Текст книги "Солдат трех армий"

Автор книги: Бруно Винцер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Последние дни войны

С каждой атакой русских теснее затягивалась петля вокруг «котла» на Земландском полуострове. Каждый день приносил новые тяжелые потери. Долго так не могло продолжаться: нас ожидал плен, если только флот нас не вызволит.

Еще раз мы собрались с силами для контратаки. Все имевшиеся в наличии боеприпасы были пущены в дело, собраны последние остатки горючего. Мы пробились вперед, и кольцо вокруг Кенигсберга было на некоторое время разорвано.

Значительную часть жителей города удалось эвакуировать. Никакого другого результата эти последние усилия и не могли дать.

Советские соединения ответили сильными контрударами, которым предшествовал интенсивный артиллерийский огонь. Наши роты таяли. В этой ситуации однажды прибыло «пополнение». Чрезвычайно обрадованный, я собрался приветствовать солдат, но растерялся, оказавшись лицом к лицу с примерно тридцатью мальчиками в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет из Союза гитлеровской молодежи.

Вместе с ними прибыла группа пожилых мужчин, почти поголовно инвалиды первой мировой войны. Мальчики прибыли из ликвидированного лагеря гитлеровской молодежи, куда их собрали со всех концов рейха.

Я быстро пристроил пожилых, послав их в обоз. Но распорядиться юнцами было труднее. Они желали сражаться, победить и, если надо, умереть «за любимого фюрера». Я сначала их использовал для охраны обоза. Через несколько дней они начали скандалить, всячески выражали свое недовольство, стремились на передовую.

Они мечтали о Рыцарском кресте и бессмертной славе.

Если я не хотел уступить их настояниям, то мне нужно было каким-нибудь способом от них избавиться. Но мне было бы неприятно, если бы они просто оказались в другой части. Там, вероятно, их отправили бы на передовую. Следовательно, нужно было их отправить в тыл.

Это было нетрудно организовать, хотя полевая жандармерия и установила заставы вокруг Пиллау. В город никого без определенного служебного дела не пускали – кроме женщин, детей и раненых, которых должны были эвакуировать морем. Труднее было этих юнцов из гитлерюгенда, рвавшихся в бой, убедить, что им дается особое задание. Все остальное превратилось в чистую формальность, хотя именно формальные правила и были нарушены. Для нескольких групп, которые я объединил со стариками из «фольксштурма» и их родственниками, я выписал командировочные удостоверения, не имея на это ни малейшего права. Но пруссаки ничего не боятся, кроме бога и клочка бумаги с печатью. Снабженные «документами», отряды добрались до парохода и на его борту отплыли по направлению к Свинемюнде. Мой адъютант наблюдал за ходом всего этого маневра и доложил мне о выполнении задания. Мальчики уже в море, вероятно, заметили, что я лишил их возможности войти в историю в роли «героев». Двоих из них я встретил после войны в Киле, а одного старика из «фольксштурма» – в Ганновере. Они узнали меня на улице. За истекшее время юноши сумели понять все то, что уже понимал старик в последние недели войны.

Первоначально я пытался скрыть выдачу мною незаконных командировок и числил в составе подразделения людей, откомандированных на родину, включал их в рапорты о наличном составе и в качестве состоящих на довольствии. Однако мой обман обнаружился, когда генералу пришла в голову мысль осведомиться об успехах молодежи, их боевых действиях, их поведении и выяснить, не следует ли их наградить.

Подполковник фон Леффельхольц снова уладил дело. Он также не одобрял отправку подростков на передовую.

К сожалению, подполковник через несколько дней был на короткое время назначен на другой пост и его заменял некий майор генерального штаба Фрелих, который хотел использовать подвернувшийся случай для того, чтобы прославиться.

У меня как раз был тяжелый приступ желтухи. Дивизионный врач, доктор Вальдер, настаивал на том, чтобы отправить меня на родину, но поддался моим уговорам, как он выразился, под мою личную ответственность. Не было никаких лекарств или диетического питания, но зато имелся первитин, который выдавался командирам и начальникам в качестве «экстраординарного средства». Первитин – это такое снадобье, благодаря которому можно бодрствовать несколько дней, после чего человек на много часов погружался в мертвый сон.

