Текст книги "Гора Мборгали"

Автор книги: Чабуа Амирэджиби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Гора доел кашу и погрузился в свои мысли.

"Так простодушно и настойчиво просит остаться – с чего бы! Может, он стукач матерый, а простодушие – так себе, маска? Говорит, давно отсидел. На кой вольному укрывать беглеца со всеми вытекающими отсюда последствиями? С другой стороны, даже если он сможет сдать меня властям, ради чего он, старый человек, пойдет на это, что могли ему наобещать за такую услугу, зачем он станет так рисковать?.. В большинстве случаев беглые уголовники венчают подобные встречи грабежом и убийством. Он старый зэк, должен знать это. В таком случае, откуда подобная настойчивость?.. Простодушные с пеленок любят рабство, для них верность хозяину – святой долг, служба достоинство. Может, Васильич один из них, чекистский раб?.. Ну и мастер ты сочинять головоломки... Допустим, он – стукач, тогда ему нужно будет тайком выйти и сообщить куда следует обо мне! Топчан стоит у двери. Сплю я, как кролик, куда он денется? Пообещал мне харч, пусть попробует не дать. Побуду день-два. А морда у него мерзкая, на ней так и написано – не доверяй мне! Для нового рывка нужно подкормиться и отдохнуть. Как с этим быть? Кроме того, я должен понять, что он за человек!.. Неуместное любопытство! Времени много. По графику у меня дней десять в запасе, но... Но риск ни к чему, прямо скажем... Нет! Остаюсь на одну ночь. Да будет так!"

Гора остался на двое суток. Хозяин проявил удивительное уважение и щедрость. Никуда не отлучался. Еду перекладывал сначала себе, пробовал, нахваливал, потом предлагал Горе. Один не выходил даже ночью по надобности, будил Гору, предлагая выйти вместе. Словом, все было так, как сказал Отия Пачкория об одном человеке – такой вежливый, воспитанный, прямо неприлично.

Утром после завтрака Васильич сказал:

– Я смотрю, ты хочешь идти, да и пора, пожалуй. Лешка-тракторист, сукин сын, такой обжора! Может пожаловать за продуктами. Нужно это тебе? Он парень порядочный, но болтливый. Я наполню рюкзак – и благослови тебя Бог. Ладно?

– Пожалуй, так лучше, – согласился Гора. – А сани, ты же обещал?

– Бери. Мне они ни к чему.

На прощание Поликарп Васильич сказал:

– Ты и сам не знаешь, какой ты человек. Четыре побега – так ведь ты говорил?! Шутка ли! У меня бывала возможность, и не раз, но я не мог уйти. Чего-то мне недоставало... Я не трус, но что-то меня держало... – Васильич понурился.

– Будь ты трусом, разве приютил бы меня? – сказал Гора и пошел.

Старик какое-то время смотрел ему вслед. Потом крикнул: "Стой!" Догнал. Молча топтался на месте. Хотел что-то сказать и не решался.

Гора опустил руку ему на плечо.

– Говори, чего тебе?

Старик все мешкал и, когда Гора повернулся было идти, выдавил из себя:

– Тот подполковник... – Он запнулся, махнул рукой и досказал: – Тот подполковник отвел меня в сторону и... Знаешь, что сказал?.. Дай ему продуктов, пусть уходит!.. Так и сказал, клянусь... Ей-Богу, непонятно!..

Гора, подумав, ответил:

– Да, непонятно! Я обмозгую, что бы это могло значить... Спасибо, Поликарп Васильич!.. Я пошел. Прощай, добрый человек!

Гору совсем не удивило сообщение Поликарпа Васильича. Скорее, удивления достойна была личность самого старика.

