Текст книги "Инициалы Б. Б."

Автор книги: Бриджит Бордо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Лучшая в моей жизни! Родились у нас прекрасные младенцы! Пиноккио с Аленом исполняли роль взволнованных папаш. Время от времени они заглядывали узнать, как дела. Одетта – акушерка. Клоун обнюхал пищавшие комочки и довольно завилял хвостом.

Назвали их Лидо, Блюбель и Премьера. В силу сложившихся обстоятельств.

Однажды, вернувшись со студии, я не застала ни Алена, ни Пиноккио. Только Клоун с Гуапой ждали у двери. В гостиной на полу перед магнитофоном сидел Жильбер со стаканом виски в руке и тихонько пел, почти шептал в микрофон… Я застыла на месте, обмирая от счастья, не смея помешать ему, и только слушала.

В тот вечер я была самой счастливой на свете женщиной!

Тот, кого я любила, был рядом! Он подарил мне изумительную песню, мне посвященную! Он сочинил ее, пока ждал в гостиной. Слова любви приходили сами собой, по-детски правдиво и просто. В тот вечер я действительно почувствовала, что Жиль любит меня.

XI

В глубине души я знала, что мне не жить с ним. Во-первых, жизнь у него давно своя, но это еще не главное. Мало ли на свете разводов и разрывов! Но во-вторых, и в главных, была во мне скорее влюбленность, а не любовь. Любовь – глубже, подлинней.

Любовь была к Жану-Луи.

Любить – ежеминутно делить все. Любовь – союз, слияние, а ничего подобного не было у нас с Жилем. И в отместку я радовалась, когда Ален принес мне газету, не то «Франс-Диманш», не то «Сине-ревю», где намекали, а потом и говорили прямо о нашей с Беко идиллии. Беко олицетворял успех во всем. Быть с Беко – значило подняться к высотам незнакомым, пугающим, но заманчивым.

Жиль подарил мне свой концертный галстук, «счастливый», синий в белый горошек. У него имелась дюжина одинаковых. Это был его талисман. Без синего в белый горошек галстука он на сцену не выходил. Тот, что он мне дал, был на нем в «Олимпии» и в телепередаче, которую я смотрела, когда он пришел ко мне. Даря мне галстук, он объявил новость: я приеду к нему в Женеву и отправлюсь с ним на гастроли. О счастье! Съемки кончаются, я буду свободна как птица и смогу разделить с Жилем жизнь и работу. И чтобы никакого Пиноккио, никого! Чтоб только я одна!

Жиль безумно боялся, как бы пресса не пронюхала, что я с ним, и велел мне записаться под чужим именем в отеле «Дю Рон», где он будет ждать. Просил спрятать волосы и надеть черные очки, не просил только приклеить усы, и на том спасибо.

Я и сегодня не люблю ездить одна, а тогда просто не выносила! Застенчивость, несамостоятельность, страх неизвестности в чужой среде, без друга, без соломинки, чтобы уцепиться. А потом гастролировать – значит кочевать, мотаться по гостиницам и почти не быть вдвоем!

Я тряслась от страха, но решилась. Под лежачий камень вода не течет. Жиль достаточно ездил, чтобы увидеться со мной, могу и я один раз для Жиля стронуться с места.

Я села в спальный вагон Париж – Женева в строжайшей тайне.

Ален проводил на вокзал. Февральский день 1958 года. Холодно. Я надела свою норку «на вырост».

На другое утро я уже в Женеве. Шел снег. Я обмоталась платком, до глаз закрылась шубой, вдобавок черные очки – попробуйте, узнайте! В отеле «Дю Рон» записалась «мадемуазель Мюсель» – маминой девичьей фамилией, как было условлено с Жилем, и благополучно добралась до заказанного мне номера. Там ждал огромный букет с запиской, извещавшей, что Жиль опоздает, сломалась машина. И вот я бегаю по номеру, смотрю, как над рекой идет снег… волнуюсь… скучаю…

Жиль влетел, как вихрь, закружил меня в объятьях, познакомил с Жаном, братом и помощником, сказал, что любит, что обожает, и вихрем умчался в театр. Я поняла, почему его зовут «Господин Сто Тысяч Вольт». После него стало тихо-тихо, вещи обрели нормальные размеры, Жан смог сказать несколько слов.

«Рэймон Бернар, дирижер оркестра Жильбера, зайдет за нами перед концертом и отведет в театр, в Жильберову артистическую».

