355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Бруно Винцер » Солдат трех армий » Текст книги (страница 22)
Солдат трех армий
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 19:31

Текст книги "Солдат трех армий"


Автор книги: Бруно Винцер


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Родина?

Наши эшелоны обходными путями направили мимо Фленсбурга. Местом назначения должен был стать какой-то лагерь. На этот счет высказывались различные мнения.

Поговаривали о сборном пункте, об учебном лагере, может быть, о лагере для военнопленных или даже концентрационном лагере. Во всяком случае, не направят же вооруженных людей в «воспитательное заведение».

Нам всем бросилось в глаза, что как раз в том месте, где мы сделали привал, остановились три легковые машины, из которых вышли два немецких генерала с адъютантами и свитой и стали совещаться. В руках у них были карты.

Мы отдыхали в придорожном кювете, любовались восходящим солнцем, вдыхали воздух теплого июньского утра, наконец снова могли безмятежно и внимательно следить за полетом птиц, проносившихся над нолями.

Вокруг царила благотворная, но все же чем-то пугающая тишина. Я все еще не чувствовал себя в безопасности, как если бы ожидал, что пикирующий самолет внезапно обстреляет нас из пулеметов и бросит бомбы. Казалось просто неправдоподобным, что можно вот так лежать здесь на спине и не нужно, спасаясь от града снарядов, мчаться в ближайшее убежище, ища укрытия от визжащих осколков.

Было несказанно приятно следить за дымком сигареты, лежать и отдыхать, вытянуть ноги после всех испытаний и наслаждаться миром и покоем: однако мучила мысль о том, что многие друзья и товарищи не дожили до этого дня.

Во имя чего они, собственно, отдали жизнь? Во имя чего мы совершали походы и сражались? Было бы нескромно утверждать, что я уже тогда нашел удовлетворительный ответ на все эти вопросы. Я лишь представлял себе, что эти сотни тысяч человек могли бы сохранить жизнь, если бы война была прекращена ранее, по меньшей мере к тому времени, когда стало очевидным, что войну невозможно выиграть, и даже более того, можно было избегнуть миллионов жертв, если бы вообще по развязали эту войну.

Я растянулся на траве, охваченный бесконечно прекрасным чувством – сознанием, что можно жить, не испытывая страха.

Однако прибывшие генералы внушали мне беспокойство. Похоже было, что отдавались какие-то приказания. Адъютанты стояли навытяжку, прямые, как свечи, и прикладывали руку к козырьку каждый раз, когда генералы к ним обращались.

Вместе с еще двумя попутчиками я лениво подошел поближе к этой группе. Чтобы не привлекать внимания, мы сделали вид, что заняты таким делом, которое никак нельзя поставить в вицу солдату во время привала. Мы остановились у угла дома и, таким образом, имели возможность рассеянно глядеть по сторонам и прислушиваться.

Речь шла о размещении штабов двух корпусов где-то в Шлезвиг-Гольштейне.

Упоминался город Плен и говорилось о приказах, которые должны быть разработаны адъютантами и представлены на утверждение. Этого было для меня достаточно. Я больше не хотел иметь дело с какими бы то ни было приказами. Поэтому я решил просто-напросто дезертировать, хотя и воспринимал это как чудовищный поступок, памятуя о моей длительной службе в армии. Но все же я принял решение не идти вместе с эшелоном в один из лагерей, а скрыться в Фленсбурге, где жили моя жена, сын, свояченица и родители жены. Подыскав при посредстве знакомого офицера три комнаты, они туда перебрались, забрав с собой из Кольберга немногие сохранившиеся вещи. Этот адрес уже был указан в письмах, полученных мною с последней полевой почтой в Восточной Пруссии.

Я женился в Кольберге за два года до войны. Первые два года этого брака я провел главным образом на учебном плацу и на маневрах, а остальные годы – на европейских полях сражений, кроме пребывания в госпиталях и в отпуске.

Теперь же, пробравшись при помощи разных ухищрений мимо британских постов, я предстал перед моей супругой уже не в качестве «героя» в военном мундире, который делал карьеру и занимал положение в обществе, а как сбежавший военнопленный в заплатанных штанах. Когда-то весело танцевавший в военной форме или в штатском молодой солдат превратился в хмурого мужчину, оказавшегося в жизненном тупике, чего-то добивающегося, но неспособного объяснить, чего он хочет.