"Интересное явление. Наверное, во мне есть то, чего ему самому недоставало. Что-то мешало ему – синдром решающего шага! Судя по фотографии, в молодости он был симпатичным малым, у него добрые глаза. А теперь... На кого стал похож, ночью встретишь – столбняк хватит... О таких, как он, говорят: заглянет в крынку с молоком, молоко скиснет... Точно. Лагерный мир, среда вылепили его внешность... Тюрьма порой и на тебе сказывается... Конечно, сказывается! Если долго жить в Китае, вернешься с раскосыми глазами. Навидались... Оставим это. Вот Васильич прожил семьдесят лет! Что унесет он с собой, что свершил, что оставляет?.. Как ни крути, как ни верти, своей флейтой он кому-то доставил радость, кто-то полюбил или возненавидел музыку. Это его свершение, оно останется после него на земле. Надо думать, что добро, которое он мне сделал, не первое и не последнее в его жизни – тоже свершение, след, оставленный на земле, если, конечно, он не лицемерил. Теперь о том, что человек уносит с собой из этого мира. Это риторика, Бог не для того создал мир, чтобы человек тащил на спине свое добро – духовное или материальное – на тот свет. Оно должно оставаться на земле... Помнишь Петю? Чего он только ни делал: ловчил, в тюрьмах сидел, лишь бы сколотить состояние. Детям птичье молоко доставал. А потом? Потом случилось так, что Петины невестки не поделили между собой какую-то мелочь. Сцепились насмерть, забыли обрядить покойника – до него дела никому не было, и Петю-миллионера босым опустили в могилу. Он ничего не смог унести с собой, но оставить – оставил: деньги, состояние, могилу! Солидное сооружение, на эти средства можно было бы построить прекрасный детский сад. Это самореклама для невесток – таким он был человеком и такие у него достойные наследники!

Тебя и раньше занимала эта проблема, а в последнее время ты часто к ней возвращаешься... Разве не должен я знать, что свершил, что оставляю? Мборгали-непоседой звал меня дед. Может, было бы лучше, назови он меня "тщетным непоседой": есть же мужчины, которые ничего значительного не совершали да и от жизни ничего не получали... О-о-о, про Гору Мборгали не скажешь, что он ничего не получал от жизни... Ты прав, все, что я хотел духовное или материальное, – у меня было, но было, наверное, потому, что в быту я довольствовался малым!

Знаешь, что меня беспокоит? Пример Силы и ему подобных! Силу-то с чего вспомнил?.. Опыт – это не только то, как нельзя делать, но и то, как можно. В этом люди, подобные Силе, сослужили мне службу. Что ты хочешь, значит, они оставили свой след... Э-э-э, Васильич играет... Мазурка... С момента моего прихода он уже не играл "По диким степям", да и другого, пожалуй, тоже... Что это его на мазурку потянуло?.. Может, он кому-то сигнал подает? Исключено. Что ты хочешь от меня, Митиленич, что суетишься, что готовишь? Высчитал меня? И я тебя высчитаю, Митиленич, увидишь... Высчитаю! Готовишь мне финал... Уж я постараюсь, чтоб ты сел в лужу! До чего сани тяжелые, черт! Здорово он мне отвалил, ничего не скажешь?! Как приказали, так и отвалил. После старика дикаря у тебя вообще такого количества продуктов не было. Ладно, о чем теперь поразмышляем? Переберем побеги. Ты почему-то ни во что не ставишь те два побега... Ты о которых? О тех самых... Помнишь, когда ты бежал из колонии завода шампанских вин вместе с Старом Мачитадзе, тбилисским карманником по кличке Бехай, и в тот же день попал в милицию, потом пришлось бежать и от милиционера... Делать тебе нечего? Ты что, держишь за побег тот пустячный случай? Велика важность – обвести вокруг пальца милицейского с килой! Если уж это считать за побег, тогда, пожалуй, в тот день я бежал дважды. Нет, браток, побег – это когда бежишь из лагеря или тюрьмы... Тебе не все равно, как развлечься и чем занять время?.. Ладно, вспомним о том побеге из колонии завода шампанских вин... От начала до конца, ладно? Пусть так!

