Текст книги "Солдат трех армий"

Автор книги: Бруно Винцер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

– Да, разумеется. Это был торжественный момент. Тогда исполнялся наш национальный гимн.

– Хорошо, тогда вы, вероятно, видели, как вся французская команда маршировала, приветствуя Гитлера германским приветствием – поднятием правой руки. Верно?

Теперь я припер старика. Счет один – один.

Французы переглянулись и на сей раз не нашлись, что мне ответить. Никто не требовал, чтобы Гитлера приветствовали поднятием руки. Все другие национальные команды, кроме итальянцев, этого не делали. Почему же в таком случае французы так поступили, если они были настроены против Гитлера?

Но старый француз лишь усмехнулся и сказал:

– Мсье, мы, французы, вежливые люди. Это был только жест, ничего больше. Лишь обычный жест, понимаете?

«…Завтра нашим будет весь мир!»

В канцелярии 14-й роты уже лежал на столе приказ о моем переводе во вновь формируемую 32-ю противотанковую роту. Это было четвертое перемещение за относительно короткий срок, и снова я оставался в том же городе – доказательство того, что росло не только число гарнизонов, но и их размеры.

Я должен был явиться в часть 1 октября. А 2 октября выстроился кадровый состав – рекруты прибыли лишь спустя два дня – и командир, обер-лейтенант Вернер-Эренфойхт, произнес речь. В заключение роздали медали за четырехлетнюю и двенадцатилетнюю верную службу в рейхсвере и соответственно в вермахте. Мы были чрезвычайно горды и в тот же день обмыли наши награды.

Вскоре после этого, как раз в день моего рождения, я получил от Имперского ведомства по вопросам расовой принадлежности письмо, в котором сообщалось, что в соответствии с параграфом таким-то, абзац такой-то закона от такого-то числа мне разрешено оставаться солдатом. В заключение письма говорилось: «Это свидетельство о благонадежности предназначено для личного дела и не является формальным удостоверением о происхождении». Значит, не все в порядке, но возражений нет. Очевидно, благоприятное – для меня решение было обусловлено тем, что после моего рапорта о нехватке документа измерили мой череп и сфотографировали меня со всех сторон.

Впредь до получения свидетельства об арийском происхождении меня не продвигали по службе – вероятно, сыграли некоторую роль и те три дня «на губе»; но я убежден, что мне пришлось бы упаковать чемоданы, если бы не прибыло свидетельство об арийской благонадежности, выданное соответствующей служебной инстанцией гиммлеровских охранных отрядов.

Возобновились занятия на курсах. Сначала я попал на курсы кандидатов в командиры взвода в Бинсдорфе. Там за нас так крепко взялись и задавали столько письменных работ, что у нас пропадала охота ездить вечером в Берлин.

Зачисление на очередные курсы привело меня на танковый полигон Путлос в Шлезвиг-Голштинии. Мы обучались взаимодействию танковых подразделений и противотанковой обороне. Для этой цели в нашем распоряжении находились учебные роты, а мы, курсанты, были назначены командирами взводов.

В 1937 году я в качестве командира полувзвода с двумя орудиями участвовал в больших осенних маневрах в Мекленбурге, на которых присутствовал Муссолини.

Однажды вечером мы отправились из Кольберга в Штетин, а оттуда по недавно законченной автостраде двинулись по направлению к Берлину. Однако, следуя данному приказу, наши соединения в указанных местах свернули на запад и северо-запад, и еще не рассвело, как все подразделения нашей дивизии скрылись в мекленбургских лесах.

Моя скромная задача заключалась в том, чтобы защищать дорогу против возможных танковых прорывов. Она вела из деревни, где расположился какой-то штаб, сначала через лес, недоступный для танков, затем шла вверх и, наконец, пересекала поле боя. Если бы танки хотели проникнуть в деревню, то, поскольку на пути находился лес, им нужно было бы колонной продвигаться по дороге.