В конечном счете наш брак распался, как тысячи других таких же супружеств.

У меня не осталось ничего, кроме моей военной формы. Но никто не спрашивал меня, откуда я и куда иду, когда я бродил по улицам Фленсбурга. Однако на стенах домов и на заборах были расклеены объявления с требованием сдать все оружие – за хранение оружия угрожал расстрел – и с предупреждением, что запрещается с наступлением темноты выходить из домов; за нарушение полагалось тюремное заключение.

Мне стало ясно, что я уже больше не могу ходить в военной форме. Поэтому я попытался в одном из складов вермахта приобрести материал для штатского костюма.

Склад был подчинен интенданту, прусское упрямство которого было безграничным. Он отказался выполнить мою просьбу и уверял меня, что все запасы передал англичанам. Он даже апеллировал к моим убеждениям германского офицера, который, собственно, должен был бы понимать, что здесь нельзя просто отрезать кусок сукна в три метра. Он был явно шокирован, когда я его обозвал совершенным идиотом и пакостником. Тем не менее я не получил сукна. В результате я продолжал расхаживать в военной форме.

Позднее мне стало известно, что у этого неподкупного интенданта можно было многое приобрести за сигареты или другие дефицитные товары либо по неимоверно завышенным ценам. Вскоре англичане конфисковали склад, а этого продувного бюрократа посадили в тюрьму, так как он не был в состоянии объяснить, каким образом у него оказались огромные суммы денег, спрятанные под кроватью.

Мое положение было весьма незавидным. Солдат без места службы, я находился между небом и землей. А без удостоверения об увольнении я не мог получить работу.

Я мог бы в конце концов отправиться в армейский лагерь, но я этого не желал.

Никто не мог мне объяснить, что там, собственно, происходит. Я лишь узнал, что действительно существуют два корпуса. Часто я видел, как немецкие офицеры в полном обмундировании разъезжали в служебных автомобилях, а водители, открывая перед ними дверцы машины, козыряли с такой молодцеватой выправкой, какой уже не соблюдали солдаты в последние месяцы войны. Похоже было, что вермахт снова становится на ноги, но я предпочитал с ним не иметь дела. Я желал быть наконец свободным человеком и хозяином своей судьбы.

Как-то я опять бесцельно бродил по улице, мои мысли были заняты неопределенным будущим. Вдруг около меня затормозил британский джип. Офицер и двое солдат выскочили из машины, преградили мне дорогу, схватили за обе руки, бросили меня, как пустой вещевой мешок, на заднее сиденье машины и поехали со мной дальше. Все это происшествие длилось несколько секунд. Когда я пришел в себя после неожиданного потрясения, то спросил, что все это, собственно, означает.

Последовал ответ на немецком языке:

– Вы арестованы.

Об этом я мог бы догадаться и без разъяснений.

Но все другие вопросы были встречены молчанием.

Мы мчались по узким улицам Фленсбурга. В джипе меня преследовал неотступный сладковатый запах английских сигарет. Меня чуть не стошнило; я уже давно не ел досыта; кроме того, меня охватил непонятный страх.

Внезапно машина затормозила так резко, что я чуть не упал со своего места. Мы остановились перед большие кирпичным зданием.

Револьвер

Камера во фленсбургской тюрьме не была комфортабельней той, в которой я, будучи унтер-офицером, провел три дня «строгого ареста».

Обстановка состояла из деревянных нар, табуретки, висячей полки и жестяной миски для умывания. Слабый свет проникал через решетчатое окно под потолком, а в глазок в дверях заглядывал каждые пятнадцать минут часовой, чтобы убедиться, что постоялец еще не лопнул от обуревавшего его негодования. Когда меня арестовали, на мне была военная форма офицера противотанковых войск с рубашкой, галстуком и ремнем, а также невысокие ботинки на шнуровке. Галстук, ремень с револьвером и шнурки, а также скромное содержимое моих карманов отобрал у меня дежурный капрал.