Больной желтухой, я лежал в покинутом восточно-прусском крестьянском доме, в котором адъютант оборудовал командный пункт. Через окно я наблюдал за тем, что происходило на расположенном перед нами участке фронта. Передний край обороны находился примерно в трёхстах метрах от дома. Внезапно советские танки и пехота перешли в наступление.

После недолгого, но интенсивного артиллерийского обстрела наша пехота отступила.

Медленно приближалось несколько танков. Мой маленький штаб не был в состоянии держаться без тяжелых орудий, которые еще не удалось подтянуть.

Один-единственный тягач должен был, курсируя взад и вперед, доставить четыре противотанковых орудия, но эта операция запоздала.

Я приказал соединить меня по телефону с исполняющим обязанности начальника оперативного отдела:

– Господин майор, русские атакуют. Перед моим командным пунктом около дюжины «Т-34». До них от двухсот пятидесяти до трехсот метров. Пехота отступает. Я ничего не могу поделать, прошу разрешить перейти на другую позицию.

– Вы остаетесь на месте! – последовал приказ. – Передний край обороны проходит в трехстах метрах от вас. Пехота удерживает позицию. Кроме того, у меня нет оттуда никаких донесений о русских танках!

Я негодовал. Этот майор воображает, что, сидя там у себя перед картами, он может лучше меня оцепить обстановку, когда перед моими глазами кипит бой. Не выдержав, я заорал:

– Господин майор, я информирую вас о том, что сам вижу. Пехота отступила, не донеся вам о русских танках; они уже приблизились на сто пятьдесят метров. Я перехожу на другую позицию.

– Вы остаетесь на месте!

– Приезжайте сюда, если вы мне не верите! Я не намерен позволить себя раздавить.

Это было последнее, что я сообщил начальнику оперативного отдела. Может быть, до его слуха донесся страшнейший грохот: в это самое мгновение русский снаряд врезался в окно, ударил в противоположную стену, пробил там огромное отверстие, а комната наполнилась известковой пылью. Мой адъютант, обер-фельдфебель Май и связной, покрытые с головы до ног известковой пылью, походили на мешки с мукой.

Связь была нарушена.

Тут мы услышали грохот гусениц приближающихся советских танков и «ура!» сопровождавшей их пехоты. Позади нашего дома стояли две хорошо замаскированные машины с заведенными моторами. Обер-фельдфебель Май об этом позаботился. Мы умчались под аккомпанемент русских орудий.

Скрывшись за небольшим косогором, мы двинулись к командному пункту дивизии.

Внезапно водитель, затормозив, показал на шоссе, где в сторону русских мчалась легковая машина. Мы начали махать руками, чтобы предупредить об опасности, но этот знак не был замечен.

– Они или совсем обалдели, или бегут к русским? – сказал мой водитель.

В эти дни мы все чаще узнавали о том, что отдельные солдаты или небольшие группы перебегали на ту сторону, но еще не случалось, чтобы подобные действия предпринимались столь открыто. С напряженным вниманием мы смотрели на мчавшийся автомобиль. Им нужно было бы уже выкинуть белый флаг, ведь за поворотом стояли советские танки. И тут разразилась катастрофа. Машину занесло, она налетела на дерево и загорелась. Затем раздался выстрел. Снаряд сорвал крышу машины. Никто не вышел из нее. Она пылала ярким пламенем.

В штабе дивизии я узнал, что майор генштаба Фрелих послал двух офицеров проверить правильность моего сообщения. Теперь у меня была возможность лично объяснить ему обстановку. Однако он все еще отказывался мне поверить, развязно болтал что-то о панике и слабых нервах и был даже близок к тому, чтобы приказать мне вернуться на мой командный пункт, когда вдруг несколько снарядов, обрушилось на маленькую деревню. Преследовавшие нас танки атаковали деревню.

Походившее на бегство перебазирование штаба дивизии было малопривлекательным зрелищем. Стая всполошившихся гусей не производила бы большего шуму, чем эта кучка связных, делопроизводителей и офицерских денщиков, которые получали от десяти начальников по крайней мере тридцать различных распоряжений. Каждый спасал свое: писари – папки с бумагами, связные – водку, радисты – аппаратуру, а денщики – багаж офицеров, но все они, и прежде всего «господа» из штаба, спасали свою драгоценную жизнь.

