Текст книги "Солдат трех армий"

Автор книги: Бруно Винцер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– Что вы об этом думаете?

– Сопротивление должно было начаться раньше, а не во время войны.

– Зачатки его были, но их развитию помешал ход событий, – возразили мне.

Этой репликой господа в штатском и ограничились. Зато они задали еще такие вопросы: «Разве солдат не обязан беспрекословно повиноваться?», "Разве Штауфенберг[51]51
  Полковник Штауфенберг – участник заговора 20 июля 1944 года. Подложил бомбу в убежище, где находился Гитлер. Был казнен.


[Закрыть] не приносил присягу?", «Разве мы не вели войну, борьбу не на жизнь, а на смерть?» В итоге мы согласились на том, что должны создать армию, новую во всех отношениях.

– Ясно?

– Так точно!

За дверью ждали остальные офицеры, ходатайствовавшие о зачислении в бундесвер. Всех поочередно спрашивали об их отношении к 20 июля, ответы давались самые различные. По мнению одних, покушение покрыло позором германский офицерский корпус и ослабило сопротивляемость армии. Они считали, что поражению в войне в немалой мере способствовали события 20 июля. Другие – к ним принадлежал и я – полагали, что нужно было тщательнее разработать план покушения и что ему не хватало четкой организации.

Но нам так и осталось не ясно, кто из нас ответил правильно: наши вопрошатели об этом умолчали. Не сообщили нам и о том, кого из нас принимают в бундесвер.

Однако через месяц мы все встретились на краткосрочных курсах усовершенствования офицерского состава, как ни различны были наши взгляды на события 20 июля 1944 года. Очевидно, дело решало то, что все мы были участниками войны против Советского Союза.

Снова солдат

Нас было человек пятьдесят офицеров, которым 1 мая 1957 года выдали обмундирование в Осдорфской казарме в Гамбурге: шесть или семь майоров, три обер-лейтенанта, остальные капитаны. Все были участниками войны и, кроме двух обер-лейтенантов и одного майора, сражались на Восточном фронте.

Мы получили назначение в авиацию, хотя мало кто из нас принадлежал прежде к этому роду войск.

Большинство из нас служило в сухопутных войсках, но после войны все мы так или иначе имели отношение к строительным фирмам.

Уже при опросе перед зачислением в армию, а затем в первые дни службы и в общении с другими зачисленными в бундесвер обнаружились две группы: так называемые кадровые потомственные офицеры и такие, которые вышли из рядового состава. Следовательно, в этом смысле ничто не изменилось, и меня возмущало, что это различно и сейчас еще играет роль.

Дальнейшему размежеванию способствовало и то, что многих из нас привели в бундесвер самые противоположные побуждения. Одни еле-еле перебивались со дня на день в гражданской жизни, ожидая формирования новой армии. Другие трезво взвесили все возможности продвижения в бундесвере и сравнили свой нынешний доход с будущим офицерским окладом. Были и такие, которые зарабатывали в гражданской жизни больше, но считали, что мундир и звание офицера дают лучшее положение в обществе, а им хотелось опять быть «персоной». Пожилые кадровые офицеры заранее высчитывали размеры своей будущей пенсии.

И наконец, два офицера рассуждали так: «Скоро опять заварится каша, поэтому лучше уж с самого начала находиться в армии, не дожидаясь, пока тебя призовут».

Мои побуждения объясняются крайне просто. Возвращение к моей давнишней профессии сулило преимущества, хороший оклад и – со временем – пенсию. Это были трезвые житейские соображения, которые мне никто не может вменить в вину.

Однако вместо прежнего энтузиазма во мне говорило реалистическое понимание необходимости создать новую армию. Ремилитаризация казалась мне неизбежной не только ввиду нависшей якобы опасности с Востока, о которой поговаривали тогда все чаще, но и потому, что суверенитет Федеративной Республики Германии до тех пор будет нереален, пока она наравне с другими государствами не обзаведется собственной армией.