Итак, я сидел на нарах и размышлял, почему меня поместили в одиночке, а не отправили в лагерь. Тут открылась дверь камеры и вошел сержант.

– Здесь сидеть!

При этом он показал на табурет. Я понял. Нары предназначались для сна, а табурет для сидения. Таковы, очевидно, были тюремные правила, а мне было в достаточной мере безразлично, на чем сидеть в камере. Собственно, мне следовало бы быть довольным тем, что я вообще имею возможность сидеть.

Однако я должен был двигаться и мне нравилось шагать взад и вперед по камере.

Только когда мне это надоедало, я присаживался и, конечно, на нары. Немедленно входил сержант.

– Здесь сидеть!

Я тотчас садился на табурет, потом снова начинал шагать, и спектакль повторялся, что было обременительно для сержанта, который приходил в гнев. Видимо, он считал меня особенно строптивым, а на деле я просто нервничал.

Если нужно было идти в туалет, можно было позвонить. Во время таких выходов я старался по возможности оглядеться в помещении, примыкавшем к камере, иногда я видел кого-либо из других заключенных: Это были офицеры. Я довольно часто звонил, и это тоже выводило сержанта из себя. А между тем и это было не чем иным, как проявлением моей нервозности.

Так продолжалось три дня. Затем начались допросы день и ночь по весьма изощренной системе. Часовой смотрел, в глазок, и каждый раз, именно когда я засыпал, он раскрывал дверь и будил меня толчком под ребра и грубым окриком «come on», после чего препровождал меня на очередной допрос.

В небольшой комнате неизменно сидели три хорошо отдохнувших офицера британской разведки. Они располагались в полумраке за длинным столом, перед который меня поставили, распределив между собой места так, чтобы один мог смотреть мне прямо в лицо, а два других наблюдали бы за мной с обеих, сторон. Офицеры бомбардировали меня вопросами – настоящий перекрестный допрос, причем на меня был направлен свет ярких ламп.

Моя игра с табуретом была моей забавой; англичан же, видимо, забавляло то, что меня будят перед допросом.

Однако для меня было крайне мучительно то, что меня каждый раз подымали со сна и заставляли отвечать на одни и те же вопросы, по которым я ни в малейшей степени не мог определить, чего, собственно, от меня хотят.

Один из офицеров, примерно моих лет, безупречно говорил по-немецки. Он учился в Берлине. Его вопросы импонировали тем, что свидетельствовали о превосходном знании местности; таким образом, мои ответы должны были как раз его убедить в том, что я действительно берлинец. Дело заключалось в установлении моей личности. Другой вбил себе в голову, что он должен выучить наизусть все этапы моей карьеры и названия войсковых частей, в которых я служил.

Снова прошло три дня, и я по-прежнему не понимал, чего они от меня хотят.

Наконец дошло до дела. Мне зачитывали длиннейшие списки фамилий людей, о которых я понятия не имел.

– Знаете ли вы майора Шелла?

– Нет.

– Знаете ли вы капитана Онезорге?

– Нет.

В таком духе допрос продолжался долго; но из этого ничего не получалось. Тогда меня отправляли обратно в камеру, а через короткий срок меня снова ставили перед лучом прожектора.

– Знаете ли вы майора Шелла?

– Нет.

– Знаете ли вы майора Онезорге?

– Нет.

Снова все сначала: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор. Наконец, без вопросительного знака:

– Нам известно, что вы знаете майора Шелла.

– Я его не знаю.

– Нам известно, что вы знаете капитана Онезорге.

– Я его не знаю.

Опять: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор. Новый прием.

– Вы лжете! Майор Шелл признал, что он вас знает.

– Возможно, но я его не знаю.

– Капитан Онезорге также признался, что он вас знает и что вы его должны знать.

Вы лжете, черт возьми!

– Я не лгу, я не знаю никакого капитана Онезорге.

Обратно в камеру. Заснуть было трудно. Я все ждал, что вот-вот меня ударят под ребра, накричат, поведут под прожектор. Я ворочался с боку на бок, но ничего не происходило. Постепенно я засыпал. В это мгновенно возобновлялась дьявольская игра.

– Вы лжете! Вы лжете! Вы лжете!