Значит, опять играть в невидимку посредством платка, очков и прочего.

Все, однако, шло хорошо до артистического подъезда. А там – давка, народ, фотографы стеной.

Бернар в испуге накинул мне шубу прямо на голову и повел меня, как слепую. Я спотыкалась, ничего не видела, задыхалась под шубой, в обезумевшей толпе.

Наконец добрались до артистической. Пахнет пудрой, сигаретами, виски и мужским одеколоном. Меня втолкнули в каморку рядом и сказали ждать. Скинув шубу, я увидела, что нахожусь в умывальной комнатке. За стеной голоса, смех, потом хохот Жиля. Когда все совсем стихло, я открыла дверь и выглянула.

В комнате никого.

Как хорошо в тишине! Налила себе виски (которое терпеть не могу!) для бодрости. Я устала, выдохлась и сама удивлялась, что я делаю здесь, в этом театре, в этом городе одна и почему меня, как прокаженную, скрывают и стыдятся.

Было очень грустно.

Я слышала, как на сцене Жиль поет песни, которые я любила и помнила наизусть. Я знала, что за кулисами его ждет жена со стаканом воды, на случай, если в паузе он захочет пить. Я-то ему воды не протяну, я любовница, а любовниц прячут!

Жиль забежал ко мне – я смирно сидела на месте. Он был потный, счастливый, сказал мне, что поет в этот вечер для меня. Ничего себе, для меня, которая где-то на задах… Ну и что, ведь он любит меня, обожает!

Я все-таки протянула ему стакан воды. Его глаза блестели…

Под конец концерта пришел Жан. Он очень деликатно попросил, чтобы я вернулась в чулан, пока журналисты, фотографы и всякие там друзья-приятели, которые неизбежно набьются в артистическую, не уйдут. Я вернулась и, за неимением в чулане стульев, уселась на унитаз. И стала ждать. Курила сигарету за сигаретой. Минуты ползли еле-еле. Возвращение со сцены, шум, гам, поздравления, автографы, треск вспышек, интервью, грудной женский смех, хлопанье двери, «до свиданья!», тишина.

Теперь – скоро. Жиль, наверно, ушел с поклонниками, и Жан придет меня вызволить.

Вдруг свет погас.

Ничего себе! Нет уж, хватит с меня концерта!

Я щелкнула зажигалкой, покинула «уголок» – не тот, о каком мечтала, и очутилась в артистической. Тут тоже полная тьма. В коридорах, за кулисами тоже. Театр закрыт, я взаперти!

Я зарыдала от бешенства, бессилия, тоски, усталости, и опять поклялась, и опять с опозданием, что никогда, никогда не буду любовницей женатого мужчины! Никогда не засяду в чулан хуже сортира! Не спрячусь! Никогда! Ни за что!

Именно в этот миг зажегся свет, вошел Жан, извинился, что опоздал, но пришлось-де ждать, пока не уйдут все: рабочие, гардеробщицы и прочие. Теперь путь свободен, никто не увидит, 2 часа ночи…

Да только вот Жиль сидел в ресторане с друзьями. Они, сказал Жан, ужинают, а мы заедем за ним. Нет, конечно, я не выйду, а останусь ждать в машине.

Шел снег. Я замерзла, хотела есть, спать, все, мягко говоря, надоело! Включила радио – музыкальная передача. Включила мотор – согреться. В 3 ночи на улице никого. Где ресторан, не знаю. Сижу в туфельках на шпильках. Не искать же такси в снег и гололед!

Я решила, что, если я не иду к спасителям, пусть спасители идут ко мне. В полицейской форме. И раскрыла я в машине все окна, и врубила радио на полную мощность. Грохот раздался чудовищный. Бешеное ча-ча-ча. Помирать, так с музыкой. Окна ближайших домов раскрылись. Добропорядочные швейцарцы, разбуженные моей музыкой, стали возмущаться.

А я – веселиться.

Заспанный консьерж крикнул, что вызовет полицию. Я – ноль внимания. Молодые люди, возвращавшиеся с вечеринки, навеселе, подошли к машине, выкрикивая непристойности. Я – ноль внимания.

Наконец прибыла полиция. Полицейские собирались вчинить мне судебный иск за нарушение тишины в неположенное время. В общем, когда в 4 утра Жиль и Жан пришли, чтобы ехать в отель, их встретила революция.

Жиль злился – не то слово!

А я радовалась – не то слово!