Майор, недавно державшийся столь самоуверенно, теперь уже не располагал временем для того, чтобы выслушать мой рапорт. Лицо стратега исказилось гримасой; он сделал шаг к двери и в несколько прыжков оказался в своей машине, в которой и умчался из деревни. Мы радовались, когда вскоре после этого подполковник фон Леффельхольц снова занял пост начальника оперативного отдела.

Во время этого панического отхода штаба дивизии спокойствие и хладнокровие сохранил только один офицер, – капитан Штельтер, адъютант генерала. Он подошел ко мне, протянул руку и сказал улыбаясь:

– Вы видите, мы сейчас немного торопимся. Попытайтесь по крайней мере здесь продержаться. Между прочим, мы представили вас к повышению. Я думаю, что мы скоро сумеем чествовать майора.

Сначала я обрадовался полученному известию, отнесся к нему некритически и гордился признанием моих солдатских заслуг, словно все это происходило на политически ничейной земле. Правда, я имел туманное представление о том, как попадет в Берлин ходатайство штаба дивизии и как потом приказ о моем производстве настигнет меня на Земландском полуострове.

Зловещие предчувствия обуревали нас, когда мы сражались в «котле» за каждую пядь земли, в то время как Красная Армия уже приближалась к Берлину, а западные союзники перешли через Рейн. День за днем мы сдавали все новые рубежи, день за днем погибали солдаты на наскоро оборудованных новых позициях.

Итак, мы снова должны были сократить линию фронта. Временно царило затишье.

Советские танки отошли, им, несомненно, нужно было заправиться горючим и запастись боеприпасами. Я продвигался позади последних машин штаба дивизии к околице деревни, где встретил обер-лейтенанта Райнерта и его роту. Самоходки и орудия были укрыты под деревьями или задвинуты во дворы, командир и его солдаты расположились в придорожном кювете вокруг походного радиоприемника. Когда я подошел, то услышал медовый голос министра пропаганды, который произносил одну из своих речей о необходимости продержаться любой ценой. Мне не нужно было давать Райнерту подробные указания, он был осведомлен об обстановке и уже получил задание от проезжавшего мимо начальника оперативного отдела.

Геббельс все еще разглагольствовал. Вдруг Райнерт круто повернулся, яростно ткнул ногой приемник и закричал в страшном гневе:

– Заткнитесь наконец! Приезжай-ка на фронт, тогда ты увидишь, что происходит на деле!

Стоящие вокруг солдаты одобрительно усмехались. Но вслед за этим произошло нечто совершенно неожиданное: обер-лейтенант Райнерт отдал приказ, люди помчались к машинам и орудиям, и рота двинулась в бой, чтобы остановить вклинившийся авангард русских. Райнерт был впереди.

Все больше и больше сужался «котел» на Земландском полуострове. В некоторых пунктах целые роты бросали оружие и перебегали к русским. Остатки нашей дивизии были оттеснены за Пиллау на узкую косу, где нельзя было спрятаться от налетов советской авиации, а в дюнах невозможно было оборудовать какие-либо позиции.

Советские бомбардировщики, базировавшиеся в Браунсберге и Хейлигенбёйле, летели через лиман и сбрасывали свои бомбы на хорошо различимые цели, возвращались, чтобы загрузиться, и снова бомбили нас без передышки.

Было, кажется, первое мая, когда меня вызвали в штаб дивизии, где начальник оперативного отдела кратко обрисовал ситуацию. Нужно было с максимально возможной быстротой оттянуть остатки наших подразделений и погрузить на военный паром. Из Берлина получен по радио приказ перебазироваться в Данию, где дивизия будет заново укомплектована.

В этот момент я думал только о том, что появилась возможность убраться из этого ада. Укомплектование продлится месяцы, и это мероприятие вряд ли вообще имеет какой-либо смысл, да и возможно ли, чтобы ставка в Берлине рассчитывала на то, что война еще может столь долго продолжаться. Дания – это означало прежде всего отдых.

На следующий день перед вечером наконец у берега появились паромы. Их до края заполнили остатками нашей дивизии, так что паромы – пусть моряки простят мне непрофессиональное выражение – по горло погрузились в воду. В предвечерних сумерках вслед за тральщиком они двинулись в путь, взяв курс на Данию.