Таким образом единственной правильной позицией для моих орудий являлся небольшой поворот дороги в лесу, где я мог расстрелять танки, не боясь быть обнаруженным.

Первые же подбитые танки преградили бы дорогу всей колонне. Только наблюдательный пункт должен был бы располагаться впереди на возвышенности.

Из леса нельзя было видеть картину разворачивающихся маневров, между тем с наблюдательного пункта обозревалась вся местность. Я был знаком с обстановкой и знал, что в программе вообще не предусмотрено продвижение танков в этом направлении. Поэтому я выдвинул оба орудия на пригорок, чтобы и орудийная прислуга могла наблюдать за обстановкой. В боевых условиях нас уничтожила бы артиллерия, а в случае танковой атаки нас без труда смели бы с лица земли.

Вдруг я заметил, что по дороге мчатся большие вездеходы, а впереди – добрый десяток мотоциклистов без колясок. В бинокль я уже разглядел штандартенфюрера.

Черт возьми!

Никогда бы не подумал, что такая колонна направится по этой дороге, которая к тому же вела в сторону от поля боя. У меня еще была надежда, что Гитлер промчится мимо. Но он приказал остановиться.

В соответствии с обстановкой расчеты должны были оставаться у орудий, между тем как я подбежал к машине и отрапортовал, назвав свое подразделение и доложив о полученной задаче. Гитлер поднял руку для своего типичного приветствия, при котором кисть чуть отгибалась назад, затем встал и оглядел местность.

Внезапно он осклабился. Точно так же поступили его адъютанты и сопровождавшие генералы. Потом я услышал, как он сказал:

– Превосходная позиция. Видимость до самого горизонта. Здесь никто не пройдет!

И снова, обращаясь не то к генералам, не то к нам, сказал:

– Очень удачно выбрано! Великолепная позиция!

Генералы одобрительно кивнули.

Я был разочарован, ибо «мой фюрер» не протянул мне руки, как это изображалось на виденных мною фотографиях. Но все же я видел его на расстоянии одного метра. Не отрываясь, я долго смотрел вслед колонне, удалявшейся в облаке пыли.

Мы еще обсуждали неожиданное происшествие, как вдруг вновь приблизилась машина, на этот раз только машина командира роты.

– Что здесь произошло?

Я доложил, как прошло посещение фюрером нашей позиции.

– Как это вас угораздило занять такую нелепую позицию?

Я честно доложил, что меня побудило подняться на возвышенность вместе с орудиями и прислугой.

– Значит, вам хотелось глазеть на местность! Вам невдомек, что вы и ваши солдаты не зрители в театре, вы должны выполнять свое задание, и притом именно так, как вы этому обучены!

Мне и так все было ясно, но я сказал – не для того, чтобы оправдаться, – что фюрер был восхищен выбором позиции.

Командир взглянул на меня, и, к моему облегчению, я заметил, как разбежались морщинки от уголков глаз и лицо на мгновение приняло смешливое выражение. Потом он снова стал серьезен и сказал, не глядя на меня:

– Собственно, я должен был бы вас разделать под орех! Убирайтесь отсюда, и немедленно в лес, обезьяны!

Если он ругался или употреблял не слишком изысканные выражения, значит, был в хорошем настроении.

Когда же он серьезно сердился, то говорил очень тихо, весьма пристойно и подчеркнуто выразительно.

К сожалению, этот командир роты вскоре был переведен в другую часть.

Расставаясь, он подарил мне серебрянный темляк. Командир полка согласился с его. предложением, и я был произведен в фельдфебели, несмотря на то что допустил оплошность, заняв «великолепную» позицию на возвышенности.

Спустя несколько месяцев снова появился повод для таких же дискуссий, какие происходили, когда расстреляли Шлейхера. 4 февраля 1938 года газеты сообщили, что военный министр фон Бломберг и главнокомандующий сухопутными войсками генерал-полковник барон фон Фрич сняты со своих постов: министр потому, что женился на проститутке, а главнокомандующий – вследствие его «гомосексуальных наклонностей». Читателям явно внушалось, что фюрер не считается ни со званиями, ни с занимаемыми постами, когда надо позаботиться о чистоте нравов.