На другой день, вернее, через несколько часов я уехала поездом в Париж, навеки оставив Жильбера изумляться и не понимать, что именно мне не понравилось, когда все было так прекрасно!

Конечно же, я просто капризная, разве нет?

* * *

На авеню Поль-Думер я приехала опустошенная вконец. Ален глазам и ушам своим не верил, увидев, что вернулась так скоро, и услышав, почему.

Мой дом мне показался раем с Клоуном, Гуапой и потомством. Все радовались, обнюхивали. Но в сердце у меня, в голове – пустота и тоска. Я называла это состояние «кринг-кронг».

Когда снимаешься, есть цель, и силком заставляешь себя идти на студию. А на студии – друзья, работа: не до кринг-кронга! Дни расписаны до минуты. Некогда думать о себе. Я не за себя отвечаю – только за работу.

А теперь…

Что делать со всеми этими днями и ночами?

Куда ехать отдыхать одной, в феврале?

Терпеть не могу коньки и лыжи!

Пойти куда-нибудь с кем-нибудь. Куда? С кем? И потом, театр, кино – это пара часов вечером, а ведь впереди вся ночь…

И я решила разбирать почту и заниматься хозяйством.

Письма оказались хорошим развлечением. Я читала все подряд, некоторые были со странностями, чтобы не сказать – «с приветом».

Были письма с бранью, с просьбой денег, с признаниями в любви, с похабщиной. Надо было бы сохранить несколько… Все выкинула.

В одном письме пришло приглашение в Кортина-д’Ампеццо, очень престижный зимний курорт в Италии… А еще пришли фотоснимки особняков на Лазурном берегу… И кипа обычных счетов, налоги, пошлины и тому подобная дребедень.

Заходила я к бабушке с дедушкой. У Бума был вид усталый, он уже не работал. Дада с наслаждением готовила мне спагетти.

И я радовалась, когда была с ними.

Бабуля советовала принять приглашенье в Кортину. Она обожала все итальянское. В Италии она прожила полжизни. Мама тоже одобряла Кортину: развеюсь немного.

Таким образом, я отправилась на неделю в итальянские снега в обществе Мижану и дублерши Дани.

Но пригласили-то меня с моим собственным эскортом город Кортина-д’Ампеццо, мэр, именитые граждане. Без дипломатического скандала не удрать. В общем, нужна я им для рекламы. Взялся за гуж…

И за королевское обслуживание в отеле «Кристальди» пришлось тащить хвост репортеров и журналистов весь срок пребывания в Кортине.

Единственное светлое воспоминание – прогулка по Венеции, где мы садились на поезд. Прошлись наконец-то одни по зимней Венеции, облачной и туманной, без единого туриста – вот уж, действительно, достопримечательность!

* * *

Во время моего путешествия Жиль звонил неоднократно, но Ален отвечал односложно. Да, прав Наполеон: «В любви одна победа – бегство».

Жики заходил узнать, не прокачусь ли я с ним на юг, Ален ничего определенного не ответил.

А я еще морально не окрепла, чтобы сопротивляться Жильберовым звонкам, потому решила скорей уехать с Жики к зимнему кассийскому солнцу. Жики до сих пор киснул после ухода жены. Итак, я поручила Алену дом и собак, переменила в чемодане джинсы с майкой на спортивные штаны со свитером, и мы на моей «симке» двинули с Жики к прованскому солнцу залечивать наши общие раны.

Жики, мой друг и наперсник, очень дорог мне.

Он на десять лет старше меня и всегда, как старший брат, поддерживал меня. Его опыт и здоровая крестьянская смекалка пошли мне на пользу. В деликатных ситуациях советы его были кстати.

Жики любит все простое и подлинное, – море, солнце, кассийские холмы. Любит непосредственность и не любит, как сам выражается, «дурь»! Каждую минуту он способен сделать неповторимой. Он ценит время и не тратит его попусту.

Мы осмотрели все дома, которые расхвалили агентства за красоту, тишину, местоположение и пр. Ни один мне не понравился. Слишком велики, далеки от моря, вычурны и дороги. Плюнули мы и решили заехать в Сен-Тропез повидать моих. Папа с мамой жили в рыбацком домике на улице Мизерикорд.

Мы взяли напрокат велосипеды и объехали все улочки и закоулки. Я открыла для себя совершенно неожиданный город: средневековый. Во время съемок фильма «И Бог создал…» я не разглядела его. И теперь я в него влюбилась и решила, что дом куплю именно здесь.

