Текст книги "Кенгуру"

Автор книги: Булчу Берта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Слава богу, пришел, Янош? И гостя привел?..– послышался с крыльца голос избранницы Яноша Балога.

– Он тоже шофер.– Балог подошел к женщине, поцеловал ее.

– Входите, входите, садитесь обедать. Мясо как раз пожарилось...

Янош Балог взял Варью под локоть, повел к колодцу и показал вниз, на воду.

– Две недели назад утка туда залетела. Ударилась, конечно, о камни внизу, но голову не потеряла. Когда в воде оказалась, стала плавать и кричать. Плавает там, в темноте, и кричит, плавает и кричит. Полдня вылавливали ее ведром, пока вытащили...

В середине кухни стоял обеденный стол, накрытый клеенкой. Деревянные стулья с плетеными сиденьем и спинкой были угловаты, прямы, сидеть на них было неудобно. К тому же Варью смущало, что стол накрыли только для них двоих. Хозяйка поставила на стол большое блюдо с паприкашем из цыпленка, галушками и зеленым салатом.

– Кладите себе побольше, кушайте на здоровье... Еды хватает. Ни жира, ни сметаны не жалели...

Янош Балог принялся за еду, довольно мотая головой, прищелкивая языком. Варью тоже положил себе на тарелку паприкаша, сверху добавил галушек, салата. Поискал глазами хлеб, но хлеба на столе не было. Варью с детства привык все есть с хлебом. Когда умер отец и в доме не стало денег, они закусывали хлебом даже творожный лапшевник. После первых ложек паприкаша Варью, кажется, начал понимать, почему Балогу так загорелось жениться. Это был всем паприкашам паприкаш; он оставлял во рту непревзойденный вкус, удивительно богатый и тонкий, хотя и нестойкий, быстро исчезающий, как безоблачное счастье. А когда Варью попробовал чуть-чуть поджаренные, похрустывающие во рту галушки, он не мог удержаться от восклицания:

– Вот это паприкаш! Первый класс. Давно я такого не едал.

Легкий румянец залил лицо хозяйки и даже ее шею под темными, разделенными на пробор, собранными на затылке в пучок волосами. Похвала заставила выйти из-под увядающей кожи, заиграть те милые черты ее лица, которые в молодости, наверное, делали ее красавицей.

– Нравится? – переспросила она.

– Просто блеск!

– Янош страсть как паприкаш любит. Хоть здесь у нас все есть. И утки, и прошлогодняя грудинка, и рыбу можно купить...

Пока они ели, сама хозяйка, ее мать и сынишка сидели в сторонке. Варью было от этого как-то не по себе, и он посматривал то в угол, где между темным полированным комодом и кроватью шевелилась старуха, то на мальчика, сына покойного крановщика, который вроде бы учил уроки, а на самом деле смотрел искоса, как двое чужих дядей едят цыпленка, то на избранницу Яноша Балога, которая хлопотала у стола, у плиты, гремела посудой, помешивала галушки, приподымала крышки у кастрюль.

– Вы бы тоже поели,– сказал Варью, глядя на семью.

– Поедим, придет время,– ответила хозяйка.

Балога все это нисколько не смущало. Он дважды брал себе добавки, со смаком обсасывал кости. И кончил тем, что выпил из блюдца чесночно-уксусную подливку из-под салата.

– Нет блюда лучше паприкаша, особенно если Эржи его сготовила,– сказал он, откидываясь на спинку стула и закуривая сигарету.

– А мой-то больше всего бобовый суп любил.

Бобовый суп с копченой грудинкой,– заговорила вдруг в своем углу старуха.

– Тоже хорошая вещь, – кивнул Балог.

– Как на Дунай идти, так он все бобовый суп брал с собой. А к весне, как грудинка кончится, я суп с жиром да с чесноком делала. Он этот жир на хлеб любил мазать. Так, говорил, сытнее.

– Батюшка рыбаком был,– объяснила хозяйка, ставя на стол стаканы и графин, в котором колыхалось розоватого цвета вино.

Балог наполнил три стакана, один подвинул хозяйке, потом поднял глаза:

– А мамаше стакан?..

– Не надо мне, сынок...

– Выпейте, мамаша, вино кровь разгоняет.

– Ну, если разгоняет...

– Точно. Уж мне можете поверить.– Балог взял у хозяйки еще один стакан, налил в него вина. Встав, отнес стакан в угол, чокнулся со старухой.