Позади нас на горизонте алели отсветы пожаров и артиллерийских залпов. Некоторое время до нас еще доносились глухие взрывы, а потом мы слышали только плеск волн о борт судна и постукивание моторов.

В дороге все разговоры касались сообщения радио, будто фюрер пал на фронте, близ Берлина. Говорили также об образовании нового правительства во главе с адмиралом Деницем.

Кто из нас тогда еще почитал Гитлера, верил в него или даже любил его? Однако я не испытывал к нему ненависти за то, что он беспощадно требовал от нас, чтобы мы жертвовали своей жизнью, хотя дело явно сводилось лишь к попытке оттянуть неизбежный конец. Но в моем сознании все происходившее было так или иначе связано с Гитлером. И вот он больше не существовал.

Возможно, что некоторые из нас в душе ликовали; несомненно также, что многие думали о том, что теперь можно ожидать чего-то нового, но все молчали, даже те, кто ранее поругивал Гитлера.

Для меня одно было несомненным: он пал в бою рядом со своими солдатами, как сообщили по радио. Иной его гибели мы себе не представляли.

Когда же я позднее узнал о его свадьбе с Евой Браун в имперской канцелярии и о его самоубийстве, я стал его ненавидеть и презирать. Мой миф потерпел крушение.

Тотальное поражение немецкой армии привело к тому, что мы потеряли веру в свою нацию и в самих себя. Мы были неспособны на какое-либо проявление своих чувств: ни вопить, чтобы освободиться от их бремени, ни смеяться, чтобы облегчить душу.

Нас окружала пугающая тишина, и эту гнетущую пустоту не могли заполнить привычные приказы. Каждый остался наедине с самим собой.

Пять минут после полуночи

Во время переправы мы не видели ни одного советского самолета. Прислуга зенитных батарей дремала. Никто не мог сказать, что же, собственно, произошло.

Радиоинформация, которая с тральщика передавалась по рупору с парома на паром, не вносила никакой ясности.

Сообщили, что армия на Земландском полуострове капитулировала, но что на родине бои продолжаются. В Баварии и в Шлезвиг-Гольштейне оказывается успешное сопротивление. Потом пришло известие, что на Западе борьба прекращена, и освободившиеся там дивизии перебрасываются на Восток.

Некоторые офицеры совершенно серьезно обсуждали планы переформирования нашей дивизии, другие, в том числе и я, считали, что война окончена. Нас занимал вопрос о том, какую профессию мы теперь изберем. Какой-то сумасбродный лейтенант-связист из артиллерии попытался инсценировать траурный митинг памяти фюрера, но на его призыв откликнулась лишь группка солдат.

Мы походили на банду разбойников в военной форме, грязных и обросших, как дикари.

Наконец на горизонте показалась земля. Очевидно, это был датский остров Борнхольм. Действительно, мы приблизились к порту Рённа.

Наконец мы смогли сойти с паромов, которые должны были заправиться горючим, чтобы вернуться обратно и переправить следующие партии. В тот же вечер большое судно, которое добыл для нас начальник оперативного отдела, взяло курс на Копенгаген.

Мы боялись наскочить на мины и потому часто меняли курс. Когда же мы наконец вошли в гавань датской столицы, то услышали вой сирен; у окон и на крышах зданий развевались датские и британские флаги. Пока наше судно пришвартовывалось, мы обменивались новостями с солдатами, собравшимися на набережной,

– Мир! Мир! – кричали нам с набережной.

– Шабаш! Всех нас интернировали в порту!

– Откуда вас принесло?

– Гитлер застрелился.

– Нас отправляют в Канаду, в плен. И вас тоже.

– Берлин в клещах, там все в огне.

– Гитлер бежал на самолете в Аргентину или в Испанию.

– Нас заново укомплектуют, а там вместе с американцами против русских.

Эти восклицания доносились к нам со всех сторон, нас словно забросали множеством пестрых мячиков. Мы их подхватывали и посылали дальше.

Наконец был дан приказ сойти с судна и построиться на набережной. Всего через несколько минут дивизия, то есть ее жалкие остатки, численностью примерно восемьсот человек, выстроилась в три ряда на молу. Два английских офицера, одетые с иголочки, медленно прошли по фронту, начиная с левого фланга; их сопровождало несколько солдат с бельевыми корзинами. Они забирали у всех унтер-офицеров и офицеров походные компасы и бинокли.