И назад – в агентства.

Но дома на продажу нет!

А тем более на берегу. Ладно, подождем!

Пока я наслаждалась жизнью, пресса принялась за нас с Жильбером. Да только поздно!

Но, увы, в результате репортеры из «Нис-Матэн» и «Вар-Матэн» теперь увязывались за мной, думая, что я тут с Жильбером инкогнито.

Жизнь опять стала адом!

Ни покататься на велосипеде, ни позагорать! Не успеем мы с Жики выйти из дома – объективы, вспышки.

А беднягу Жики газетчики приняли за Беко! Газетчики – тоже бедняги: здорово им влетело от редактора, когда они гордо выложили ему на стол «суперснимки» со мной и Жики. Спасая честь, местные газеты намекали, что Жики – моя дежурная пассия. Вот так создавалась легенда, что я обожаю скандалы и меняю любовников, как перчатки. Это отравляло мне жизнь и создавало ужасную репутацию, с которой пришлось бороться.

Величайшая несправедливость всей моей жизни!

Кристина Гуз-Реналь хотела свести меня с Дювивье, ибо съемки начинались через месяц. Пошли примерки костюмов, подбор прически и грима. Ввиду копродукции моим партнером вроде бы назначался Антонио Вилар, прекрасный идальго.

Самым срочным делом стали уроки фламенко.

По сюжету я завлекала мужчин танцами. Кристина очень радела о «Женщине и паяце» и не отходила от меня ни на шаг. Следила за каждой мелочью, цветом платья, лишним моим локоном. Опекала меня, как мать, даже провожала на курсы испанских танцев.

Прекрасный танцовщик Леле де Триана обучил меня фламенко, танцу дикому и чувственному. Как он нравился мне. Получалось у меня неплохо. Я притопывала ногами и покачивала бедрами по-цыгански пылко. Я взмахивала руками в духоте танцзала и глазами дерзко оглядывала воображаемую публику, и выгибалась, и кружилась.

Кристина была в восторге, и Леле, и я.

Кристина повела меня в театр «Антуан» на пьесу Артура Миллера «Вид с моста» с Рафом Валлоне.

Потом уговорила меня пойти поздравить актеров после спектакля и принять приглашение Рафа поужинать.

Хотя я никогда не уверена ни в чем, в тот вечер я знала точно, что господину Валлоне понравилась. Мне льстило, что он не сводил с меня глаз, и было интересно слушать его, умницу, эрудита и всеми признанного красавца.

С Кристиной и Рафом я провела потрясающий вечер.

Раф убеждал встретиться под предлогом, что даст мне почитать пьесу с ролью специально для меня. Пришлось согласиться на завтрашний вечер. У меня в жизни никого. Что ж, как раз! Почему бы и нет, в конце концов, я свободна, одна, могу распорядиться своим временем, как хочу. Кристина заговорщицки подмигивала мне. Ведь на пользу делу, если любовь вдохновит меня.

Только когда я любила или была любима, оживала. И проявлялось все то хорошее, приятное или особенное, что было во мне. Без любви я как лопнувший мыльный пузырь или как сорняк.

Рафа послала мне судьба. Но с ним в чем попало на люди не выйти! Еще недавно газеты обсуждали его связь с одной очень утонченной актрисой. Раф итальянец, а итальянцы чувствительны к красоте, изяществу, шику!

Обдумывая, что надеть, я чуть ли не сидела в шкафу… Ничего, в чулане я уже сидела, мне не привыкать… Но подходящего платья не находилось! А ужинать мы шли в «Монсеньер», русский ресторан, один из самых шикарных в Париже!

Кристина опять выручила меня, отведя в «Мари Мартин». Купила я золотое узкое платье с разрезом сбоку. Еще надену скромное ожерелье и норку «на вырост». Годится!

В «Монсеньере» я поразилась старой русской роскоши. Шампанское в драгоценных кубках, икра, лососина, блины, литые серебряные канделябры, золотые приборы, рыдающие скрипки… Глаза Рафа!

Голубые и глубокие, глаза пронизывают, почти инквизиторски, всю душу! Я не влюблена, но очарована, заворожена человеком, которому, кажется, мое сердце, непосредственность, простодушие важнее тела.

По-моему, платье мое он заметил только, когда я сняла его.