Исходя из этого, я считал военную службу долгом каждого гражданина, а тем более каждого дееспособного офицера.

Как ни парадоксально это звучит, но не последнюю роль в моем решении стать снова солдатом сыграли нападки на бундесвер, с моей точки зрения невежественные и необоснованные, которые, хотя и отличались друг от друга своей аргументацией и целенаправленностью, сыпались на него и слева и справа. Я возражал против отождествления рейхсвера и бундесвера с фашизмом. Я верил в процесс демократизации ФРГ, верил в стабильность этого процесса, в результате которого найдет свое место в обществе новая демократическая армия. Ее место и роль должны выражать жизненные интересы всех слоев.

Я знал, что мы очень далеки от этого идеального положения. Однако мне казалась бессмысленной критика со стороны, особенно когда такое множество критикующих ничего, с моей точки зрения, в деле не смыслят.

Кто искренне хочет изменить положение вещей, хочет его улучшить, тот должен действовать, должен помогать! Так думал я, к этому я стремился.

Мою ошибку объяснить легче, чем мои тогдашние побуждения. Было немало офицеров, которые честно старались принести пользу. Были реформаторы, но реформы не получались. Были дебаты, попытки и неудачи, но ничто не изменилось. Заказчики и поставщики были и остались те же. Внешняя картина изменилась, однако подлинно новая армия могла бы возникнуть, если бы изменились общественные отношения. Там, где нет подлинно демократической почвы, не может вырасти демократическая армия.

Доказательством этому служит рейхсвер, представлявший собой государство в государстве; ему наследовал бундесвер. Нынешняя НДП знает и применяет тот же рецепт.

Эти принципиальные соображения были тогда мне еще не свойственны. Во мне слишком укоренилась привычка судить обо всем только по собственным непосредственным впечатлениям, по бросающимся в глаза чисто внешним проявлениям общественной жизни. А в момент моего вступления в бундесвер распознать тенденцию этого явления по его внешней форме еще нельзя было.

Едва ли кто из нас до этого времени видел новую армию. На улицах солдаты попадались редко, так как с первого же дня существования бундесвера военнослужащие всех званий – от генерала до новобранца – имели разрешение ходить в штатском, которым они широко пользовались. Дело в том, что если бы кто-нибудь тогда появился на улице в военной форме, на него, вероятно, смотрели бы как на пришельца с другой планеты, засыпали бы вопросами или, чего доброго, публично объявили бы сумасшедшим.

Все, что мы читали в газетах о жизни новой армии, казалось нам просто невообразимым. В ту пору много было разговоров о «мягком курсе». На основе газетных очерков у нас, если несколько сгустить краски, могла бы сложиться такая картина: новобранцы спят на наимоднейших кроватях с синтетическими мягкими матрацами, под пуховыми одеялами, и по утрам унтер-офицеры учтиво просят их встать, дабы тут же, в спальне, откушать поданный завтрак; а суточный наряд будто бы проходит без окриков. Ну а мы стояли на прямо противоположной точке зрения: сформировать армию и сохранить ее в хорошем состоянии можно только при наличии железной дисциплины и известной строгости. Правда, кое-кто из нас, в том числе и я, считали совершенно правильным, что запрещены былые издевательства и муштровка, нередко носившие оскорбительный характер и переходившие в рукоприкладство.