Пресса ничего не писала о подлинных причинах этих репрессий. Как-никак Бломберг был первым генералом, произведенным в генерал-фельдмаршалы после 1918 года; на его «порочащей честь» свадьбе присутствовали высшие представители нацистской партии и генералитета, а мнимый «гомосексуальный партнер» Фрича, как в конце концов выяснилось, был субъектом, подкупленным Гиммлером и выполнявшим его поручение; Фрича пришлось реабилитировать, он сохранил право носить мундир и стал «почетным шефом» артиллерийского полка Шверинской дивизии.

В моем кольбергском окружении считалось, что снятие обоих генералов, занимавших высшие посты, представляет собой оскорбление вермахта и вызвало некоторое волнение. Задавались различные вопросы.

Но вскоре произошло нечто совсем другое. 12 февраля 1938 года Гитлер встретился в Оберзальцберге близ Берхтесгадена с австрийским канцлером Шушнигом, и ровно через месяц части вермахта вступили в Вену. Страна, бывшая родиной Гитлера, стала одной из частей «великогерманской» империи. Массы ликовали и вопили: «Один народ, один рейх, один фюрер!» Больше мы не говорили о Бломберге и Фриче, тем более что вермахт, очевидно, кое-что значил, и спустя всего полгода Гитлер это особенно подчеркнул на нюрнбергском партийном съезде 1938 года, когда он назвал вермахт «военной опорой нации» и объявил, что вермахт и партия – это два основных устоя национал-социалистского государства.

Эти слова вызвали у нас новый прилив гордости. Стало ясно, что вермахту придавалось большое значение.

Новые звания раздавались довольно щедро, хотя мерилом и не могла служить карьера Геринга, который закончил первую мировую войну в чине капитана, а потом сразу оказался в звании генерал-полковника на посту главнокомандующего нацистскими военно-воздушными силами. Во всяком случае, все чаще случалось, что молодой стажер на звание офицера в ускоренном порядке производился в лейтенанты, а сыновья крупных землевладельцев после краткосрочной подготовки гордо разгуливали в звании офицера запаса.

Мне пришлось руководить некоторыми курсами по подготовке офицеров запаса. Были среди них и такие, которые весьма серьезно относились к службе, но много и таких, кто, используя благоприятную конъюнктуру, ускорял свое повышение в чине либо за выпивкой в офицерском казино, либо приглашая кадровых офицеров на охоту.

Среди прошедших краткосрочную подготовку кадровых лейтенантов мне встречались настоящие спортсмены, они не уходили от трудностей. Но много было и карьеристов, которые в «учебные часы» держались весьма скромно, но позднее раскрывали свое подлинное обличье. Не стоило большого труда их разоблачить при первом подходящем случае, на этот счет у нас с солдатами существовало полное единодушие.

Нельзя не упомянуть об особом экземпляре – одном молодом кадровом лейтенанте.

Этому типу однажды взбрело в голову произвести в ефрейторы свою таксу и повесить ей на шею соответствующие знаки отличия. Во время учений, когда солдаты мчались по двору или переползали его на четвереньках, лейтенант играл со своим «ефрейтором», подгоняя солдат. Через некоторое время собака уже бегала украшенная галунами унтер-офицера. Ни один офицер не возражал.

Однажды утром, незадолго, до подъема, в казарме нашей роты разразился грандиозный скандал. Шум доносился из квартиры лейтенанта, владельца таксы. У него провела ночь «красавица Лола», как прозвали ее в гарнизоне. Видимо, при своем сладостном пробуждении она спустила с кровати свою хорошенькую ножку, а это пришлось не по вкусу таксе. Во всяком случае, она ухватила зубами ногу, и притом крепко – ведь она имела звание унтер-офицера.