С Рафом я узнала многое, в том числе тишину. Зато не узнала, что такое чулан по-итальянски! А ведь и Раф был женат. Только он имел мужество не скрывать того, что делал, а гордился женщиной, которую любил.

Как-то ночью, когда мы в энный раз слушали «Времена года» Вивальди, телефон зазвонил и нарушил гармонию! Я не подходила. Тогда Раф снял трубку сам…

Звонил Жиль!

Разговор был краток:

– Нет, это не Бриж!

– Нет, по-моему, не хочет.

– До свиданья.

Я думала, у меня будет разрыв сердца. Да, разрыв – то самое слово. Потому что с этого дня Жиль никогда мне больше не звонил.

* * *

Пришлось оставить Рафа, Вивальди и парижскую Россию ради Севильи, «Женщины и паяца», фламенко!

Терпеть не могу менять знакомое на безвестное. С Рафом мне было так хорошо! Я расцвела, раскрылась. Скажи я слово – он звонил бы мне каждый вечер после спектакля.

А газеты были еще на стадии моего романа с Беко – от жизни сильно отстали. Кое-где, правда, мелькнули случайные снимки, где мы с Рафом выходим из ресторана, но считалось еще, что у нас профессиональные встречи. Наверно, втихую снимаем картину! Мой отъезд в Севилью пресек будущие сплетни.

В отеле «Кристина» меня ждала Дедетта. Дублерши Дани не было. Дани не похожа на меня. Кристина с Дювивье взяли другую – Маги Мортини. Маги некоторое время почти не покидала меня. Она уже поработала моей дублершей в «Ювелирах». С ней мы оказались до того похожи, что в кадре издали я и сама не знала, кто из нас кто.

Папашу Дювивье в группе звали Дюдю, но запанибрата с ним никто не был. Он вечно ходил в шляпе и постоянно либо жевал языком, либо поправлял вставную челюсть. Таланта это ему не убавляло, но я сразу учуяла, что с ним будет трудно, даже почти невозможно. Он так и сверлил вас своими хитрыми мышиными глазками и, быть может, думал о вас то же самое, что и вы о нем.

Съемки начинались во время знаменитой севильской ферии. Ферия – ежегодное гулянье на Пасху. Движенье машин по центральной улице прекращено. Люди богатые и знатные устанавливают вдоль тротуаров шатры в восточном вкусе, яркие, пышные. Чем человек богаче и знатней, тем шатер роскошней. Затем посреди улицы начинается шествие музыкантов и танцоров, исполняющих фламенко.

Во время ферии дозволено все. Это как бы всеобщее разговенье после крайне строгого католического поста. Бывает, заденешь ногой влюбленную парочку чуть ли не в водосточном желобе или наступишь на чью-то тушу с головой в винной бочке. Народу – море. Только у знати в шатрах, так называемых «кабанос», во всем этом действе – привилегии, впрочем, довольно условные. Разница в том лишь, что знать кутит, занимается любовью, распутничает в дорогих шатрах, и все шито-крыто.

Маги дублировала на улице, чтобы оператор проследил за мной в толпе. Народ принял ее за меня и накинулся на бедняжку. Вырвали ее у них еле живую, в изорванном платье, синяках и ссадинах.

Меня Бог миловал!

Со мной подобную сцену и думать нечего снимать! Так вот нет же, Дюдю решил снимать именно со мной. Ему подавай правдивость. То есть иди сама в толпу!

Я наотрез!

Поглядев на Маги, чистейшее безумие гнать меня на заклание дикарям! Хорошее начало! Дюдю уселся, стал жевать язык и ждать, когда я повинуюсь.

Я тоже уселась – ждать, когда он передумает!

Кристина в панике. Вот тебе и съемки… Бегает от него ко мне, взывает к разуму. А мы с Дюдю оба уперлись! Когда решали что-то, стояли на своем насмерть!

Нечего сказать, гулянье.

Времени потеряли массу. Наконец додумались послать меня в толпу под защитой наших мужчин. Защитников требовался добрый десяток, причем крепких. Но 10 человек, свободных в момент съемок? То есть бездельников? Признать себя таким охотников не нашлось. Пришлось очень ласково просить присутствовавших репортеров и друзей, счастливо встреченных на ферии.

Так и швырнули меня в бурное людское месиво под охраной Мишу, приятеля из «Матча», его брата Жан-Клода и других ребят, симпатичных, хотя незнакомых.

Но мы мигом познакомились.