Когда мы, пятьдесят бывших офицеров вермахта, снова поступили на военную службу, Франц Йозеф Штраус уже был министром, и в его ведении находился бундесвер. Ходили слухи, будто он постепенно сведет на нет «мягкий курс». Обо всем прочем мы в лучшем случае знали только то, что сообщали газеты. Согласно этим сообщениям, он имел звание оберлейтенанта, после войны был назначен американцами на пост ландрата, а позднее избран своими земляками в бундестаг. Однажды я видел его по телевидению, когда он выступал с речью о необходимости усиленной ремилитаризации. Мне не понравилось лицо этого человека, не понравились его стиль и манера держаться на трибуне. Прежде меня еще могли бы увлечь театральные жесты и мимика оратора. Но когда я впервые после войны увидел фильм о Гитлере, мне показалось просто непостижимым, что это завывание, эти трескучие фразы имели когда-то надо мною власть. Меня отталкивали риторические приемы Штрауса. Но это не значит, что для меня было вовсе неприемлемо содержание его речей. Многое из его высказываний звучало для меня убедительно даже тогда, когда он говорил о «красной опасности», которую нужно предотвратить. Я тогда и не предполагал, что Советский Союз опасен только для тех, кто угрожает ему силой или совершает на него нападение. Слишком глубоко запечатлелись в моей памяти бесконечные поражения и беспрерывное отступление перед Красной Армией. Этого было достаточно, чтобы я оказался во власти идейного разлада как солдат новой германской армии, которая, по моим понятиям, могла быть только антифашистской. Я искренне хотел ей служить, а настроен я был, как и прежде, антикоммунистически.

Первого мая 1957 года в Гамбурге-Осдорфе я вместе с другими «новичками» получил бундесверовское обмундирование: вместо сапог и бриджей – длинные брюки и ботинки, а вместо френча – двубортный пиджак, который смахивал на форму гостиничного портье. И никакого ремня с портупеей, словом, «шмутки», которые только потому именовались формой, что их носили все. Вместо офицерских погон на мундиры были нашиты простые матерчатые полоски. Маскировку завершала фуражка с высокой и жесткой тульей без серебряного шнура. Нас можно было принять за кого угодно: за железнодорожников, лесничих, почтовых служащих, кондукторов, но на солдат мы ничуть не походили.

Вырядившись таким манером, мы отправились обедать в офицерскую столовую. Денщиков здесь не было. Мы восприняли как милость судьбы, что грязную посуду уносили официантки. И при всем том кто-то из нас сказал:

– Да, господа, это оно самое и есть – новое в армии. Придется нам перестраиваться. В бундесвере обстановка вроде бы культурней и приятней.

Прежнему солдафонству конец.

Мой сосед по столу, обер-лейтенант, был в полном восторге. Во время войны ему, тогда еще лейтенанту, немало пришлось вытерпеть от начальства.

Теперь служба стала как будто спокойнее, и это его весьма устраивало.

Правда, благость «мягкого курса», полагал этот обер-лейтенант, распространяется преимущественно на него, а солдат следует гонять по старому, для солдат это правильное обращение. Я невольно рассмеялся и сказал:

– Вы, очевидно, не замечаете, что у вас для всего две различные мерки? Но я, конечно, жажду узнать, что у них здесь получится, удастся ли действительно установить новые отношения в армии.

– В этом я уверен, господин капитан, и все-таки без нажима не обойтись.

Каким же еще способом можно сделать солдатами необученных парней?

– Насколько я понимаю, только одним способом: давая им хорошую специальную подготовку и воздействуя только убеждением.

– Воздействовать убеждением можно, и то с грехом пополам, только на нас, старых вояк. А с новобранцами, как и прежде, без пинка в зад не обойдешься.

– Ладно, скажем, что нужна строгая военная подготовка; но мы не должны забывать, что только примерно половина ребят идет в бундесвер добровольно.

– А нас с вами и прежде никто не спрашивал, хотим ли мы в армию, господин капитан. Служба есть служба.

Из Мюнхена в Карлсруэ

Первый инструктаж отнял у нас около недели. По плану за те немногие часы, что мы занимались гимнастическими упражнениями, мы должны были вернуть себе гибкость, а на занятия конституцией, о которой мы почти все без исключения понятия не имели, дали только один час.

Получив такую «подготовку», мы уехали в Мюнхен, в инженерно-саперную школу, на несколько более длительный срок для изучения инфраструктуры.