Тот побег удался скорее потому, что время было выбрано правильно. Лагерная столовая не вмещала в себя больше одной бригады, то есть двадцати пяти заключенных, и обедать нас водили по очереди. Сначала обедали те бригады, что работали в цехах, – их было три, потом поочередно те, что были заняты на стройке. Я заметил, что последняя из заводских бригад, возвращавшаяся с обеда в подвал, часто по пути встречалась с первой строительной бригадой, ведомой на обед, и часовой на вышке обычно болтал с конвоем. Строительная площадка пустела и, поскольку охрана была занята болтовней, практически оставалась без надзора. Было и другое благоприятное обстоятельство: в то время завод шампанских вин располагался в четырех-пяти километрах от конечной трамвайной остановки, и посетителям с передачей приходилось проделывать этот путь пешком. Добравшись до места, они, как правило, расспрашивали часового, где сегодня работает такой-то заключенный, здесь или в лагере, и прочее. Это занимало много времени, которое при побеге можно было использовать для того, чтобы незаметно или с меньшим риском пересечь строительную площадку .. И все же я предпочел момент встречи бригад – в этом варианте строительная площадка дольше оставалась без присмотра... Сначала расскажем о том, что было до этого!.. Да, я начал с середины. Занятно, с чего бы? Мозги у тебя навыворот, вот с чего. Ладно, не забывай о деле. После окончания войны заключенные возлагали надежды на большую амнистию. Я, Фома неверующий, не верил, что выйдет амнистия, под которую подпаду я и мне подобные. С окончанием войны дороги поразгрузились, и я был уверен, что нас отправят в дальние лагеря. Как в воду глядел, вышло несколько амнистий: для дезертиров, воров, краткосрочников и прочих мелких преступников. Их освободили. Нас – нет. По правде сказать, готовиться к побегу я стал до того, как окончательно убедился, что мне амнистия не светит. Для начала я попросил молодого художника Левана Цомая, такого же, как и я, заключенного, сделать мне на груди большую татуировку Святого Георгия. Я думал, что если меня возьмут во время побега, то, увидев на груди татуировку, непременно расстреляют как члена молодежной организации "Белый Георгий". В этом, возможно, я и не ошибался. Во всяком случае, Святой Георгий понуждал меня к большей осторожности, приумножая мое ожесточение. Еще я стал отпускать бороду, которую по плану намеревался сбрить перед самым побегом. Одновременно я искал место, откуда удобнее бежать, и тани нашел.

Наша бригада работала в цехе тиражного шампанского. Он представлял собой целую систему огромных подвалов, где вино сначала старилось, потом обрабатывалось. В цех вела одна-единственная двустворчатая дверь. Она, естественно, охранялась. Заключенных на входе и выходе пересчитывали. Система подвалов завершалась массивной металлической одностворчатой дверью. Запиралась она на два засова крест-накрест, на которые навешивались амбарные замки. Эта дверь выходила на строительную площадку! Мне предстояло взломать ее и выйти, но выйти именно в момент встречи бригад, пока часовые на вышке болтали с бригадным конвоем.

Я заранее припрятал в штабелях бутылок бритвенный прибор, гражданскую одежду и немного денег.

Было двадцатое сентября. В этот день я не собирался бежать, поскольку Тенгиз Канделаки, впоследствии известный потомственный винодел, мой ближайший друг и просто благородный молодой человек, должен был принести мне паспорт и военный билет. Я ждал его со дня на день. Время от времени я проверял, не обнаружил ли кто мой тайник и не обчистил его. Так вот, вошел я в подвал проверить, как обычно, тайник и вдруг увидел человека, копавшегося в моих вещах. Он был настолько увлечен своим занятием, что даже не слышал, как я подкрался к нему. Это был Бехай. Увидев меня, он обомлел:

– Ты что ищешь?

Он не нашелся с ответом. Поскольку администрация завода экономила электроэнергию, освещение в подвале было тусклым, а тут еще Бехай от страха походил на мертвеца, хотя и не без оснований слыл парнем смелым.

– Вещи твои? – выдавил он наконец.

– Мои!

Помолчав немного, спросил:

– Для чего они тебе?

– В ломбард хочу сдать!.. А как ты думаешь, идиот, для чего они мне?

– Пойду с тобой, возьмешь?

В лагере, помимо нас, политических, была еще группа воров, правда малочисленная, с пристяжными зэками. Их пребывание в Тбилиси было связано или с большой взяткой, или с какими-то соображениями сыска – по-другому быть не могло. Ясно и то, что в эту малочисленную группу был внедрен человек опера.