Все выпили – кто стоя, кто сидя. Только мальчик грыз карандаш и косился на Балога снизу вверх.

– Неплохое в Пакше вино,– сказал Балог.– Из своего винограда. У Эржи целых две делянки под виноградником. Десять лет как купили. Вот и туда тоже надо кому-то пойти, вскопать, посмотреть. Лук посадить между рядами, редиску, горох...

– В хозяйстве все сгодится,– сказала хозяйка.

Вино было кисловатым и терпким. Первый стакан Варью еле выпил. Второй пошел лучше, даже вкус откуда-то вроде появился. Вкус доброй земли, вскормившей виноград.

Хозяйка посмотрела на будильник в нише и всплеснула руками.

– Ах ты господи! Опять бегом придется бежать,– и, быстро собравшись, выскочила из дома.

–Она в молочной работает,– объяснил Янош

Балог.– Сейчас вечерний удой повезут. Полдесятого за ней машина придет. А в десять Эржи опять будет дома.

Варью расслабленно облокотился на край стола. Слишком сытным был обед, да и вино начинало туманить голову. Ему казалось все более очевидным, что этот Янош Балог – мужик не промах. Варью уже завидовал его домовитости, способности без стеснения сидеть, есть, двигаться, по-свойски чувствовать себя в этом чистеньком беленом домике с опрятным крыльцом. Еще месяц назад Балог разъезжал, неприкаянный, по уходящим в неизвестность дорогам; а теперь вот у него – и дом, и семья. Эти люди с ним считаются, по вечерам готовят ему лечебный чай, беседуют с ним, даже, может быть, любят его. А если и не любят, то принимают таким, каков он есть. Варью представил Жожо... Вот она ждет его дома с паприкашем из цыпленка и потом стоит возле стола и с благоговением смотрит, как он ест... Варью тряхнул головой: он чувствовал, что Жожо совсем иная; да и он не похож на Балога. Он бы просто не смог есть, если бы Жожо стояла рядом. Как это можно – есть одному?.. Конечно, дом этот, с кухней, большим двором, со старой шелковицей, очень уютный, здесь хорошо. Но свою жизнь Варью представлял не так. Он вспомнил слова молодого инженера из института лучевой защиты и задумался. Ему почти ясно виделось, как он, Варью, приходит к себе на пятый этаж нового красивого здания. Две комнаты и все удобства... Жожо стоит там... Где стоит? Он так и не мог решить, где она стоит. А когда протянул руку за стаканом, картина расплылась, рассеялась, как мираж. Варью выпил вино и стал думать о том, что приезжать, прибывать куда-то окончательно нельзя. Пристать к берегу – это крах, провал...

– Мой-то больше палинку любил, чем это пакшское вино... Он так говаривал: от палинки – больше мо'чи, а от вина – мочи'.

– Ладно, ладно, мамаша,– перебил ее Балог, – говаривал – и хорошо, и царство ему небесное.

– Ох, если б царство...

Варью чувствовал, что Янош Балог чем-то недоволен. Но чем – непонятно. Варью повернулся к старухе:

– Ваш муж – он умер или нет?

– Умер,– ответил за старуху Балог.

Та грустно канала го докой.

– Это вот как было. Преподобный, отец, рыбы пожелал, потому как пост был о ту пору. Ну,мужик мой, Йожеф Сатник, да Пал Гуйаш – они вдвоем всегда рыбачили – сели к лодку да поплыли к другому берегу, в ту сторону, где хутор Норпади, верши осмотреть... Поплыли они утром, рано еще было. А часов в одиннадцать прошли сверху мониторы, немецкие да постреляли немного по ивнякам. Мы как раз возле Морицев стояли, видели реку меж домов. Всего-то четыре монитора было, да еще две или три моторки с пулеметами...

– Когда это было, бабушка? – спросил Варью.

– Было это в великий пост, весной, в сорок четвертом. Мониторы вскорости вниз ушли, к Усоду. Через пять минут их и не слышно было. Мы и забыли думать об них... Потом вечер пришел, ночь, а мужиков-то все нет с Дуная. До полуночи мы дочерью ждали, потом к Морицам пошли, еще кой-кого из соседей подняли. Перед рассветом на шести лодках с фонарями отправились искать. Я тоже поплыла с мужиками. Светить не разрешалось, да пришлось. Под каждую иву заглянули, всю реку окричали, аж до самого Коршади. Сатник, Сатник! Где вы?.. А они как в воду канули. Мужики у нас говорили, что не иначе мониторы что-нибудь сотворили... Одно непонятно: ни лодка не нашлась, ни весла, ни хотя бы доска какая. Куда они могли пропасть?..

