, что нужно бы пополнить кассу, и отправился играть. Силе свойственно было оповещать всех о своих намерениях. Рокотал он неумолчно, но правды ради нужно отметить, рассказчиком он был хорошим.

Сила ушел, но через час влетел, крайне взволнованный, сгреб все тряпье, какое было, и умчался. Вернулся он поздно вечером, и возвращение его было печальным. Он не пришел, а приполз в одних замызганных трусах, зато с бабочкой на шее. Он не мог ее снять, поскольку играл на это, такова была ставка: в случае проигрыша он должен был раздеться до трусов и оставаться с бабочкой на голой шее. Тут не отвертишься.

Влез Сила на нары, до меня донеслись всхлипывания. Сила плакал! Сначала – без слов, потом сопровождая рыдания горькими причитаниями. Лично мне прошлое Силы открылось в основном из этих причитаний.

В юношескую пору судьба привела Силу в отряды Нестора Махно. Сила объяснял этот шаг так: в те времена иначе не получалось, нужно было непременно держать чью-то сторону. Лично я убежден, Силу к Махно привели не убеждения, а жажда поживиться и жизнь сохранить. Его обязанности в войске Махно сводились к следующему. Обоз родоначальника украинского анархизма числил, помимо прочего, вместительную повозку сахара. Когда войско разбивало лагерь где-нибудь поблизости от еврейского местечка, Сила шел туда и предлагал сахар. Поторговавшись и договорившись о цене, он приводил с собой покупателя и показывал ему товар. Бывали случаи, когда ему удавалось сбыть сахар вместе с повозкой и запряженной в нее лошадью. Рассчитавшись с Силой, евреи забирали повозку, а в нескольких верстах их поджидал отряд махновцев, отбирал товар и возвращал его в обоз. Эта практика длилась достаточно долго, но в конце концов накрылась, поскольку слишком много развелось любителей нагреть руки. Сила порвал с анархизмом, навсегда распрощался с теми краями и, по его собственному выражению, "отдался базару" в белорусском городе Ошмяны. Тут непременно нужно сказать пару слов о гражданине Шмулевиче, которого Сила поминал в своих причитаниях крепким словцом. Шмулевич был одним из тех, кто некогда купил у Силы сахар. Он оказался человеком феноменальной памяти, живо узнал барыгу, раз виденного десять лет назад! Подначивая Силу, я задал ему вопрос, употреблял ли Шмулевич после той пресловутой сделки сахар в качестве пищевого продукта или вообще изъял его из своего рациона?..

Он не знал.

Как бы то ни было, в двадцать девятом году Сила схлопотал десять лет, а поскольку у него был нюх, он тотчас смекнул, что человеку с его биографией лучше всего отсиживаться в тюрьме мазуриком. С тех пор он строил из себя бывалого вора, и иногда, представьте, у него это получалось.

Пока я не приступил к следующей части биографии Силы, то есть к истории с гармонью, отмечу, что бабочку с шеи он снял благодаря мне. Я дал ему новенькую украинскую рубаху, подаренную Славой Нагуло. Он сел, сыграл, выиграл. Снова напился, пошел мыкаться по баракам. Дьявол заманил его в "сучью" зону. Там, как выяснилось, Силова пропаганда воровских законов привела аборигенов в такую ярость, что я едва узнал его по возвращении так его отлупцевали. "Суки" сочли его мертвым и только поэтому отцепились, иначе не миновать ему проволоки на ногах. Что касается гармони, об этом лучше рассказать от лица Силы:

– Что я за человек! Будь у меня капелька ума, не вцепился бы в эту гармонь! Вон сколько фрайеров с деньгами, тьма-тьмущая. Где их только откопали, всех этих старикашек, инженеров и профессоров?! К нам на "Беломорканал" их пригнали табуном, все как один в пальто с меховыми воротниками из каракуля и выдры, в очках в золотой оправе. Я себя чувствовал как в харьковском ломбарде! Стоило пальцем ткнуть – они сразу все с себя снимали. А я, дурак, позарился на гармонь! Люди банк брали и получали за это пять, ну, от силы, восемь лет. А мне за гармонь – десять?!