Лола громко завопила, лейтенант пытался ее успокоить. Однако Лола, наверно, сочла, что подвернулась редкая возможность поднять свой авторитет. Она не унималась, пока лейтенант в растерянности не вызвал фельдфебеля медицинской службы и тот сделал Лоле противостолбнячную прививку и забинтовал ногу. В тот же день об этом происшествии узнал весь гарнизон.

За допущенный ею промах такса была разжалована в рядовые и с этого дня снова носила обычный ошейник. В «день вермахта» во время парада такса попала под машину.

Лейтенант приказал похоронить ее позади казармы. По этому поводу четырем солдатам было приказано дать три залпа холостыми патронами.

Это было уж слишком и для командира роты, ранее проявлявшего терпение. Лейтенант получил выговор.

Снова прибыли новые рекруты. Они уже отслужили срок в лагерях трудовой повинности, и притом в Рейнской области, на строительстве западной оборонительной линии.

Вдоль западной границы, используя естественные препятствия, построили систему долговременных оборонительных сооружений для орудий всех калибров, в том числе бетонированные площадки для пулеметов, а перед блиндажами соорудили длинную линию противотанковых заграждений. Западный оборонительный пояс должен был представлять собой нечто сходное с «линией Мажино», которую французы возвели после первой мировой войны. Это строительство было объявлено достоверным признаком того, что Гитлер не намерен начать на Западе наступление. Так утверждали и рабочие из отрядов трудовой повинности, которые рассказывали об огромном количестве стали и бетона, затраченном на строительство, о вгрызавшихся в землю экскаваторах и грохочущих бетономешалках.

У нас же, на Востоке, почти каждую неделю проходили боевые тревоги, но не просто в виде обычного «маскарада», когда солдаты должны были наспех построиться, с тем чтобы затем снова забраться в кровати, – такими учениями занимались командиры отделений: нет, речь шла об учениях в условиях настоящей войны.

Рота должна была с полной выкладкой являться к машинам, и подразделения выезжали из казармы. Личные вещи, штатские костюмы, фотоальбомы, книги и все прочее надо было уложить в картонную коробку с заранее надписанным домашним адресом и сдать в вещевой склад, совсем так, как если бы солдаты уходили на войну. Иногда мы возвращались через час, иногда учения длились два дня. Главным образом отрабатывалось передвижение колонн, рассредоточение при угрозе воздушного нападения.

Для этого представлялось немало возможностей: всего на расстоянии пяти километров от нашей казармы, в Боденхагене, по приказу Геринга на болотистой почве, что потребовало огромных затрат, была сооружена большая авиационная база для бомбардировочной эскадрильи «Гинденбург»; там день и ночь происходили учебные одиночные и групповые полеты. Таким образом, нам не нужно было изобретать появление «вражеских самолетов» для того, чтобы загнать роту в надежное укрытие. Рядом находился учебный полигон для зенитной артиллерии, откуда производилась стрельба по морским целям или по мишеням, буксируемым самолетами.

Оглушительный шум и сигналы тревоги звучали почти непрерывно. Но шумной и тревожной была также информация о происходящих событиях. После того как Австрия была поглощена германским рейхом, главарь фашистской партии в Чехословакии Конрад Генлейн стал подготавливать присоединение к Германии и «немецко-судетских» земель. Не проходило дня, чтобы печать и радио не сообщали о «произволе, притеснениях и актах насилия» по отношению к немецкому населению в Чехословакии. Я принимал все эти сообщения за чистую монету и был далек от мысли, что таким способом разжигалось волнение в народе для того, чтобы гитлеровское правительство могло это использовать в целях захвата Чехословакии. В каждой кинохронике демонстрировалась западная оборонительная линия, ощетинившаяся грозными пушечными жерлами и противотанковыми заграждениями; всякий подходящий случай использовался Гитлером, Геббельсом или другими нацистскими главарями, чтобы заявить, что терпение немецкого народа не безгранично.