– Умерли они, мамаша,– сказал Янош Балог, наливая из графина вино в стаканы для себя, Варью и старухи.– Чего сейчас фантазировать! Молитесь за папашу, молиться нужно.

Старая хозяйка пригубила вино и посмотрела вбок, на нишу, где рядом с будильником лежали инструменты: молоток, гаечный ключ, клещи. Глядя туда неподвижным взглядом, она медленно, раздельно произнесла:

– А все-таки Сатник... живет он где-то...

– Полно вам, мамаша.

Старуха, не поворачивая головы, продолжала:

– В сорок шестом, когда старый Марко с сыном в бурю попали на реке, они его видали. Марко лодку-то свою к иве привязал, там они и сидели, под ивой, смотрели на реку. И вот когда ветер совсем разошелся, воду стал хлестать, тут им и явился Сатник. Они с Гуйяшем мимо той ивы проплыли против течения. И весел-то у них не было, доской гребли. Марко, тот даже крикнул: «Сатник! Ты это?» А Сатник не обернулся, только ответил: «Я да Пал Гуйяш со мной».

– Против течения, мамаша? – Балог покачал головой.

– А в шестьдесят третьем, когда туман-то был большой, в ноябре, Йожи Чертан их встретил. Он полдня в тумане проплутал, а тут мой Сатник да Пал Гуйяш к нему и подплывают. Смотрят на него, а узнать не могут. Откуда им его узнать, когда в сорок четвертом ему лет шесть всего было. «Куда, человече, в такой туман?» – спрашивают. А как узнали, что Чертан – пакшский, так проводили его до самой деревни. У причала мой-то говорит: «Скажи говорит, людям, что Сатник здесь был». Пока Йожи Чертан оглянулся, они уже пропали.

Взгляд старой женщины оторвался от ниши. Она посмотрела на Балога: посмеет ли спорить. Тот, промолчав, лишь чокнулся с Варью и выпил.

Позже, когда Варью с хмельной, тяжелой головой брел к общежитию, ему захотелось спуститься к Дунаю. Спотыкаясь в темноте, пришел он на берег. Внизу плескались о днища плоскодонок легкие волны. Ночь была темной, едва-едва брезжил в небе слабый свет. У рыбацкого баркаса, стоявшего под самым берегом, Варью вспомнилась светловолосая девчонка с загорелыми ногами, которую он в последний раз видел именно здесь. «Где она сейчас?»– думал он. Но девушку ему не удалось представить; даже лицо ее стерлось в памяти. Только в груди осталось какое-то неясное щемление. Он повернулся спиной к шоссе и долго смотрел на Дунай. Необъятная тишина, тишина четырех стран, плыла в ночи вниз по течению, чтобы где-нибудь к утру достичь моря. И в самом центре этой тишины покачивалась лодка Сатника...

6

– Карр... Карр... Карр...– хором закаркали кёбаньские парни и девчонки, когда в субботу в пять часов вечера Иштван Варью появился на террасе «Мотылька». Днем над городом прошла гроза; кое-где и в четыре еще громыхало. На террасе стояли лужи, но столы уже были насухо вытерты. Так как неясно было, ушла гроза совсем или набирается сил для нового приступа,– скатертей на столах не было. Однако никого это не смущало. Компания за сдвинутыми столиками была нынче в приподнятом настроении.

– Понимаешь, из-за грозы пришлось нам внутри спрятаться...– объяснял Варью ситуацию один из парней с пивоварни.

– ...и выпить,– добавила Пётике.

– Что же ты пила? – спросил Варью, опираясь на спинку стула.

– Не знаю. Тетя Манци чего-то там намешала.

– Сколько раз молния сверкала, столько мы пили,– похвасталась Цица.

– Оно и видно.

– Сегодня третье, Ворон... Забыл, что ли? – вмешался в разговор фармацевт.

– Ну и что?

– Иштванов день. У парней сложилось такое мнение, что ты сегодня поставишь ящик пива.

– Двадцатого поставлю. Я свои именины буду справлять вместе с королем.

– С королем?..