Назад в камеру.

Я размышлял, как мне быть. Каждый раз, когда я засыпаю, они меня вызывают.

Поэтому я заставлял себя бодрствовать. Но вовсе без сна тоже нельзя было долго продержаться. Дьявольский порочный круг! Постепенно я приходил в такое состояние, какого они добивались.

Я стал рыться в памяти, не слышал ли я все же когда-нибудь то или другое имя, я ломал себе голову, вспоминая многочисленных слушателей курсов, с которыми я где-либо бывал вместе на занятиях, я стал сомневаться в достоверности моих воспоминаний и уже подумывал просто-напросто сказать «да», чтобы они наконец отстали от меня и перестали изматывать своими вопросами.

Но в это самое время они изменили тактику. Сержант «забыл» пачку сигарет в моей камере. При допросе мне предложили стул, поставили передо мной пепельницу и коробку с сигаретами.

Однако они слишком рано перешли к новому методу: я снова собой овладел.

– Скажите же, ведь вы знаете майора Шелла?

– Я его не знаю.

– Но ведь вы знаете капитана Онезорге?

– Нет, я его не знаю..

Теперь они стали нервничать и беситься. Новое средство не дало результатов.

Опять та же последовательность: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор.

Опять без стула и без сигарет.

– Вы лжете!

– Я говорю правду.

Наконец выяснилось:

– Вы из организации «Вервольф»[48]48
  Вервольф – оборотень (нем.).


[Закрыть]
. Признавайтесь!

– Простите, что?

Правда, мне было известно, что в разных местах созданы небольшие группы, занимавшиеся диверсиями и саботажем, но у меня не было никакого представления о группе «Вервольф». Вероятно, англичане пытались раскрыть разветвленную тайную организацию.

– Вы признаете, что вы вервольф?

– Нет. Я участвовал в войне, и моя потребность в подобных делах полностью удовлетворена.

– Для чего же в таком случае вы носите при себе револьвер?

– Он был при мне, когда я прошел через всю Данию, Никто его у меня не отбирал.

– Разве вы не знаете, что за ношение оружия полагается смертная казнь?

– Я читал об этом, но этот револьвер зарегистрирован как оружие, присвоенное мне по службе, я полагал, что должен его сдать в своей дивизии.

Англичане за это время получили из армейского лагеря информацию, которая служила подтвержденном моих слов. То, что я ушел из моей дивизии, их мало беспокоило.

Они искали членов организации «Вервольф». Этот допрос закончился повторением вопроса:

– Значит, вы знаете, что ношение оружия карается расстрелом?

– Так точно.

Снова прозвучало то самое проклятое «так точно», которое выражало готовность подчиняться и склоняться перед неизбежностью. Но теперь наконец англичане предоставили мне возможность спокойно спать. Очевидно, они удостоверились, что я не принадлежу к числу «оборотней».

Через два дня меня освободили. Англичане в джипе доставили меня в гарнизонный госпиталь, где я мог подлечиться. Меня принял главный врач – немец, я сдал свою солдатскую книжку, мне предоставили чистую постель, и я был снова взят на учет.

Я получал денежное довольствие, питание и сигареты.

Спустя несколько дней я поправился; однако все еще оставался открытым вопрос о моем ближайшем и более далеком будущем. Вне госпиталя положение было скверным. В Шлезвиг-Гольштейне сосредоточились значительные остатки вермахта; кроме того, здесь скопилось множество беженцев из Восточной Пруссии и Померании. В городе, в домах, еще пригодных для жилья, и у крестьян в деревне люди теснились в невыносимых условиях.

Ничего успокоительного не было и в рассказах шоферов, перевозивших грузы для вермахта. Население по-прежнему голодало.

Мне представлялось, что мои личные дела решаются относительно просто. Я имел возможность либо отправиться в армейский лагерь, либо, ссылаясь на мое подорванное здоровье, настойчиво добиваться увольнения из армии и стать штатским человеком. Пока я колебался, вмешалось провидение, на сей раз в британском обличье.

В нескольких километрах от Фленсбурга находились богатые торфяные разработки, где несколько рот немецких солдат занималось добычей топлива для города. Мне поручили руководство одним таким соединением, и я снова стал «командиром».