В ночь на 1 октября 1938 года у нас снова была объявлена тревога. Все было упаковано и погружено, но на этот раз мы не выезжали из ворот. Машины и орудия стояли готовые для выступления, караулы были разведены, но командир приказал роте собраться в большом помещении для занятий. Вскоре гаупт-фельдфебель – воинское звание, недавно введенное, так же как звание обер-фельдфебеля и штабс-фельдфебеля, – отрапортовал, что рота в сборе.

С нетерпением ждали мы, что скажет наш командир. Он был очень серьезен, когда информировал о положении: «Как вы знаете, английский премьер-министр Чемберлен 16 сентября встретился с фюрером в Бад-Годесберге. Затем он вылетел обратно в Лондон. 22 сентября состоялась новая беседа в Берхтесгадене. После этого…» Гаупт-фельдфебель откашлялся и подсказал:

– Простите, господин капитан, наоборот: сначала Берхтесгаден, а потом Годесберг!

– Конечно, разумеется! Впрочем, это не так уж важно. Итак, после переговоров в Берхтесгадене и Годесберге 29 сентября в Мюнхене состоялась конференция, на которой наконец пришли к соглашению фюрер, дуче, господин Чемберлен от Англии и господин Даладье от Франции. Вопрос о Судетской области решен – она переходит к Германии. Соединения вермахта уже вступили туда.

Ликующие возгласы сопровождали речь капитана. Все дали волю своему восторгу.

Только молодой пастор, отбывавший срок своей военной службы, поднял руку, чтобы задать вопрос:

– Господин капитан, со стороны чехов никто не присутствовал на конференции?

– Насколько я информирован, чешское правительство поставлено в известность о решении четырех держав и дало свое согласие на передачу Судетской области Германии.

Бросив взгляд в окно на казарменный двор, где стояли транспортные машины и орудия, командир продолжал свою речь:

– Мы вооружены для любой ситуации. Вместе с восемью австрийскими дивизиями мы теперь располагаем пятьюдесятью одной дивизией сухопутных войск – это почти миллион солдат. К этому надо добавить военно-воздушные силы с несколькими тысячами машин и более чем тремястами тысячами человек и потом еще военно-морские силы – всего округленно полтора миллиона под ружьем и в боевой готовности.

Кроме того, с 1935 года существует всеобщая воинская повинность, которая в 1936 году была распространена еще на два призывных возраста. Таким образом, мы обучили большое число военнослужащих запаса, которые могут быть призваны в любое время. В случае войны мы можем выставить несколько миллионов. Это известно и за рубежом. Впрочем, четыре державы приняли в Мюнхене обязательство обеспечить неприкосновенность оставшейся части Чехословакии, если чехи теперь поведут себя разумно.

Подобные формулировки нам уже были знакомы из обычных ротных занятий, в которых участвовали также и те, кто был откомандирован из роты для выполнения различных обязанностей. Мы должны были постоянно убеждаться в том, какой «прогресс» достигнут после 1933 года.

Командир роты сделал паузу и оглядел ряды сидевших перед ним солдат, как если бы он ожидал нового отклика на свою длинную речь.

Ротный фельдфебель уже собрался выйти вперед, но капитан знаком остановил его и продолжал:

– Когда представляешь себе все, что произошло за последние годы, то нельзя не испытывать чувства гордости. Еще совсем недавно мы топтались на месте со своими ста тысячами солдат и никто с нами не считался. Теперь мы принадлежим к числу великих держав и гарантируем существование других государств на основе такого договора, как этот мюнхенский. Английские, французские и итальянские государственные деятели являются к нам по вызову Гитлера. Я честно скажу вам, что четыре года назад я счел бы это невозможным. Мюнхен – большой успех нашей дипломатии. Но без нас, солдат, дипломатия вообще немыслима. Так, Германия приобретает жизненное пространство, которое ей необходимо, а мир будет сохранен.

А теперь, гаупт-фельдфебель, дайте-ка мне папку!