– Ну да, с Иштваном.

Фармацевт со смехом обернулся к остальным.

– Неплохо... Слыхали: теперь Ворон и святой Иштван будут вместе именины справлять... По-моему, они, в общем, правы...

За столом поднялся хохот. Варью повернулся к столу плечом, чтобы было видно эмблему на рукаве.

– Читайте. Что это значит по-английски? Viceroy... Значит вице-король. Вот и думайте. Раз вице-король, то именины двадцатого.

Жожо с другой стороны стола махнула Варью рукой:

– Иди сюда, Ворон, я для тебя стул держу.

– Потом...

– Я что-то сказать тебе хочу.

– Сейчас вернусь,– сказал Варью, уходя к стойке.

Молодежь, набившаяся из-за дождя во внутреннее помещение кафе, во всю терзала музыкальный автомат. Многие даже не заметили, что дождь давно кончился. Ребята и девчонки танцевали шейк, а точнее, тряслись под музыку между стойкой и автоматом. Тряслись и смотрели на Аги из прачечной, которая, обнявшись со своим парнем, забыв о музыке, времени, обо всем на свете, извивалась в каком-то сонном экстазе. Время от времени кто-нибудь натыкался на край биллиарда, даже не замечая этого.

– Привет, тетя Манци,– сказал Варью, садясь на высокий табурет у стойки.

– Как живешь, Ворон? Трудная была неделя?

– Спасибо, тетя Манци, терпимо было.

– Что будешь пить?

– Сухой мартини со льдом. Какие новости, тетя Манци?

– Никаких, сынок. Все по-старому.

Варью смотрел, как она взбивает коктейль, бросает туда лед.

– Ольга не писала?

– Нет. С тех пор никаких известий. Ох, чуть не забыла, тут тебе что-то есть.– И тетя Манци вытащила из ящика свернутую бумажную салфетку, отдала ее Варью.– Йоцо просил это тебе передать. Вчера вечером он был здесь; выпил рюмку и ушел. Сегодня у него рейс.

Варью развернул салфетку. «Я снова говорил с начальником,– писал Йоцо.– В сентябре возьмут двух помощников шоферов. В Германии была авария. Привет, Йоцо». Варью свернул салфетку, сунул ее в карман. Медленно, смакуя, выпил мартини, искоса поглядывая на террасу и на ребят, танцующих у музыкального автомата. Жожо махала ему с террасы. Он положил на стойку деньги и вышел. Жожо посадила его рядом с собой.

– Так здорово, Ворон, что мы опять вместе!

– Здорово...

Цица, сидящая рядом с фармацевтом, следила за каждым их движением. Когда Иштван Варью поднял глаза, она тут же крикнула ему через стол:

– Слушай, Ворон, а что стало с той блондинкой, из-за которой ты в кенгуру превратился?

– Ничего не стало. Исчезла.

Жожо грохнула о стол донышком пивной бутылки и крикнула:

– Никакой он не кенгуру!

Цица пожимала плечом и хихикала.

– Он сам сказал, что в кенгуру превратился. Я-то тут при чем?

Варью отобрал у Жожо бутылку и медленно выпил из нее пиво.

– Правда ведь ты не кенгуру? – спросила Жожо.

– Нет, я кенгуру.

– Если ты меня любишь, ты не будешь кенгуру.

– Возьми-ка вот деньги и принеси два мартини. Выпью еще стакан и, может, обращусь обратно в ворона.

– И тогда будешь меня любить?

– Я и сейчас тебя люблю, только осталось во мне немного от кенгуру... Это, знаешь, вроде того... ну, если бы, скажем, человек собрался ехать в Ниццу посмотреть море и уже совсем к этой мысли привык – и вдруг вместо этого приезжает в Хортобадь, к рыбопитомникам.

– Почему к рыбопитомникам?

– Да так... Слушай, чем позже ты притащишь мартини, тем дольше я останусь кенгуру.

Жожо ушла к стойке и вскоре вернулась с двумя мартини. Они чокнулись, выпили. Жожо отпила из своего стакана глоток-другой и потом ловко подставила его Варью. Тот выпил и второй стакан, затем достал из кармана свернутую салфетку, внимательно прочел записку Йоцо. Жожо распирало от любопытства, она попыталась заглянуть в записку, но без особого успеха.

– Что это у тебя? – спросила она наконец.

– Письмо.

– От девки какой-нибудь?

– Да не от девки. Йоцо мне сообщает одну важную вещь.

– Йоцо? Не смеши меня. Йоцо пишет письма на салфетках?

– А что такого?

– Тогда покажи.

– Не покажу.

– Значит, от девки. Опять нашел кого-то...

– Жожо!..

За столом стало тихо, все смотрели на Варью и Жожо. Жожо встала и ушла к стойке.

Цица навалилась на стол и меж бутылок шепнула Варью:

– Ужасно, что ты все еще кенгуру... Когда это у тебя пройдет, скажи. Я...

– Скажу,– прервал ее Варью, искоса поглядывая на стойку. Он видел, как Жожо разговаривает о чем-то с тетей Манци, потом берет еще два мартини и выходит на террасу.

– Твое счастье. Действительно от Йоцо,– сказала Жожо, садясь к столу.

– Почему бы нам не пойти куда-нибудь? – повернулся к ней Варью.

– Выпьем и пойдем, пока снова дождь не начался.

– Не начнется. Вон уже луна вышла над Ферихедем.

– Гремит где-то.

– А. Это в Будаэрше или еще дальше.– Варью поднял стакан.

Выпили. Жожо поверх стакана пыталась заглянуть парню в глаза, но ничего у нее не получалось. Варью и был, и словно не был здесь. Жожо стало грустно. Оставалось надеяться только на мартини, она осторожно подменила пустой стакан Варью своим, едва отпитым. Варью в это время через стол делал внушение Пётике:

– Йоцо рассказывал, ты в последнее время захаживаешь к ним...

– Ну, предположим.

– Кончится тем, что мне придется тебя наказать.

– За что, Ворон?

– За длинный язык.

– И ты меня накажешь?

– Накажу. А как – еще придумаю.

– Ой, как интересно! Обязательно скажи, когда будешь наказывать,– захихикала Пётике.

Варью только рукой махнул. Медленно поднеся к губам мартини, он собрался было выпить, но тут сообразил: ведь он только что опустошил свой стакан, а тот снова полон. Он посмотрел на Жожо. Та как раз угрожающе меряла взглядом Пётике. Варью понял, что дело пахнет керосином, и сунул стакан в руку Жожо.

– Выпей-ка это, милая.

– Ворон...

– Выпей!

Жожо выпила и сразу поднялась.

– Пойдем отсюда, Ворон.

На террасе «Мотылька» загремел хор:

– Карр... Карр... Карр... Карр...

Варью, уходя, величественно сделал ручкой. Вообще он держался сегодня как какой-нибудь министр или президент, плененный неприятелем. Жожо это ужасно раздражало.

– Дай-ка мне ту салфетку,– сказала она на улице.

– Которую Йоцо оставил?

– Я только прочту.

– Не дам. И вообще Йоцо не пишет писем на салфетках.

– Значит, девка написала?

– Ты же спрашивала у тети Манци. Даже ей не веришь?

– Не верю. Она тебя покрывает. Ты каждую субботу у нее два мартини пьешь. Вот она и не выдает мне твоих девок.

– Жожо... Тетя Манци – порядочная женщина.

– Конечно. Только ты у нее любимчик. Она тебе все прощает.

– Ничего такого не замечал.

– Варью, дай мне салфетку... Я прочесть хочу.

– Не дам. Из-за твоей настырности. А мог бы дать... Никаких секретов там нету, только хорошая весть. Но все равно не дам...

– Значит, ты не любишь меня.

– Ты знаешь, пожалуй, и в самом деле не люблю.

– Врешь! Я уверена, что любишь. Зачем ты со мной пошел, если не любишь?

– Ах ты злючка! – Варью схватил девушку за плечи, притянул к себе.

Они долго целовались в тени раскидистой акации. С листьев падали капли, текли за ворот, но они этого даже не замечали. Через тонкую ткань Варью ощущал тепло девичьего тела, взволнованное биение ее сердца; его захлестнула горячая волна желания.

Когда они двинулись наконец дальше, Варью вытащил из кармана свернутую салфетку и протянул ее Жожо.

– На, читай. Йоцо хорошую весть мне сообщил. Это – главное. А остальное – ерунда.

– Ерунда?

– Прочти, что пишет Йоцо, тогда поймешь.

– Не буду я читать. Не хочу копаться в твоих делах. Если ты говоришь, что это от Йоцо, значит, так оно и есть. Я верю тебе, Ворон...