Мой «командный пункт» находился в крестьянском доме. Время от времени появлялся англичанин и оглядывал штабеля торфа. Мы получали аккуратно денежное довольствие, продовольствие и надбавку за выполнение заданий. Эта деятельность не могла давать удовлетворения, мне уже давно опротивела военная служба; но во всяком случае, я был избавлен от жалких каждодневных усилий в борьбе за существование. Ведь мне не удалось бы в поисках пропитания смягчить сердца гольштейнских крестьян: они, используя обстановку, даже у крестьян-беженцев забирали их последнее имущество, сохранившееся после войны и многокилометрового странствия. Я не получил бы у крестьян ни картофеля, ни свеклы, не говоря уже о масле, яйцах и сале, потому что мне нечего было им предложить, а у других они получали взамен ковры, рояли, драгоценности и фарфоровые сервизы.

Кроме того, утешением для меня служило то, что я, оставаясь солдатом, все же занимался производительным трудом. Каждый штабель торфа обеспечивал теплом одну комнату Фленсбурга.

Вскоре меня откомандировали в Эйтин. Там мне поручили командование подразделением военной полиции, которая в Шлезвиг-Гольштейне комплектовалась из военнослужащих вермахта.

Мой маленький штаб разместился в Пениц-ам-Зее, невдалеке от побережья Балтийского моря, близ Тиммендорфа и Шарбейца. В этой части служили парашютисты, солдаты сухопутных сил и обер-фенрихи флота. У нас были грузовики для транспортировки предметов снабжения, вездеходы и амфибии для патрулирования, а также мотоциклы для связи. Вооружение состояло из автоматов и винтовок. Мне лично англичане снова выдали офицерский револьвер. После нескольких пробных выстрелов я установил, что он лучше того револьвера, который у меня отобрали во Фленсбурге.

Мы были подчинены «Royal dragoon» – лондонскому танково-разведывательному полку королевских драгун в Эйтине. Раз в неделю являлся британский майор, дабы взглянуть на свое войско и произвести смотр части. Я поручил одному лейтенанту рапортовать перед строем. Майор был достаточно «fair», чтобы не обращать на это внимание. Его знаки отличия свидетельствовали о том, что он воевал не за письменным столом.

Наша задача заключалась в том, чтобы обеспечить общую безопасность и в особенности защиту деревень от грабителей. Для этой цели мы посылали патрули и выставляли караулы. Никого не коробило то обстоятельство, что эти обязанности исполняли, пользуясь совершенной свободой действий, военнослужащие вермахта в полном обмундировании. Создавалось такое впечатление, будто капитуляции вовсе не было. Шлезвиг-Гольштейн был своеобразным, заповедником для вермахта, здесь появление солдат было привычным зрелищем и в городе и на селе. Но если мы ездили по делам снабжения в Гамбург, то там уже привлекали внимание.

Ночью часто происходила перестрелка. Нашим «противником» были большей частью иностранцы, которые служили фашистской Германии в частях особого назначения вермахта и войск СС и бежали от Красной Армии в Шлезвиг-Гольштейн. Сохраняя звания, присвоенные им в вермахте и частях СС, они образовали настоящие банды, совершали нападения на уединенные крестьянские дворы и доставляли свою добычу, главным образом свиней, на черный рынок в Любеке и Гамбурге. Вот с этими бывшими нашими «союзниками» мы и сражались. Если дело доходило до крупных стычек, нам оказывали помощь англичане на бронеавтомобилях. Сотрудничество было в этом отношении налажено так же хорошо, как и снабжение из немецких и британских фондов. Нам продолжали выплачивать денежное довольствие в таком же размере, как и ранее в вермахте.

Некоторые из нас, особенно господа в штабе корпуса, считали, что мы являемся германским резервом на случай войны между бывшими союзниками. Другие были заняты лишь мыслью о возрождении вермахта по аналогии с рейхсвером, который возник из остатков армии периода первой мировой войны. Я же видел в моей деятельности лишь временный выход из положения, дающий возможность оглядеться и спокойно подыскать себе занятие на гражданском поприще. Я считал пропащими многие годы службы в качестве профессионального военного и глубокой ошибкой мою приверженность к господствующей системе. Повседневные заботы и нужды подчиненных мне солдат казались более существенными, нежели политические события.