Меня буквально подняло в воздух. Платье задралось, тысяча рук, откуда ни возьмись, облапили меня, чуть трусы не сорвали. Я заорала, вцепилась в Мишу, пытаясь влезть на него, чтобы вытащить живот и ноги из адской каши, оторваться от рук, вовлекавших в пучину кошмара! Мишу и Жан-Клод были здоровяки, а их, казалось, раздавит обезумевшая толпа. Других ребят унесло и носило по воле волн…

Как меня вызволили, не знаю, я была почти без сознания.

Один Дюдю был в восторге. Он радостно потирал руки и приговаривал: «Вот видишь, не умерла же!»

В Севилье отвели меня и на бой быков!

Раньше я ничего об этом не знала и знать не хотела, но Кристина и Жорж Кравен, наш пресс-секретарь, решили, что в рекламных целях меня следует лишить данной невинности.

И так, ясным воскресным днем, когда заняться особо нечем, меня отвели смотреть то, что в жизни своей больше не увижу, а буду вечно осуждать и проклинать! Сидя в амфитеатре на почетном месте в тени, я смотрела на арену – белую, красивую! Вокруг сотни людей. Нет. Каких людей? Нелюдей. В шляпах, с веерами, мужчин, женщин, с виду прекрасных, в душе безобразных, кровожадных.

Я была одной из них и умирала от стыда!

Над загоном висели часы. Когда бык выходил, на смерть ему отводилось 20 минут. И я неотрывно следила за стрелками, похожими на пики тореадоров.

Когда бык, красавец, природная стихия, мощь в чистом виде, издох, лошади оттащили его на разделку, и два человека освежевали, чтобы отдать на котлеты в городские больницы! После этого выгнали второго быка, и снова двадцать минут потехи! И опять мясник-тореро срывает аплодисменты. За хорошую работу он снова получит уши и хвост!

И так шесть раз подряд!

Меня тошнило, и до сих пор тошнит, и будет тошнить всегда!

Дамы и господа, любители корриды, почему бы вам не отправиться утолить жажду крови просто на бойню?

Там удовольствие – сторицей! Вот там смерть так смерть, в больших количествах, в чистом виде! Вы обожаете кровь, агонию, насилие, ну так и нечего изображать недотрог, имейте мужество быть такими, как вы есть, сходите же на бойню и ешьте мясо и дальше, если охота не пропадет!

* * *

Итак, я поплясала босыми ногами на столе, поездила верхом, поприставала к Вилару, поиграла и пофлиртовала в солнечных цветущих патио и вернулась в Париж. Натурные съемки были закончены.

С моим четвероногим семейством стало хлопотно. Пять собак! Для псарни дом тесноват! Но какое счастье – встреча с ними, их горячие ласки, сумбурные, как всегда после вашего долгого отсутствия. Но надо внять рассудку и найти трем малышам других хозяев.

Ален уже все предусмотрел.

Лидо взял владелец ресторана с острова Сен-Луи. Он обожал щенка и ждал моего возвращения, чтобы забрать его. Блюбель взяли в деревню под Парижем очень милые люди. Премьера составила счастье Аленова друга, человека одинокого.

По очереди я расставалась с ними, с теми, кого приняла, любила, растила – и сердце разрывалось. От них остались всюду на полу игрушки. И еще следы щенячьих луж на ковре как память о чем-то подлинном, прекрасном, чистом. Гуапа искала щенков и плакала. И я плакала.

И дала себе слово, что однажды заведу много-много собак, буду жить в деревне и ни за что не отпущу от себя крохотных существ, за которых отвечаю, раз уж дала им родиться.

В апреле 1958 года в Брюсселе состоялась Всемирная выставка!

Почетное место занял павильон Ватикана. В нем имелся зал для всяческих святых, Бога, чудес и т. п. Имелся и другой зал, выставлявший «Зло», серное пламя, чертей, разврат, ад.

А кто же олицетворял грех и мерзость?

Я.

Фотоснимок, где я танцую мамбу из «И Бог создал…».

Вот был скандал!

Папа, обезумев от бешенства, сорвался с места и полетел по епископам и архиепископам Парижским, Французским, Наваррским, так что десять дней спустя снимок был снят. Теперь грех во всех его проявлениях олицетворяло пустое место, но мой образ, моя жизнь еще долгое время связывались с аморальностью, плотским грехом, рогатым чертом и были символом развращенности.

Я очень страдала из-за этого, родители тоже.