– А говорила только что, тетя Манци меня покрывает...

– Может, и покрывает. А я все равно верю, что это от Йоцо.

– В самом деле от Йоцо. Прочти.

– Не хочу читать. Раз ты говоришь, мне этого достаточно. Убери.

Варью снова обнял Жожо и стал ее целовать. Прикусив зубами мочку ее уха, шепнул:

– Хорошо с тобой...

Жожо вдруг высвободилась из объятий Варью и вынула из сумки маленький сверток. Развернув бумагу, подбежала к фонарному столбу. В руках у нее была игрушка – светло-серый замшевый кенгуру.

– Тебе в день ангела дарю, если ты не кенгуру! – высоким голосом, нараспев сказала она и рассмеялась звонко, по-детски.

«Вот он, секрет»,– думал Варью, принимая подарок, счастливый и немного смущенный. Кенгуру с этого момента всегда напоминал ему о Жожо. Случалось, конечно, что напоминал и о светловолосой девчонке, которую он подвез до Пакша и с тех пор не видел...

Обнявшись, они медленно пошли по улице, обходя блестевшие под фонарями лужи. Останавливались перед витринами, разглядывали горы фасоли, гороха, салата, хитрые башни консервных банок с рыбой и бобами.

– Йоцо недавно был в Марселе и ел там ракушек,– сказал Иштван Варью.

Жожо передернулась под его рукой и ответила только:

– Фу!..

Из подвального клуба доносилась музыка. Медленно, то и дело останавливаясь и целуясь, они миновали вход. Дальше шли магазины одежды, лавка стекла и фарфора, потом, между женской парикмахерской и прачечной, зал игральных автоматов. Варью и Жожо остановились перед огромными, ничем не занавешенными окнами и стали смотреть, что делается в зале. Ребята и девчонки из Х-го района обступили игральные столы и флипперы. С улицы казалось, что зал наполнен туманом или дымом. Варью вспомнил, что Жожо когда-то очень любила играть на флиппере. Он обернулся к ней, покрепче взял за талию.

– Хочешь сыграть?

– Спасибо,– ответила Жожо и поцеловала Варью.

Они вошли. Внутри табачный дым стоял столбом – хоть топор вешай. Против двери, на стене, висели две таблички: «Не курить» и «Вносить и распивать алкогольные напитки строго воспрещается». Вокруг игральных автоматов толпились длинноволосые молодые ребята в джинсах и девчонки в мини и в юбках «банан». Многие жевали резинку. Как раз в тот момент, когда Варью и Жожо вошли в зал, старичок смотритель, тактично отойдя в сторонку, к окну, открытому во двор, присосался к плоской бутылочке. Из окна в зал вливалась темнота и влажный воздух. Пять-шесть парней и девчонка в джинсах сидели на полу, под стенкой, равнодушно глядя перед собой и что-то жуя. Один из сидящих, бородатый парень, играл на губной rapмонике. Время от времени он останавливался, вытряхивал из гармоники слюну и снова принимался пиликать. Варью уставился на парня с гармоникой, потом толкнул Жожо:

– Что это он играет?

– «Ночью у казармы, у больших ворот...» Как там дальше?.. «Ночью у казармы, у больших ворот...» Отец всегда эту песню начинает петь, когда сильно выпьет. Старая какая-то песня... «Ночью у казармы, у больших ворот...» Нет, не могу вспомнить.

– И не вспомните. Лили Марлен пела эту песню в сорок третьем.

Они подняли головы – перед ними стоял смотритель.

– Вон там автомат как раз свободен... Подойдет?

– Подойдет,– сказал Варью.

– Опустите две монеты по два форинта, и можно играть...

– Да мы знаем...

– Бывали здесь? Что-то я вас не помню...– Старик снова показал на парня с губной гармошкой.– В войну это самый знаменитый шлягер был. Солдаты генерала Роммеля распевали ее каждый вечер. Ехали на танках по пескам и пели. А ветер разносил песню по пустыне...

Когда смотритель отошел, Жожо взглянула на Варью и улыбнулась:

– Спорим, что я две тысячи очков наберу.

– Ого! Не слишком ли много?

– Ну, на что спорим?

– На кружку пива.

– Э-э, так не пойдет. Поспорим лучше на кенгуру.– Жожо взяла игрушку у него из рук и поставила на верх флиппера.– Если наберу две тысячи, то ты совсем и не превращался в кенгуру, просто это тебе померещилось. Тогда кенгуру твой, пусть он остается у тебя. А если, скажем, будет только тысяча девятьсот девяносто девять, то, значит, ты все-таки превратился в кенгуру. Вот так... Тогда я у тебя игрушку забираю: зачем настоящему кенгуру еще и игрушечный? Тогда он будет у меня, чтобы я не страдала, чтобы у меня тоже был хоть какой-то кенгуру. Ладно?

– О’кей! Только и я хочу сыграть. Если наберу больше двух тысяч, ставишь мне пиво. Уж если ты кенгуру моего хочешь забрать...

– Пиво будет... Только главная ставка пусть другая будет.

– Какая?

– Я буду эта ставка... Себя ставлю. Не понятно разве?

– Значит, как же это получается?

– Вот как: набираешь восемьсот очков – значит, ты ко мне хорошо относишься. Если тысячу четыреста – я тебе больше всех нравлюсь. А две тысячи – значит, любишь.

– Идет. Бросать монеты?

Жожо подняла руку, будто дежурный по станции, и заглянула Варью в глаза.

– Внимание! Даю отправление...

Варью опустил в щель монеты – и флиппер зажужжал, защелкал. Металлические шарики неслись по коридорчикам, желобам, через дверцы-клапаны, натыкались на перегородки, блуждали, меняя направление, на магнитных полях, метались в опасной близости от воронкообразных отверстий, падение в которые означало бы конец игры, и, чудом удержавшись на краю, мчались дальше по лабиринту путаных ходов. Стенки флиппера и поле, где скакал и метался шарик, украшали цветные рисунки: лунный пейзаж, кратеры, пропасти, бункера. Лунные жители в скафандрах бегут куда-то с ракетными гарпунами в руках. Из отверстий в земле высовываются какие-то головы и смотрят – смотрят на игрока. На краю лунного диска солнечный ветер подхватывает и отрывает от почвы нескольких лунных жителей. Они борются с ветром. На обширное поле садится звездолет, из кабины лезут зеленые человечки. Они тоже в скафандрах; на шлемах у них странной формы антенны, похожие на руки с растопыренными пальцами, изучают, словно на ощупь, окружающее пространство. Поле, куда опустился звездолет, окружает пехота с реактивными двигателями за плечами, с каким-то остроконечным оружием в руках. Все вокруг – синее, серое и красное, нигде ни пятнышка желтого или зеленого...

Жожо, забыв обо всем, орудовала манипуляторами, нажимая на кнопки, снова и снова отправляя шарик к начальной позиции, ведя его через самые трудные коридоры, самые сложные препятствия. Варью взглянул на нее сбоку: каштановые волосы Жожо метались у нее по спине, она сосредоточенно, раскрасневшись, боролась за очки, которые должны были решить судьбу игрушечного кенгуру. Варью захотелось тут же поцеловать Жожо, прижать к себе ее хрупкое, как у девочки, тело, но приходилось следить и за своей игрой. Он не слишком любил флиппер, согласился играть, собственно, только ради Жожо – и без всякого энтузиазма гонял шарик по лабиринту. Игра по-настоящему заинтересовала его лишь после того, как на счетчике появилась цифра 800. Прежде, когда он подходил к флипперу, больше трехсот – четырехсот очков ему не удавалось набрать. Понемногу входя в азарт, он нажимал на кнопки быстро и точно, стараясь предугадать, куда метнется, где остановится шарик. Иногда казалось уже, шарик вот-вот провалится и игра будет окончена, но каждый раз шарик как-то проскакивал опасное место. Мелькнула цифра 1400, потом – 2000. Варью разогрелся; шарик как угорелый метался по магнитным полям меж лунными кратерами. Рядом Жожо давно уже кончила игру, но он едва обратил на это внимание. По худому лицу его текли крупные капли пота. Шарик провалился, когда на счетчике было 2960. Варью выпрямился, вытер лоб.

– Где мое пиво?

Жожо толкнула его в бок:

– Ты сюда посмотри!

На счетчике у Жожо стояло: 2001. Варью непонимающе посмотрел на цифру и не мог взять в толк, чему он должен удивляться.

– Старина, ты же чуть-чуть не превратился в кенгуру... На одно очко меньше – и все,– сказала Жожо.

– На два. Мы о двух тысячах договаривались.

– Мне хотелось очков на десять хотя бы выйти за две тысячи...

– А мои две тысячи девятьсот шестьдесят – Я они тоже ведь что-то значат. Восемьсот очков – я к тебе хорошо отношусь, тысяча четыреста ты мне нравишься больше всех, две тысячи – я тебя люблю. Тогда что же тебе две тысячи девятьсот шестьдесят – пустяк?..

– Три тысячи значило бы, что ты очень меня любишь.

– Об этом мы не договаривались.

– Это я про себя задумала,– ответила Жожо и сняла с флиппера игрушку.

– Давай мне моего кенгуру,– сказал Варью.

Жожо погладила игрушку и отдала ее Варью. Они пошли к выходу.

Бородатый парень у стены Я все еще наигрывал песню Лили Марлен «Ночью у казармы».

– А мне пиво полагается,– напомнил Варью, когда они вышли на улицу.

– Ты знаешь, я всегда чувствовала, что ты совсем и не превращался в кенгуру и что любишь меня. А теперь, когда выяснилось, что и вправду любишь – так все как-то стало странно. Мне бы хотелось, чтобы с нами случилось какое-нибудь чудо.

– Какое еще чудо?

– Не знаю... Если бы знала, то это было бы не чудо. Чудо ведь нельзя предвидеть, оно бывает неожиданным: что-то случится с тобой – и сразу все вокруг сделается каким-то иным, хорошим...

– А пока чудо не случилось, ты не будешь возражать против кружки пива? – перебил ее Варью, показывая на противоположную сторону улицы, где, распахнув настежь двери, зазывала прохожих веселая корчма.

Они перешли улицу, перед входом в корчму остановились поцеловаться. Пивной зал по случаю субботы был полон. За столиками сидели целые семьи; дети и женщины жевали ватрушки. Жожо и Варью переглянулись, покачали головами: дескать, ничего себе...

Жожо протолкалась к стойке и принесла две кружки пива. Пены было столько, что под ней едва нашлось место для пива – но по крайней мере оно было холодным. Варью и Жожо медленно пили кисловато-терпкую жидкость и смотрели друг на друга. Через несколько минут они уже снова были на улице; взявшись за руки, шли не спеша, выбирая сухие места между лужами. Вскоре они оказались на небольшой площади, возле освещенной церковки с раскрытыми дверьми. Недалеко от церкви, за статуей святой Елизаветы, под акациями стояли две скамейки. Жожо и Варью сели и обнялись. В церкви началась вечерняя месса; несколько опоздавших старушек торопливо вошли в двери. Варью повернул к себе голову Жожо, поцеловал ее. Свежие влажные губы Жожо, прижатые к его губам, становились все горячее и суше. Забыв обо всем, они тесно прижались друг к другу. Из церкви доносились слова лореттской литании. Протяжные возгласы священника чередовались с гортанно-визгливыми женскими голосами.

Господи небесный,

Помилуй нас!

Святый Иисусе,

Святый Дух господень,

Пресвятая Троица,

Пречистая дева Мария,

Помяни нас!

Святая Матерь божья, Всеблагая дева...

Варью сунул руку под кофточку Жожо; на ладонь ему доверчиво, словно два молодых голубя, легли ее груди. Ему с новой силой захотелось близости Жожо. Под нависшими ветвями акаций было темно, но луна то и дело выходила из-за облаков, освещая площадь и скамейки. Варью зарылся лицом в шелковистые волосы Жожо, нашел губами ее шею и, целуя, прошептал:

– Знаешь, Жожо... По-моему, та машина плохо считала. Там наверняка было три тысячи.

– Ох, Ворон, милый мой... Я так тебя люблю. Я и без машины знала, что ты тоже меня любишь... Всегда знала. Еще тогда, у железной дороги, помнишь, когда поезд остановился.

– Пойдем куда-нибудь... Куда-нибудь, где...– сказал Варью, вставая.

Жожо потянулась за ним, прижалась к нему всем телом.

– Хочешь, пойдем куда-нибудь? – еще раз спросил он.

Жожо, ничего не ответив, взяла его за руку и пошла. Вслед им неслись слова лореттской литании:

Царские чертоги

славного Давида,

златый дом Марии...

Перед статуей святой Елизаветы Варью остановился, повернул Жожо к себе лицом, поцеловал ее.

– Ну, хочешь? – спросил он снова.