Никто из нас не знал, что скрывается под этим таинственным названием, однако мы скоро его разгадали. Подразумевалось строительство аэродромов, сооружение складов боеприпасов и горючего, подземных либо иначе защищенных гаражей для машин и постройка казарм. Кроме того, мы получили представление о снабжении авиации, о жестких или эластичных трубопроводах, о бомбах и ракетах и довольно существенную информацию о НАТО, ее стратегии и тактике.

Из нас предполагалось сделать специалистов по планированию всех строительных сооружений для авиации. Моделью для нас служил опыт и навыки американских военно-воздушных сил. На нас обрушилась уйма новых технических терминов, к тому же большей частью сохранивших свое первоначальное значение на английском языке. И я пожалел, что был нерадивым учеником в реальном училище, но, увы! – я не любил иностранные языки.

Каждую неделю нам давали тест и ставили отметки – нелегкое дело для нас, давно уже расставшихся со школьной скамьей. Сначала нам – по американскому образцу – раздавались опросные листы, где надо было из каждых трех напечатанных ответов на вопросы выбрать и отметить крестиком правильный. Затем нам раздавали анкеты только с вопросами, на которые мы сами должны были отвечать. Под конец мы писали сочинения.

По воскресеньям мы осматривали – в штатском, разумеется, – Мюнхен и окрестности. Мы знали, что нам не следует посещать в военной форме швабингские кабачки в артистическом квартале города, ибо там запросто могли освистать или вышвырнуть нас за дверь. На форму бундесвера смотрели безо всякого удовольствия, а в Мюнхене-Швабинге и подавно.

Я зашел в «Бюргербройкеллер», где когда-то начинал Гитлер свою политическую карьеру. Там подавали жареные колбаски с мюнхенским пивом, а под вечер случались потасовки, хотя никто в военной форме туда не являлся. Если под рукой не было «пруссака» или вообще «пришлого»[52]52
  «Zugeroaster», на баварском наречии «zugereister», – заезжий, чужак.


[Закрыть] человека, с которым можно затеять драку, добрые баварцы ссорились между собой, подчас даже из-за «полютюки»[53]53
  Баварское произношение слова политика.


[Закрыть].

Каждую субботу нас посещал патер, который разъезжал на «фольксвагене» («опеле»), любил выпить у нас в столовой кружку пива и вел с нами душеспасительные беседы. Он принадлежал к числу тех немногих людей, которые ничего не имели против нашей формы и даже горячо за нас заступались. К этому обязывала пастора военно-церковная служба.

Другим видом «обслуживания» были лекции о так называемых правилах житейского поведения. Эти занятия вел протестантский священник. От своего католического собрата он отличался только тем, что носил костюм, галстук и воротничок. В вопросе о ремилитаризации и в своем страхе перед «красной опасностью» они проявляли полное единодушие.

Двое из наших сокурсников сдали обмундирование в каптерку, сложили чемоданы и вернулись к своей гражданской профессии. На их взгляд, бундесверу не хватало «молодцеватости». Скоро обнаружилось, что им нужно было только запастись терпением.

А мы продолжали зубрить, писать тесты и получать отметки. Кто не просил о зачислении в какой-нибудь определенный гарнизон, получал, окончив курсы, назначение через отдел кадров бундесвера в Бонне.

Перед нашим отъездом состоялся прощальный вечер, на котором присутствовал начальник курсов подполковник Даумиллер, один из первых офицеров, принятых в бундесвер, который проходил инструктаж в США. Я очень ценил его за знание дела, за умение передавать свои познания другим, за то, что он был доступен для каждого и никогда не повышал голос, хотя всех держал в руках, К сожалению, я мало встречал таких даумиллеров, но, будь их даже больше, сущность армии – сейчас мне это ясно – не изменилась бы.