Капитан объявил о новых повышениях по службе. Многие солдаты были произведены в ефрейторы, четыре – в унтер-офицеры, один стал унтер-фельдфебелем и один – фельдфебелем. Все это не было для меня неожиданностью: в качестве командира взвода я должен был представить характеристики и участвовал в последнем решающем обсуждении кандидатур. Поэтому я с некоторой скукой глядел по сторонам, как вдруг сосед меня толкнул. Командир назвал мое имя. Я вскочил.

– Господин капитан?

– Пройдите вперед!

Неужели он решил отчитать меня перед всей ротой за то, что я задремал? Я напряженно ждал, что скажет капитан.

– Я вручаю вам свидетельство о вашем назначении, вы произведены в обер-фельдфебели, – сказал капитан. – Наилучшие пожелания!

Затем он приколол мне вторую звезду и новый погон. Тем временем гаупт-фельдфебель занялся другими, шепнув мне на ухо: «Это надо отметить».

Хотя рота была поднята по боевой тревоге, командир разрешил устроить небольшую пирушку.

Вместе с только что произведенными унтер-офицерами мы направились в солдатский клуб. Рота еще оставалась в помещении для занятий. Когда мы шли через двор, из открытых окон гремело:

 
Мы двинемся дальше в поход.
Пусть все разлетится вдребезги!
Сегодня мы владеем Германией,
Завтра нашим будет весь мир!
 

Мы пировали по случаю получения звездочек и галунов, захвата Судетской области и заключения мюнхенского соглашения. Каждые полчаса по радио звучал «Егерландский марш». Вступление вермахта в новые имперские области совершалось «в соответствии с графиком».

В качестве обер-фельдфебеля я получил большое жалованье и мог позволить себе в конце недели поехать на несколько дней в Берлин, чтобы там снова, уже в кругу семьи, отпраздновать получение второй звездочки.

На каждом перекрестке и в каждом поезде метро я клал несколько мелких монет в многочисленные кружки для сбора денег. «Обед из одного блюда», который ежемесячно в определенное воскресенье подавался во всех домах, был для меня в казарме привычным делом. Но я не представлял себе, что таким способом в обязательном порядке должны сберегаться деньги для новых взносов в казну.

Вечером вся семья была в сборе. Мы поговорили о наших милых родственниках, поболтали о политике. После Мюнхена родители перестали надеяться на возвращение кайзера или других Гогенцоллернов. Моя мать была исполнена благодарности фюреру за то, что он «обеспечил мир», а его образ жизни, вернее то, что о нем рассказывали, она ставила нам в пример.

– Вы должны ему подражать! Фюрер не курит, не пьет, он вегетарианец и ведет весьма порядочный образ жизни.

Тут вмешался брат, чиновник по пропаганде:

– Ты хочешь сказать, что он не интересуется женщинами? Тем усерднее этим занимается Геббельс. Знаете, какое прозвище ему дали? Козел из Бабельсберга[27]27
  Бабельсберг – пригород Потсдама, где находилась крупная киностудия.


[Закрыть], потому что он продвигает только тех актрис, которые побывали у него в постели.

Из-за этого уже было много больших скандалов, и вы мне совсем не поверили бы, если бы я вам рассказал, в какие огромные суммы обходятся кутежи на острове Шваненвердер.

Раскрывать еще какие-либо секреты брат не пожелал: как-никак он принес присягу.

Мне очень хотелось узнать еще что-либо о работе министерства пропаганды. Тот, кто там торчал, мог заранее приблизительно указать, что нового можно ожидать в политике в ближайшее время. Но брат отмалчивался.

Зато «кронпринц» выложил свои мысли:

– Я ничего не имею против Геббельса, он по крайней мере чего-то достиг и не устраивает шума вокруг своей персоны. Но посмотрите-ка на другого! Геринг каждый день надевает новую форму и украшает себя новым орденом. Начальник штаба штурмовых отрядов Люце имеет громадную виллу и даже не взглянет на рядового штурмовика. Риббентроп распускает хвост, как павлин, а если Гиммлер где-нибудь показывается, то улицу патрулируют вооруженные отряды, как при настоящем восстании. С тех пор как Адольф первым копнул лопатой на строительстве автострады, его больше не видели среди рабочих. Единственным исключением является Роберт Лей, который иногда ходит по предприятиям. Но и этот чаще всего пьян.