Помешкав, я ответил:

– Я не собирался сегодня бежать, но если уж так получилось, что ты обо всем узнал, надо уходить. Я возьму тебя, но уходить мы будем по моему плану. Как только вернемся с обеда и охрана, проверив помещение, займет свои места возле дверей, я дам тебе знак, и мы уйдем. Но ты все время должен держаться рядом со мной и ни с кем не заговаривать: ни в подвале, ни в столовой. Среди воров – наседка, опер знает обо всех ваших разговорах. Не сдержишься, и побег сорвется. Понял, что я сказал?

– Еще бы! Как скажешь, так и сделаю!

Он сдержал слово, ходил возле как приклеенный и на работе, и в лагере, в контакты ни с нем не вступал.

По окончании обеда нас загнали в подвал. Охрана проверила помещение, двое стали в дверях, в обязанности остальных входило построение на обед второй бригады. Эта процедура требует времени: пока соберут заключенных, пересчитают, выведут из здания, снова пересчитают...

Отдав Бехаю отмычку, я сбрил бороду, переоделся. Издалека послышалось металлическое звякание – раз, другой. Значит, Бехай снял замки и отбросил их. Во мне шевельнулось подозрение – зачем поднимать лишний шум? Ничего не поделаешь, станешь подозрительным, но отсчет времени шел на секунды, и я приблизился к выходу. Бехай уже приоткрыл дверь. Нужно было выходить, он мешкал, хотел, чтобы я вышел первым. Воровской закон – не подставляй свою голову, если рядом есть фрайер. Времени на размышления не было, я, можно сказать, не вышел, а пролез через дверь, настолько щель была узкой, Бехай за мной. На деле все оказалось проще, чем мне представлялось.

Надо было только спрыгнуть вниз, чтобы бетонная плита на этаже надежно укрыла нас от глаз часового. Потом, на приличном расстоянии, начинался тоннель, выходящий на вокзальную платформу; за ней – железнодорожное полотно, спуск и сады до Куры... Я спрыгнул. Спрыгнул и Бехай, но дверь за собой не закрыл, стало быть, в подвал бил свет, охрана это заметит, то есть побег раскроется. Прыгай, говорю, закрой! Бехай отказался, я не стал настаивать. Мы бросились бежать, проскочили тоннель, платформа была пуста. Не спеша пересекли железнодорожное полотно, спустились с насыпи и пошли садами к Куре.

– Куда мы идем? – подал голос Бехай.

– Мы на свободе, хочешь, ступай своей дорогой, нет – иди за мной и помалкивай.

Он больше ни о чем не спрашивал. По моему плану мы должны были переплыть Куру, пройти пару километров тем берегом в сторону Тбилиси, еще раз переплыть реку и дальше идти к городу. Таким образом, если бы пустили собак, они потеряли бы след, сбилась бы и погоня, а мы тем временем спокойно вошли бы в город левым берегом.

Мы вышли к Куре. Я снял с себя одежду, подвязал ее ремнем к голове, чтоб не намокла, и тут услышал за спиной:

– Не пойду, не умею плавать!

Я обернулся, Бехай стоял одетым.

– Вырос в Ортачалах и не умеешь плавать?.. Раздевайся или уходи. Не бойся, тут мелко, я помогу!

Он подчинился. Возможно, у Бехая были свои соображения, по которым он не хотел со мной расставаться.

Кура обмелела, глубоко было разве что метров десять – еще понадобилась моя помощь. Мы выбрались на берег, оделись и побежали садами. Снова разделись и только переплыли реку, как раздалось два выстрела! Это охрана, оповещая о побеге заключенных, поднимала тревогу, но мы уже достигли городской окраины и шли между домами. Опасно было в центре, а до окраины военный патруль не доходил. Документов не было ни у одного из нас...