Эти «офицеры с душой», как их часто называют, бывали во время войны – правда, в редчайших случаях – фанатичными национал-социалистами.

Однако их образцовое отношение к подчиненным, их чувство товарищества объединяло вокруг них людей в крепко спаянное содружество; солдаты шли за такими командирами в огонь и в воду. Помимо своей воли и сами того не зная, эти «офицеры с душой» не только становились живым руководством к действию, воплотить которое тщетно старались фанатичные приверженцы Гитлера, но и немало способствовали укреплению фашистской системы. В конечном счете роль их в бундесвере нисколько не изменилась.

В те дни, когда я, как и большинство моих сокурсников, восхищался подполковником Даумиллером, я не задумывался над этой проблемой. Тогда я еще верил, что удастся создать демократический бундесвер, если большинство офицерства будет таким, как Даумиллер. Поэтому я, стоя на этой точке зрения, особенно возмущался, когда встречал на своем пути другой тип офицера.

Я был направлен в штаб военно-воздушных сил в Карлсруэ и сначала работал в группе «Инфраструктур» под командой подполковника Шальмайера, бывшего летчика-бомбардировщика, истеричного крикуна со всеми повадками, усвоенными им во время службы в нацистской авиации. В его группе атмосфера была неприятная, этакая смесь старомодно-вежливого обращения с кастовым высокомерием и наглостью военных летчиков.

Нас разместили в маленькой старинной гостинице. Впрочем, как уже упоминалось, штаб военно-воздушных сил в Карлсруэ находился в «Рейхсхофе», напротив центрального вокзала. Обсуждения служебных дел происходили обычно после трапезы, за кофейным столом.

Одна из тем этих бесед особенно запечатлелась у меня в памяти.

Подполковник Шальмайер просил каждого из нас в отдельности направлять ему предложения об изменениях военной формы, которые он собирался передавать по инстанциям. При этом обнаружилось, что он не может обойтись без золотого шитья, канители, серебряного канта, погон, аксельбантов, портупеи и пистолета или кортика.

Он мечтал о роскошной форме военно-воздушных сил, которую ввел Геринг, но побаивался выражать свои чувства перед начальством, поэтому пытался осуществить свои желания через других, заставляя нас писать всякие предложения.

Я был счастлив, когда мог уйти по собственному желанию из группы «Инфраструктур» и был переведен в штаб в «Рейхсхофе» в качестве офицера по связи с прессой.

Мой дебют в качестве офицера по связи с прессой

5 октября 1957 года у завсегдатаев офицерского клуба лица были растерянные, все говорили только об одном: накануне был запущен первый советский спутник на орбиту вокруг Земли.

Газеты были полны сообщений об этом почти невероятном событии, а журналисты изощрялись в самых различных догадках по поводу веса и горючего ракеты.

Для нас отдельные подробности были как будто не так уж важны. Мы считали, что теперь затронуты интересы американцев. Но второй спутник – ровно через месяц – был опять советский. Когда Соединенным Штатам после нескольких неудач при старте удалось наконец 1 февраля 1958 года добиться того, чтобы «Эксплорер-1» оторвался от пусковой установки, с облегчением вздохнули не только американцы. Мы опять занялись своими внутренними делами, к которым, между прочим, относился и перевод в армию начальника отдела кадров бундесвера бригадного генерала Мюллера-Гиллебрандта. У него были трения со Штраусом. В сущности, оба они ставили перед собой одну и ту же стратегическую цель, но средства для достижения этой цели у них были разные. Генерал стремился выдвигать старых офицеров с большим сроком службы и соответственно этому продвигать их, повышая в звании. Штраус же, будучи сторонником новшеств, считал, что длительный срок службы сам по себе не является привилегией, и отдавал предпочтение офицерам, имеющим технический опыт и высшее специальное образование. По его мнению, формирование современной и боеспособной армии идет недостаточно быстро.