Если бы отец не прервал «кронпринца», тот, вероятно, в таком же духе охарактеризовал бы все нацистское руководство.

Теперь высказался отец:

– Все это верно, мальчики, но в одном отношении они правильно поступили.

Администрация и чиновничество остались на месте. В верхах произошли некоторые перемены, но весь аппарат они сохранили. К нам они не решились подступиться, и это к лучшему. Теперь по крайней мере контора функционирует как следует.

Но Вилли тотчас же возразил:

– Они сохранили и других. Посмотри-ка, с кем Адольф и Геринг постоянно вместе заседают: с господами из крупной промышленности, денежными мешками, старыми банкирами, против которых мы когда-то выступали. Эти на всем умеют заработать.

До 1933 года мы их называли плутократами, спекулянтами и эксплуататорами; теперь они получают почетные партийные значки. Других людей ты больше уже не увидишь в окружении фюрера.

После небольшой паузы «кронпринц» обратился ко мне:

– Ты там, в Кольберге, вместе со своими солдатами живешь, как на луне – ничего не видишь и не слышишь. Пожил бы здесь да посмотрел бы, что тут ежедневно разыгрывается. Если наши дела хороши, то потому, что у нас сильный вермахт, это ведь ясно, не правда ли? А кто хвастает? Со времени присоединения Австрии и особенно теперь, после мюнхенского соглашения, члены НСДАП стали неузнаваемы.

Полны самомнения и чванства, говорю я тебе, как если бы это была их заслуга.

Всюду ты сталкиваешься с подобным высокомерием; это просто отвратительно. Мы дошли до того, что у нас на улицах стали оскорблять иностранцев.

Так целый вечер критиковали нацистских бонз. Тем не менее вся наша семья держалась национал-социалистских взглядов.

Несколько огорченный, я вернулся в гарнизон.

Перечисляя высших нацистских бонз, мой брат не успел дать характеристику гаулейтеру Юлиусу Штрейхеру. Штрейхер издавал журнал «Штюрмер», в котором с первой до последней страницы печатались самые невероятные бредни относительно евреев. Их религиозные и культурные обычаи втаптывались в грязь. Утверждалось, будто бы евреи затеяли организацию всемирного заговора против Германии. 7 ноября 1938 года молодой еврей Гершель Гриншпан застрелил входившего в состав германского посольства в Париже советника Эрнста фон Рата. Это убийство было отчаянным проявлением протеста против притеснения в Германии семьи убийцы и его единоверцев, а также против преследования в Германии всех инакомыслящих.

Это дело относилось к компетенции полиции и суда Франции. Но тогдашние хозяева Германии сочли, что случившееся является желанным поводом для того, чтобы развернуть давно запланированную «акцию» против евреев. Черни в коричневых и черных мундирах была дана воля. На одну ночь. Но эти часы между 9 и 10 ноября стали несмываемым пятном нашей истории, позорной главой, носящей название «кристальной ночи». Были сожжены почти все синагоги, еврейские магазины и лавки опустошены и разрушены, еврейские квартиры разграблены и повреждены, евреев избивали и тысячами увозили в тюрьмы.

Официальная немецкая печать изображала происшедшее в таком виде, будто все это было проявлением «народного гнева», против которого полиция и пожарные команды якобы были бессильны.

В тот вечер я вместе с несколькими товарищами и знакомыми был в одном кольбергском кафе; потом мы пошли в кино, а в заключение прошлись по четырем или пяти ресторанчикам. Мы не заметили никаких следов «народного гнева».