Меня охватил неописуемый гнев. Еще несколько дней тому назад мы сражались против Красной Армии и она нас победила, это бесспорно. Но эти здесь? Я не считал англичан победителями. Недолго размышляя, я сделал несколько шагов вперед, сорвал с себя бинокль и, широко размахнувшись, бросил его в воду. Затем я вернулся на свое место. Эта демонстрация не осталась незамеченной англичанами; они подошли ко мне. Один из них, очевидно, потерял в бою руку; на груди у него было много знаков отличия. Несомненно, он участвовал в сражениях в Африке или во Франции. Он пристально и холодно на меня посмотрел, не сказал ни слова и пошел дальше. Видимо, ему было понятно мое поведение, и внезапно он стал мне симпатичен, хотя меня злило то, что он не обнаружил никакого раздражения. Я не мог предполагать, что мы еще понадобимся.

Мы расположились в копенгагенском порту, в больших пакгаузах, в которых обычно хранились бананы и другие грузы. Скоро наступил день отправки.

Из интернированных в порту армейских частей были образованы походные колонны, разбитые на подразделения, каждое с роту или батальон. В предписанном нам медленном темпе мы «просачивались» на юг. Мы были вооружены нашим легким огнестрельным оружием, нами командовали немецкие офицеры, но руководили – нами и снабжали нас англичане. Вдоль колонны, между эшелонами, разъезжали взад и вперед джипы с британскими офицерами, следившими за продвижением наших соединений. Мы разбивали бивак, пройдя за день всего лишь от десяти до двадцати километров. Как в походе в военной обстановке, выставлялось охранение. Проходя через города, мы твердо чеканили шаг, подтягивали ремни винтовок и демонстрировали «воинский порядок» на глазах у датских антифашистов, которые, наверное, предполагали, что после тотального поражения гитлеровской Германии обстановка будет несколько дней иной.

У Корсёра датский паром переправил эшелоны через Большой Бельт.

Когда мы наконец после многодневного похода перешли севернее Фленсбурга датско-германскую границу, там нас встретили британские офицеры. Они нас приветствовали почти дружелюбно.

В те дни относились с полным доверием к легенде о предстоящем возобновлении военных действий против Красной Армии. Болтали, будто разбитые немецкие дивизии будут реорганизованы для того, чтобы выступить вместе с западными союзниками. Мы верили в то, что предстоит война между западными державами и Советским Союзом, но большинство из нас держалось того мнения, что в этом случае немцы должны остаться в стороне. Все же среди нас было немало и таких, кто был готов после небольшого отдыха вновь двинуться в поход против русских. Я не принадлежал к их числу, но не столько потому, что с политической точки зрения отвергал подобный коварный сговор, сколько по личным соображениям. Я испытывал острую потребность в отдыхе, мне решительно надоела эта злосчастная война.

Была глубокая ночь, когда мы по истечении почти шести лет войны вступили на немецкую землю. Я взглянул на светящийся циферблат моих наручных часов, которые я в 1939 году получил в вермахте для служебных надобностей. Часы показывали точно пять минут после полуночи. Эти часы были при мне все годы войны.

После нападения на Польшу быстро пронеслись те дни, когда я мечтал, что буду участвовать в военных действиях. Когда мы сквозь «западный вал» пошли войной против Франции, то по нашим часам мы, командиры взводов, сверяли время. На эти часы я поглядывал с возрастающим волнением, прежде чем дать моей роте сигнал нарушить советскую границу. Перед каждой атакой слишком быстро отсчитывались гнетущие мгновения напряженного ожидания и страха. Но при ураганном огне минуты тянулись мучительно медленно; каждый раз при отступлении мы с облегчением следили за тем, как движение стрелки часов приближает нас к тому моменту, когда можно будет сдать позицию, которую уже нельзя было удержать. Часы управляли каждым нашим шагом, вплоть до бегства, вплоть до мгновения «спасайся, кто может», когда время уже потеряло смысл.

Теперь же часы показывали пять минут после полуночи. Однако время не остановилось, и стрелки часов продолжали свой бег.