Дело тут было не в гармони, проступок квалифицировался как лагерный бандитизм. Есть такое юридическое понятие, тянет на десять лет. Какому-то зэку дали в качестве премии, как передовику труда, гармонь. Сила вознамерился отнять ее. Владелец уперся. Сила пырнул его ножом в ягодицу случай этот пришелся на тридцать третий год. Дата освобождения отодвинулась до сорок третьего. Жизнь полна неожиданностей, Сила знал об этом, но предположить, что его ждет амплуа политического заключенного, никак не мог. Когда лагеря переполнились контингентом тридцать седьмого года, пронесся слух, что Гитлер дал испить Сталину с Ежовым такого яду, что оба спятили и стали уничтожать собственных друзей. Мог ли прийти к иному заключению лагерный интеллект тех времен?! Прослышав об этом, Сила неосмотрительно брякнул: "Хоть бы дали им такого зелья испить, чтоб они оба ноги протянули". Хотели расстрелять. Потом учли малограмотность и удовольствовались "червонцем". Силе полагалось выйти в сорок седьмом, через восемнадцать лет. В сорок пятом он хлобыстнул палкой надзирателя, прибавил себе еще "червонец"...

Я встретился с ним в пятьдесят втором, мы пробыли вместе полтора месяца. Меня вызвали. Я попрощался с Силой. Знал, куда меня ведут. Пошел, присоединился к другим. Поодаль собирали лагерников, чтобы вести на работу... Вдруг поднялась суматоха, гогот – надзиратели волокли Силу.

– Вы не заставите меня, я в жизни не работал! Я вор и вором умру!.. А сапоги пусть чистят ваши жены-бляди!.. Вон кошкоеды – выводите их, пусть они вкалывают! – грохотал он густым басом.

Я не разглядел, отпустили Силу или он ускользнул, я только видел, что он припустил как заяц, продолжая издали материть надзирателей. Мне и в голову не приходило, что доведется когда-нибудь снова свидеться с ним, однако через год судьба свела нас на полуострове Таймыр, на строительстве города Норильска.

Меня перевели из одного лагеря в другой. Здесь, как и в прочих местах, зэков, возвращавшихся с работы, обыскивали так: заключенный раздевался и стоял нагишом, пока шмонали сначала одежду, потом его самого. В условиях Заполярья эта процедура, естественно, производилась в крытом помещении, поскольку тюремщикам нужны были рабочие руки, а не больные с воспалением легких. Подошел мой черед, я разделся. Стою, жду. И тут я впервые за время заключения увидел профессионального чистильщика обуви! Он сидел в углу на колоде, в кресле перед ним восседал офицер; чистильщик работал с удивительным мастерством и блеском. Я, вроде Ашны, испытываю особое уважение к профессионалам, именно их я считаю элитой человечества... Меня обыскали, я оделся. Чистильщик посадил в кресло человека в хромовых сапогах – привилегированного зэка, чекистского холуя. Я подошел к чистильщику, он на мгновение поднял голову, и я с изумлением узнал Силу. Мне припомнилось, как в Карабазе надзиратели волокли его, а он вопил что есть мочи: "Пусть сапоги чистят ваши жены-бляди!"

– Сила, здорово, как ты? – Бог свидетель, я обрадовался ему.

Сила вскинул на меня глаза и, смутившись, выдавил:

– Я умею варить ваксу... Лучшую ваксу...

Вот как жил Сила. Сидел, драил ботинки, копил денежки, рубль к рублю. Сколотив семьдесят пять рублей, совал нарядчику взятку – двадцать пять рубликов, и его отправляли в город на стройку с какой-нибудь бригадой. Там Сила договаривался с шофером, тот доставал ему за пятьдесят рублей пол-литра спирта. Сила выпивал и начинал склонять слоны^[13], после чего надзиратели волокли его в карцер. Больше двух суток Сила никогда не сидел, он был нужным человеком – начальник лагеря страдал комплексом надраенных сапог. Вышвыривали Силу из карцера, и все начиналось по новой.

Однажды кто-то из лагерников заскочил в хижину бригады Лео Анчабадзе сказать, что бедняга Сила замерз возле бетонного завода, там, где бревна валяются. Я содрогнулся, бросился бежать.

Сила лежал навзничь на бревнах с примерзшей к рукам пустой бутылкой из-под спирта, лицо и ворот были в блевотине.

Беда стряслась с Силой на двадцать четвертый год его непрерывного заключения. Что было делать? Я взвалил его на спину и понес в медпункт. Там равнодушно констатировали, что Сила предпочел отправиться в лучший мир. Я воздел руки и громко, во всеуслышание, взмолился: "Господи, отпусти грехи по части сахара, гармони и других соблазнов рабу своему Силе, ведь он был продуктом государства и общества, созданных волею Твоею..."

Неприятный осадок от встречи с Полиной Цезаревой долго мучил Гору. К тому же в воздухе несколько раз появлялся вертолет, без сомнения следовавший его маршрутом, что тоже, естественно, не располагало к веселью. Выходило, что контакт Цезаревой с Митиленичем уже состоялся. Нужно было свернуть с дороги, вернее, с реки, затаиться на несколько дней и потом идти только по ночам. Груз – дары Цезаревой – "потяжелел". Воспоминания, даже забавные, тоже не могли поправить настроения. До встречи в условленном месте оставалось много дней, больше нужного. Поэтому Гора позволил себе свернуть в лес, устроиться в берлоге и полежать в ней до ночи. Вертолет покружился и улетел. Гора дождался сумерек, вытащил сани на ледяную гладь реки и двинулся дальше.

"Знаю, Митиленич, что у тебя на уме. Воображаю, в какую ярость ты впадешь, когда обнаружишь, что я ускользнул от тебя. Ничего не поделаешь, я мужчина и должен довести до конца свое дело... Ты доводи свое... Я приду в то место, где ты будешь ждать меня, приду, но ты сядешь в лужу, – увидишь, так оно и будет... Я всего раз видел тебя, но запомнил, и знаешь, кого ты мне напоминаешь?.. Михаила Михайловича Колоснова... Только внешне. Доведись тебе побывать в тюрьме, ты, пожалуй, стал бы другим, не таким, как Колосков... Тюрьма полна Колосковых, опустившихся интеллигентов. Это – в основном бывшие большие люди... Сам он так представлялся: "Бывший главный инженер Главснаба Совета Министров СССР". Начальствовал в упомянутом учреждении Лазарь Михайлович Каганович. Это была одна из его должностей. Любовница бедняги Колоскова, супруга первого секретаря одного из московских райкомов, вдруг призналась мужу в своей неверности уже после того, как ее роман с Колосковым лопнул. Колосков получил двадцать пять лет, за "бытовое разложение", срок основательный, ничего не скажешь. Он сидел и все время что-то писал. Раз я спросил его, чем это он занимается на досуге. Он на полном серьезе объяснил: "Должен доказать, что мой следователь агент американской разведки!.." В ту пору бывшие шишки собирались в отдельные бригады, их направляли на легкие работы. Колосков нажимал на какие-то кнопки – это и была его работа, как будто чистая, однако спал он все равно в носках, стало быть, с черными от грязи ногами – он вообще не мылся. Однажды я и Котэ Кахидзе, бригадир этих шишек, сидели после работы, играли в нарды. К нам подошел Колосков и, едва не плача, пожаловался на то, что ему не дают хлеба! Котэ объяснил, что люди выполняют его распоряжение. "Ступайте, искупайтесь, тогда получите". Колосков молча помчался в баню. Мне стало жаль его, но Котэ считал, что надо заставить Колоскова хоть раз стать под душ! Местность изобиловала горячими источниками, лагерная баня была просторной, душей на тридцать, в ней всегда была теплая вода... Колосков вернулся через несколько минут, по лицу его стекали черные струйки. Котэ поднял на него глаза: "От него все равно толку не будет" – и велел выдать ему хлеб... Если не ошибаюсь, Колосков освободился по реабилитации. Мы узнали стороной, что он там и ушел в носках, с черными подтеками на лице... Гора, что ты выматываешь душу, сдался тебе весь этот мусор, изжеванный вонючим ртом и зубами. Дело, как говорится, заладилось. Мы шагаем сами по себе, Митиленич сам по себе. Пусть гонит, сколько влезет, свои вертолеты, оборудованные самыми современными приборами, он ведь только и хочет, чтобы моя поимка зачлась ему за артистизм: словил, как хотел и где хотел! Поглядим – увидим!.. Потому, любезный, прибавь шагу. Лед толстый не проломится! Нечего портить себе настроение, а через него и организм, поразмышляем о приятном... Как хорошо думается во тьме... Хотя... Когда я закрываю глаза, прошлое встает как в тумане, я не могу припомнить даты, фамилии, имена. А ты не закрывай глаза! Погоди, о чем повспоминаем? Об Испании? Да, о Томи и еще о многом, не так ли?"