Спустя четыре месяца Гитлер растоптал мюнхенское соглашение. После того как с его «помощью» Словакия была отделена от Чехословацкой Республики, он, прибегнув к угрозам, навязал чешскому президенту Гахе заключение договора о протекторате.

Государство, неприкосновенность которого всего полгода назад гарантировали Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье, превратилось в протекторат Богемия и Моравия. 15 марта 1939 года вермахт вторгся в Прагу. Газеты уверяли, что Чехословакия как отдельное государство нежизнеспособна, кроме того, она клином вонзается в германскую территорию, а Прага, дескать, старый немецкий город, и вот теперь она снова стала немецкой. Все это державы-гаранты в Риме, Париже и Лондоне приняли к сведению. Что думает по этому поводу население Чехословакии, никто не спрашивал.

А по еженедельной кинохронике получалось, будто жители Праги ликовали не меньше, чем годом раньше жители Вены.

Среди офицеров нашего подразделения образовалось две группы. К одной принадлежали подполковник Бернер-Эрефойхт, наш командир полка, капитан Фелхаген, командир роты, обер-лейтенант Шнейдер, весьма популярный офицер. К ним присоединился начальник военно-призывного пункта майор Вальдштейн, частый гость в пашем отряде. Эти офицеры с величайшей осторожностью, но недвусмысленно для тех, кто желал понять, выражали мнение, что Гитлер в этом случае действовал не вполне правильно и теперь, безусловно, что-нибудь должно произойти.

Другая группа, к которой главным образом принадлежали молодые офицеры, была полна энтузиазма. Гитлер поступил правильно, он действовал молниеносно и поставил другие правительства перед свершившимся фактом; только так можно чего-либо достигнуть. Это мнение я тогда полностью разделял.

И действительно, ничего особенного не произошло: как и при захвате Судетской области, был отдан приказ о боевой готовности и, как и тогда, позже он был отменен. Один из командиров орудия воскликнул разочарованно:

– Какая дикая чушь: снова только боевая тревога! Другим везет. Мы не участвовали в деле ни в Рейнской области, ни в Австрии, ни в Судетской области, и теперь тоже!

Я пожал плечами. Что я мог сказать? Я сам охотно побывал бы в Праге. Мой связной, стоявший рядом, взглянул на меня и произнес:

– Другим повезло. Мы же здесь, у Балтийского моря, слишком отдалены от горячей зоны. 20 апреля 1939 года великогерманский рейх праздновал день рождения Адольфа Гитлера.

После парада все были свободны от службы, но, когда была дана команда «разойтись», меня подозвал командир роты.

– Командир полка приказал вам принять участие в празднестве в офицерском казино.

Парадный мундир, белая рубашка, понятно?

– Так точно, господин капитан!

– Кроме вас, приглашено еще несколько фельдфебелей, так что вам не следует смущаться. Начало точно в девятнадцать. Платить вам не придется, понятно?

Скоро наступил вечер. Казино, к которому примыкал теннисный корт, находилось за пределами казарм, невдалеке от моря. В обеденном зале заняли места по рангу, в соответствии со званиями: командир полка, командиры рот, обер-лейтенанты и лейтенанты и среди обер-фенрихов и фенрихов – мы, допущенные на пир фельдфебели.

Командир полка постучал, как положено, по бокалу, чтобы начать свою речь. Она, наверное, ему нелегко далась. Я уже говорил, что он принадлежал к той группе, которая была обеспокоена, как бы внешнеполитические эскапады Гитлера не вызвали за рубежом опасной для Германии реакции. Снова обстановка была напряженной – началась не вполне ясная, но тревожная суета вокруг Польского коридора[28]28
  Польский коридор – узкая полоса польской территории между нижним течением Вислы и бывшей прусской провинцией Померания. Был создан Антантой по Версальскому мирному договору. Типичное порождение империалистической политики с целью поддержания очагов напряженности между государствами.


[Закрыть] и Вольного города Данцига. Впрочем, до стрельбы дело пока не дошло.