Мы попались в тот же день... Ладно, передохнем малость, а то суставы болят, мочи нет... Да... Когда мы вошли в Тбилиси, Бехай сказал, что на Кукии у него есть брательники, воры. Может, у них найдутся для нас документы. Мы пошли. Их собралось человек пять. Война только кончилась, люди жили в нужде, тем не менее нас угостили вином, случилась и закуска, но документов ни у кого не оказалось. Мы заглянули к Мулле. И тут ничего не получилось. Решили перебраться на другой берег. На проспекте Плеханова патрулировали военные, проверяли документы у прохожих, в основном молодых... До сих пор не могу понять, какую цель преследовало патрулирование? Война кончилась, дезертиров освободили по амнистии... Поди знай! Где бы мы ни перешли проспект, мы непременно столкнулись бы с патрулем и тогда – здрасьте, камеры внутренней тюрьмы Министерства госбезопасности Грузии!.. Но недаром говорится: нет такого положения, из которого не нашлось бы выхода. И я нашел его. Вот какой. На углу улицы Челюскинцев и проспекта Плеханова, напротив киностудии, помещались железнодорожные кассы. Здание было старым, одноэтажным, но, что очень важно, с двумя выходами. Можно было войти с улицы, переждать, пока патруль пройдет к Муштаиду, и выйти на проспект, пересечь его несколькими метрами левее, и на тебе – улица Челюснинцев со своим мостом. За мостом – площадь Героев, или то, что нам требовалось. Мы так и сделали. Перешли улицу Челюскинцев, вошли в здание с кассами, переждали, пока патруль отойдет на приличное расстояние от киностудии, пересекли проспект, и тут произошло то, что называется гримасой судьбы... Я шел впереди, Бехай – за мной. Перешли. Я взял влево, к улице Челюскинцев, но не сделал и пяти шагов, как мне навстречу вынырнул патруль, остановил меня, спросил документы. Я деловито и старательно обшарил все карманы и с сожалением заметил, что оставил их дома. Патрульные велели следовать за ними. Я подчинился, но едва мы миновали угол, то есть вышли на улицу Челюскинцев, как я, сорвавшись с места, припустил к мосту. Я не бежал, а летел. Я был спортсменом, к тому же серьезно занимался бегом. Пару раз мне крикнули вслед: "Стой! Стрелять буду!" Потом действительно стали стрелять, причем оба. Не знаю, может, один из них – в воздух, но то, что пули цокали по мостовой, я слышал. Какой-то мужчина сделал вид, что хочет схватить меня. Он и случившиеся рядом прохожие спасли меня от пуль ППШ в спину. Стрельба прекратилась, а я все бежал. Обернулся – никого, тогда я продолжил путь, но уже спокойным, размеренным шагом. До конца моста оставалось шагов десять, когда рядом остановился грузовик и с подножки спрыгнули мои патрульные: "Руки вверх!" Делать было нечего, я остановился. Не знаю, что на меня нашло, но рук я не поднял, отказавшись подчиниться приказу. Заложил их за спину. Патрульные подтолкнули меня вперед, сами пошли сзади. На углу Челюскинцев и Плеханова, по диагонали от касс, располагался одноэтажный психиатрический диспансер с небольшим садом, обнесенным невысоким, в полметра, бордюром. Вторая гримаса судьбы: на бордюре вместе с другими задержанными сидел под охраной конвоира Бехай! Было от чего рот разинуть, я-то полагал, что ему удалось уйти! Забыл сказать, что на Кукии я взял газету у тех ребят, и все это время держал ее в руках. Тут она мне пригодилась. Я развернул газету, прикрыл ею лицо и сделал вид, что читаю, – мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из знакомых увидел меня. По счастью, те, что шли мимо, или не обращали на нас внимания, или, глянув, тут же отводили глаза. Уверен, что кого-то из них все же изумило это зрелище: над головой – конвоир с автоматом, а парень сидит себе, газету почитывает. Примерно в половине четвертого нас всех четверых отправили на грузовике в городскую военную комендатуру возле Александровского сада. Относительно меня дежурному офицеру доложили так: пытался, дескать, удрать и был пойман. Я представился студентом университета Георгием Александровичем Майсурадзе, проживающим по улице Гоголя, тридцать три. Бехай тоже подался в студенты. Имя он оставил свое, фамилию назвал Каландадзе, а насчет адреса сказал, что живет на улице Пиросмани, двенадцать. Дежурный офицер старательно записал наши фамилии, и нас заперли в таком же "темном и сыром" подвале, в каком некогда пребывал Лазарильо из Тормесы со своим рыцарем. Тут собралось довольно много народу. Сидели тихо, занятые своими мыслями. Мы с Бехаем назвали улицы Гоголя и Пиросмани, поскольку они были приписаны к одному и тому же отделению милиции, в частности девятому. В нем, как мне помнилось, работал некий Гулико Закарая, доводившийся мне дальней родней, – утопающий за соломинку хватается!

Дежурный офицер вызвал нас вместе, меня и Бехая, возможно, потому, что нами должно было заняться одно и то же отделение милиции. Еще одна гримаса судьбы: за столом сидел незнакомый офицер, не тот, что принимал нас. В пять часов заступила новая смена, и дежурный ушел, забыв передать мои данные сменщику. Полагаю, что с этой случайности и началась полоса моего везения... Просматривая заполненные бланки, офицер задал какой-то вопрос, приставил к нам конвоира лет сорока-сорока пяти и спровадил в девятое отделение милиции. Мы шли впереди, заложив руки за спину, а конвоир следовал за нами на расстоянии десяти-пятнадцати шагов. Миновав Воронцовский мост, мы вышли на улицу Камо. Не поворачивая головы, я шепнул Бехаю: "Как дойдем до Семеновской, беги вверх по улице, я кинусь в Куру". Снова гримаса судьбы. Как мог конвоир на таком расстоянии расслышать мой шепот, уму непостижимо, тем не менее он приказал нам остановиться. Мы остановились.

– Я слышал, вы собрались бежать. У меня семья, дети, не ждите пощады, я буду стрелять. Сами погибнете и меня втянете в историю. Даю слово, доставлю вас в милицию, сдам на руки, распишусь и ни слова о том, что вы хотели бежать. Лады?

Мы, естественно, сделали удивленные глаза, убеждая, что ничего подобного у нас и в мыслях не было.

– Марш! – прикрикнул он.

Мы двинулись. Конвоир доставил нас, передал дежурному бумаги на подпись. Не сказав ни слова лишнего, повернулся и ушел.

Прежде в отделениях милиции в комнате дежурного задержанным отводился закуток, обнесенный перилами с балясинами, а арестованным – камеры. Дежурный затолкал нас в закуток и занял свое место на возвышении с таким же ограждением. На телефонные звонки он отвечал так: "Девиати аделенья, дежурни старши лейтенант Тавадзе слушайт!" В зале... Нет, это был не зал, а большая комната... Народу здесь было тьма! Проститутки, карманники, доставленные по подозрению, тех же, кого ловили на деле, сразу помещали в камеры. Были и цыганки, торгующие катушечными нитками и прочей мелочью, и хулиганы, продолжавшие и здесь материться и драться. Дежурный "старши лейтенант Тавадзе" невозмутимо взирал на происходящее, подзывал к себе по очереди задержанных и, освобождая их одного за другим, сопровождал свои действия указанием:

– Казарян, выпусти этого!

Время шло.

Мы ждали, вот сейчас войдут оперативники, те, что нас, беглецов, ищут, и тогда пиши пропало. Обычно искали повсюду, включая и отделения милиции, могли же они попасть в милицейские лапы. Такое нередко случалось, но, по счастью, на сей раз никто из оперативников рвения не проявил.

Не существует положения, из которого не было бы выхода. Это девиз моей жизни от рождения и доныне. Мой мозг изрядно потрудился в той ситуации, отыскивая выход. Потрудился и добился результата. События развивались так. Дежурная комната опустела. Один из сотрудников был на посылках у дежурного – он уходил с поручением и спустя время возвращался за новым указанием. Второй, Казарян, сидел у входа, поклевывая носом.

– Уважаемый дежурный, позвольте подойти. Это я испрашивал разрешения выйти из закутка на пару слов.

– Иди!

Приблизившись, я прошелестел:

– Уважаемый дежурный, какой смысл нам сидеть здесь? Выпустите одного из нас, и он принесет документы. Много обещать не могу, но триста рублей я бы дал!

Тут Бехай, самовольно покинув закуток, вырос возле меня.

"Старши лейтенант Тавадзе" довольно долго размышлял и наконец решился.

– Ступай и принеси! – велел он Бехаю.

Дежурный досказать не успел, как Бехай сорвался с места. Я исхитрился ухватить его за рукав.

– Скажи моей матери, пусть вложит в документы триста рублей!

Эти слова, естественно, предназначались для ушей дежурного.

– Казарян, выпусти его!

Амнистия касалась Бехая, уже подскочившего к двери.

Я знал, что мне его больше не видать, – не мог же он впрямь поехать в Ланчхутскую колонию, где находилась моя мать. Даже если и поехал бы, мои документы надежно хранились в архивах Министерства госбезопасности. Но этот трюк входил в мой план. К слову сказать, я был уверен, что за обещанными тремястами рубля-ми дежурный пошлет именно Бехая. Все шло по моему сценарию, в котором мне была отведена роль трехсотрублевого заложника. Теперь все зависело от того, придут или нет в ближайшие час-полтора оперативники и обнаружат ли они меня в закутке, обнесенном перилами с балясинами.

Как бы то ни было, дело принимало нужный оборот Тавадзе покинул свой пост и вышел. Чуть погодя в дверном проеме блеснул очками Гулико Закарая. Я тотчас хлопнулся плашмя на скамью и притворился спящим. Я больше не нуждался в заступничестве Гулико. Более того, его присутствие, узнай он меня, грозило опасностью. Чин у Гулико был незавидный, и он из желания продвинуться по службе, отхватить очередное звание, мог заложить меня!.. Всяко бывает... Мне следовало заранее подумать об этом, но, как известно, утопающий и за соломинку хватается. Ладно, пусть бы только это. Но в моем плане обнаружился еще один грубейший просчет. Конкретно, вот какой. Гулико Закарая не меньше получаса болтал по телефону с какой-то девицей. Куда он только ни приглашал ее, чего только ни предлагал, но, вероятно, так и не уломал ее, поскольку, положив трубку, смачно выругался и, крайне раздраженный, покинул отделение. Вскоре вернулся дежурный Тавадзе и занял свое место. Я напряженно размышлял, пора или нет приступать ко второй части плана. Я боялся спешкой испортить операцию, так удачно начавшуюся. А вместе с тем надо мной висела угроза появления оперативных работников Выждав еще с полчаса, я снова попросил у дежурного разрешения допустить меня к столу.

– Уважаемый дежурный, – вполголоса начал я, чтобы вдруг не услышал Казарян, – что-то его долго нет. Прямо скажем, подозрительно. Пройти на улицу Гоголя – двух часов не требуется. Представим себе, что парень дезертир или уголовник. Пришел к моей матери, взял документы, деньги и ищи-свищи. В таком случае я вынужден буду заявить о пропаже паспорта и военного билета. Как прикажете заявлять?!

– Что?! Ты хочешь сказать, что не был с ним знаком? Вы не вместе?

– Мы были вместе, вернее, нас привели вместе, но откуда мне знать, кто он такой?

Такой глубокой задумчивости, в какую погрузился "дежурни девиати аделенья старши лейтенант Тавадзе", я, пожалуй, после статуи Родена, в жизни не видел. Стряхнув с себя оцепенение, он живо спросил:

– Где живешь?

– Гоголя, тридцать три! – так же живо откликнулся я.

Тавадзе взялся за трубку – вступал в действие грубый просчет моего плана – и набрал номер:

– Натела, привет! Как ты, любовь моя, надеюсь, хорошо?

Любезности длились примерно минуты три-четыре.

Сказать по правде, меня била дрожь, ноги подкашивались, я едва не падал. Опершись о перила, я внимал преамбуле своего смертного приговора.

– Ладно! – покончил с любезностями Тавадзе. – Посмотри-ка, проживает ли на Гоголя, тридцать три, Майсурадзе?

Я уверен, что подобные паузы обеспечили инфаркт не одной такой гениальной личности, как я!

Пауза тянулась бесконечно, Натела искала!

– Ну пока! Я еще звякну, – сказал дежурный и обратился к милиционеру: – Казарян, поди сюда!

Я думал, что Казарян вытащит связку ключей и, затолкав меня в коридор, запрет в одной из камер.

Ничуть не бывало.

– Веди его на улицу Гоголя за документами и сразу обратно. Приведешь назад, слышишь?!

Я сказал "спасибо" и... Чтобы я вернулся обратно?! Как же! Держи карман шире! Такое могло прийти в голову разве что идиоту...

То, что произошло дальше, можно в равной степени отнести и к разряду комедии, и к разряду драмы. Когда мы дошли до улицы Ниношвили, я свернул направо.

– Ты куда? – строго окликнул Казарян.

– Тут, в номере пятьдесят, живет моя тетя. Мама вечерами бывает у нее, ей одной скучно. Если ее не окажется на Гоголя, нам все равно придется возвращаться сюда.

Казаряну нечего было возразить против такого мощного аргумента. На улице Ниношвили прошла моя юность. Дворы двух смежных домов были разделены полуразвалившейся кирпичной оградой. Я вошел в подворотню, длинную и темную. Он за мной. Развернувшись, я врезал ему по челюсти. Я был верзилой – будь здоров! – и по моим соображениям, удар, довольно мощный, должен был послать Казаряна по меньшей мере в нокаут. Перескочив в соседний двор, я выбежал на улицу, гляжу – вслед за мной выскакивает милиционер. Не так уж сильно я его припечатал. Казарян открыл стрельбу. Я несся в направлении улицы Кадиашвили. Под деревом стояла влюбленная пара. Не знаю, как парень, но девушка, заслышав выстрелы, вскрикнула и хлопнулась плашмя наземь...

Я ушел, что и говорить. За всю свою жизнь я первый и последний раз поднял руку на милиционера. То, что на Гоголя тридцать три на самом деле проживал Майсурадзе, было самым важным совпадением из числа тех, коими была исполнена моя жизнь... Погоди, что получается, сколько же побегов Митиленич должен мне приписать?.. Как сколько?.. Первый – от чекистов, второй и третий в один день – из лагеря и от милиционера, четвертый и пятый – из Караганды, шестой – из бухты Ванина... Это был не побег, только попытка... Шестой... Этот побег... Черта лысого, пусть считает как хочет. Какая разница?! Да, ту ночь я провел на Кукийском кладбище. Могила, давно заброшенная, вся заросла сиренью, она была удивительно мягкой, вероятно, из-за почвы, которую годами размягчали облетавшие листья. Я спал мертвым сном. Несмотря на то, что накануне мне пришлось туго, проснулся я с рассветом и целый день провел на кладбище, поскольку высовываться до темноты было опасно. Я просидел возле чьей-то могилы, как безутешно скорбящий... Помню, пополудни пришли госпожа Нато Вачнадзе и госпожа Кира Андроникашвили, сестры. Посидели немного неподалеку, положили цветы на могилу и ушли. Я подошел к той могиле. Надписи не было. Интересно, на чьей могиле они были?

Спустилась ночь; у меня была двоюродная тетка, одинокая старая дева. Я пошел к ней. Она занимала одну комнатенку в полуподвальном помещении двухэтажного дома. Наверху, в просторной квартире, жил чекист, большая шишка, так что охрана мне была обеспечена. Комната тети была перегорожена платяным шкафом, за ним помещалась кровать. Нашлось место и для меня. Тетя Тамара была целыми днями на работе. Днем выходить из дому было опасно, а вечерами мне не хотелось. Кстати, об этой комнате... Прошла вся жизнь, а я по сей день помню, как будто это было вчера, что довелось мне пережить в ней. Тут я познал цену благородства и сдержанности, понял, что нельзя поддаваться порывам и темным инстинктам. Жизнь – это школа, от самого рождения и до самой смерти... Особенно в молодости, когда сознание хоть немного перебродило... Я плохо себя чувствую. Жар, что ли? Ну-ка, пощупаем пульс!"

Гора не меньше трех суток брел с высокой температурой, пока не вышел к охотничьей хижине, помеченной на карте Миши Филиппова. Он понимал, что нужно основательно отдохнуть и подлечиться, но не под открытым же небом! Он нуждался в крове и тепле, оттого и искал так упорно хижину.