Создалась почти такая же ситуация, как когда-то. Расчетливые генералы, которые хотели «ставить наверняка», пытались игнорировать жуликоватого ефрейтора Гитлера. А сейчас генерал стал поперек дороги штатскому – Штраусу. Но и генералу Мюллеру-Гиллебрандту пришлось уйти. Победа министра была воспринята как удар по всему офицерскому корпусу. Если заходил разговор о Штраусе, его упоминали не как «господина министра», а как «отставного» обер-лейтенанта. Многие, конечно, считали для себя оскорбительным, что во главе министерства, ведающего бундесвером, стоит бывший офицер запаса.

Тут нужен испытанный генерал – таково было мнение большинства.

Однако с течением времени Штраус пришелся по вкусу в различных кругах, потому что с большим упорством отстаивал интересы бундесвера, и теперь стало ясно, что подобные требования должны исходить именно от штатского министра, чтобы не вызывать ненужных и очень неприятных воспоминаний.

Начальником главного штаба бундесвера был генерал-лейтенант Хойзингер.

Ему были подчинены: инспектор армии генерал-лейтенант Реттигер, инспектор военно-воздушных сил генерал-лейтенант Каммхубер и инспектор военно-морских сил вице-адмирал Руге. Мы считали их своими начальниками; министр был в наших глазах, скорее, главным представителем «по делам бундесвера», организатором.

Гораздо больше заботила и ближе касалась нас нехватка добровольцев. В военно-воздушных силах, где требуются сверхсрочники, от военнообязанных было мало проку. Приходилось прибегать к помощи пропаганды.

– Здесь перед вами насущная и важная задача, – сказал мне начальник штаба полковник Хеннинг, когда я рапортовал ему о своем назначении офицером по связи с прессой при штабе наземных сооружений ВВС «Юг». – На гражданке вы работали в прессе. Стало быть, вы журналистскую братию знаете. Пресса должна давать толковые статьи о бундесвере. От них проку больше, чем от этих надоевших объявлений и плакатов на столбах. Нам нужны добровольцы. Вот вы, милый мой, в эту точку и бейте!

В веймарские времена полковник Хеннинг служил в данцигской полиции. В 1933-1934 годы он прошел курс обучения на звание пилота при существовавшем тогда Германском союзе воздушного спорта, а в 1935 году был зачислен в военно-воздушные силы рейха.

После войны он не стал дожидаться «вспомоществования», а изучил дело каменщика, после чего упорным трудом приобрел квалификацию инженера.

– Избавьте меня от журналистов, я эту публику видеть не желаю!

Сказав свое напутственное слово и хлопнув меня но плечу – жест, по которому в полковнике можно было признать каменщика, – он проводил меня до двери. Перепрыгивая через ступеньки, я взбежал на следующий этаж, в свой кабинет, и занялся работой.

В моей военной карьере наступила новая фаза. Теперь я сидел в штабе корпуса. Следовательно, я был больше на виду, чем командир батальона в каком-нибудь гарнизоне.

В служебной инструкции генерального инспектора бундесвера были четко сформулированы мои обязанности в качестве офицера по связи с прессой.

Мне чаще, чем другим штабным офицерам, представлялась возможность знакомиться со всеми видами оружия во всей Федеративной республике, участвовать в совещаниях и самостоятельно устраивать встречи и собеседования, относящиеся к моей сфере деятельности. Кроме того, я имел допуск для обработки секретных документов: «СД. Для ограниченного пользования», «СД. Секретно», «СД. Строго секретно», включая «НАТО. Конфиденциально» и «НАТО. Секретно»; допуск мне выдал полковник Хеннинг, когда американцы, ведомство по охране конституции и служба военной контрразведки кончили свои изыскания на основе заполненой мною анкеты НАТО: «Personal History Questionnaires».

Этот документ открыл передо мною многие закрытые для других двери. Но о том, что настанет день, когда он откроет мне глаза, я тогда и не подозревал.