Постепенно я лучше узнал людей моей части. При этом я обнаружил, что обер-фенрихи военного флота были поразительно молоды и, кроме того, плохо разбирались в военном деле. Я стал выяснять подробности и скоро установил, что уже после капитуляции их последний начальник целую группу повысил в звании, не имея на это полномочий. Я не мог не вспомнить о дивизии, в которой я служил в конце войны. Там нашлись честолюбцы, которые во время нашего похода через Данию добились, чтобы им записали в солдатскую книжку следующее по порядку звание. И мне предложили поступить таким же образом, тем более что меня еще в Восточной Пруссии представили к производству в майоры; но я с благодарностью отказался.

Я, конечно, и не подозревал, что в дальнейшем будут признаны действительными эти незаконные повышения в звании. Но для меня все оставалось по-старому вплоть до лета 1946 года. Хотя я был материально обеспечен, все же снова и снова возникало желание подыскать наконец занятие вне военной службы. Поэтому однажды я поехал в Любек и зашел на биржу труда.

Поднялась настоящая суматоха, когда я появился там в военной форме и обратился с просьбой о работе. Мне дали понять, что мне следует оставаться на своей службе.

Офицер, не получивший никакого иного профессионального образования и компетентный лишь в военном деле, не мог рассчитывать, что ему дадут работу, а следовательно, ему нельзя выдать пропуск в город.

Но мне повезло. В Любеке я встретил доктора Ульриха Клааса; это он пытался из-за желтухи задержать меня в кольбергском госпитале. Обер-лейтенант медицинской службы в парашютных частях стал теперь штатским врачом с приличной практикой, а благодаря связям своей жены-шведки – врачом при Шведском Красном Кресте и при Young Men Christian Association (YMCA) – Союзе христианской молодежи, членами которого были в большинстве шведы и датчане. Он сразу согласился мне помочь.

По ходу нашей беседы выяснилось, что ему нужен шофер, и он спросил меня, нет ли среди моих солдат подходящего человека. Конечно, я знал одного такого человека.

Единственно ценное, что я после многих лет военной службы принес домой, было водительское свидетельство всех классов. В гражданской жизни я не мог применить ничего из того, чем мне начиняли голову на многочисленных курсах усовершенствования. Таким образом, я стал шофером у моего друга доктора Клааса.

Но раньше надо было урегулировать два дела.

Сначала я должен был обеспечить за собой это место и добыть пропуск в Любек.

Биржа труда отказала: имеется достаточно много безработных шоферов и мне следует остаться в моей части.

Я обратился к заведующему биржей труда.

– Что вам угодно?

– Я имею возможность приступить к работе в качестве шофера у доктора Клааса и прошу предоставить мне это место.

– Исключено. У нас есть другие кандидаты.

– Но доктор Клаас желает взять меня.

– Оставайтесь в военной полиции! Там вы хорошо устроены. Вы не получите этого места.

Он заупрямился, но я тоже. Я не уходил от него. Он с недовольством меня оглядел.

– Что еще, господин капитан?

То, что он обратился ко мне именно как к капитану, чуть-чуть меня не поколебало.

Но все же я не отказался от своего намерения. Мгновенно у меня возникла спасительная мысль.

– Господин заведующий, я откажусь лишь в том случае, если вы сможете направить доктору Клаасу шофера, владеющего шведским языком. Доктор Клаас придает этому большое значение, так как он лечит шведскую колонию в Любеке.

К счастью, меня не спросили, владею ли я шведским языком.

Заведующий биржей труда позвонил по телефону, и я получил работу и пропуск в Любек.

Теперь мне предстояло добиться увольнения из военной полиции. После долгих хождений по инстанциям в Нойштадте у меня состоялся последний разговор с британскими офицерами и я получил свидетельство об увольнении и причитавшееся еще мне жалованье военнослужащего. Взамен англичане получили револьвер. Так произошла моя запоздалая капитуляция. Это было 26 июля 1946 года.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю