Текст книги "Оксфордские страсти"
Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
– Да он никогда не был в Южной Америке.
Это безапелляционное заявление поразило Стивена Шэрон редко его удивляла, и он пришел к выводу, что все ее сюрпризы неприятны. Стивен спросил, что она имеет в виду.
– То, что сказала, – отвечала Шэрон.
– Ну правда, дорогая, не дразни. Объясни, о чем ты.
– Раньше Андреа работала у Генри. Ей он рассказывал, что провел молодость в Северной Америке. Якобы создал в Оттаве компанию по продаже воды в пластиковых бутылках, и на этом заработал состояние. По крайней мере, так он говорил. Самый обычный лгун.
Стивен призадумался.
– Не стоит все же так сразу ставить на нем крест, – сказал он. – Он симпатичный человек, просто его иногда заносит. Старики любят приукрасить прошлое. Может, думают, что в молодости что-то упустили, а теперь жалеют.
– Да, но лгать-то зачем? – спросила она, резко обернувшись, будто хотела уличить его в чем-то. «А-а, чтобы я ощутил, что живу во лжи», – подумал Стивен. Но смолчал, лишь глядел, как она пьет джин с тоником.
– Мне никогда не удается тебе угодить, Шэрон, – медленно, со значением произнес он.
– Если есть вечные истины, это уж точно одна из них, – парировала она.
Меж ними воздвиглось молчание, водонепроницаемое и непробиваемое. Шэрон прислонилась к каминной полке, мрачно уставившись в стену. Ее поза напомнила Стивену картину Вальтера Сиккерта «Тоска»: женщина стоит спиной к зрителю, мужчина откинулся назад в кресле у стола, перед ним стакан, наполовину пустой, наполовину полный. Скука, тоска – вот почему они медленно охладели друг к другу. Может, скука и погнала его в объятия Пенелопы?
– Ну что же, Шэрон, – со вздохом произнес он, – пойду-ка я спать.
Она заговорила, не повернув головы:
– Ложись в любой комнате. Я не хочу больше спать € тобой. Я тебе совсем не нужна, тебе бы только секс… Пора положить этому конец.
– Да все уже само дошло до конечной остановки, – вымолвил он, пересекая пространство ковра и направляясь к лестнице.
Шэрон так и осталась курить и гипнотизировать стену.
Выйдя из поместья, Пенелопа Хопкинс помедлила в тени у входа в тупик, чтобы не поравняться с Хетти Чжоу и Джереми Сампшеном.
Она понимала, что маневр выходит двоедушный. Сама толком не знала, отчего так поступает, может, просто не готова была с ними любезничать. Ее нервировала холодная властность Хетти – видимо, Пенелопа сама виновата: ведь поначалу это она снисходительно относилась к китаянкам.
Она постояла минуту-другую и пошла домой, на восток, вскоре свернув на Климент-лейн, где еле светили редкие фонари.
Налетел ветерок. Деревья на южной стороне улицы, тяжелые, взлохмаченные, обвитые плющом, клонили ветви к тротуару, мотали туда-сюда. Пенелопе всегда нравились эти заросли. Но сейчас, в своем подавленном состоянии, она видела в них лишь угрозу. И поспешила прочь, однажды испуганно оглянувшись.
Отчего-то на ум ей пришла навязчивая идея Беттины про город мертвых. Скользя из одной тени в другую, Пенелопа спросила себя, как бы поступила, предстань ей сейчас покойный муж, ее Грег. И мысль эта не оставляла ее, хотя рациональной частью сознания она не принимала идею Беттины: город мертвых под деревней так же невозможен, как Град Божий в небесах, о котором говорил викарий.
Дверь ее домика открывалась прямо на тротуар. Она скользнула под сень крыльца, где зарешеченные боковины совершенно заросли жимолостью, которая вся была уже в бутонах. Автоматически зажегся фонарь у входа. Отчего ей так погано на душе? Ведь ничего плохого не случилось. Она отперла дверь, отворила ее, вошла, закрыла за собой, тут же повернула ключ в замке. И чуть не споткнулась о сине-розовый пластмассовый грузовик, припаркованный на входном половике.
Дом Пенелопы был небольшой, в позднем викторианском стиле. В двери витраж: орел и позади него человек, изображавший Робин Гуда, по мнению Пенелопы, совершенно неубедительно. Пол в проходе к задним комнатам выложен черными и красными плитками, точно в церкви. Узкая лестница вела на второй этаж – оттуда сейчас доносились голоса и приглушенный смех.
Пенелопа принюхалась. Ее нос учуял марихуану и кофе. Все верхние комнаты, за исключением кладовой, были сданы Беттине Сквайр. Пенелопа тихо поднялась на две, потом на три ступени и прислушалась. Вот заговорила Беттина. Ей что-то ответил мужской голос. Оба говорили с ленцой, удовлетворенно.
На Пенелопу вдруг обрушилось осознание того, что со всех сторон ее окружают пары, которые по ночам остаются наедине, чего-то желают и получают это друг от друга. Она же вечно одна, все эти годы в одиночестве, с той самой поры, когда умер ее Грег.
Ей вдруг вспомнилось скорбное лицо его матери и как та сказала: «Я потеряла сына, это заполнит оставшиеся дни моей жизни, но ты молода, Пенелопа, у тебя еще может быть новая жизнь». Разве получилась у нее новая жизнь? Она, конечно, была все время занята – но ведь совершенно не тем, чем нужно…
Притворяясь, что перегружена работой, она больше не общалась с Марджери Калверсон, матерью Грега, а ведь была к ней привязана. Марджери, может, уже умерла… И Пенелопа на ступенях в кромешной темноте ощутила вдруг, как одиночество холодным тесным ремнем сдавило ее жизнь.
Хотела она сейчас поболтать с Беттиной о том о сем – или же собиралась избежать разговора?
Пенелопа тихо-тихо спустилась по лестнице и на цыпочках прошла в свою гостиную, она же кухня; включила свет и радиоприемник, потом налила бокал «шардоннэ».
После этого нежданного оазиса в пустыне, когда они поцеловались, прошла неделя, и она почти не видела Стивена. Правда, они снова встретились в «Королевском шике», но, как Пенелопа сообразила позже, она сама все испортила: принялась настаивать, чтобы он сделал выбор между нею и женой. «Ты обязан принять решение», – сказала она.
Лишь с запозданием до нее дошло, как глупо было давить на него, да еще так сильно. Но разве не понимал он, что их поцелуй… что в тот день она отдала ему свое сердце? Слеза жалости к себе замерла в одном глазу.
Пенелопа в тот же вечер позвонила ему, желая извиниться, но ответила Шэрон, и Пенелопа повесила трубку, ничего не сказав. А наутро Стивен сам позвонил ей перед тем, как она отправилась на работу, и попросил больше не звонить в Особняк. Он, видимо, решил, что я – жуткое создание.
Она резко выключила радио: вроде бы послышался чей-то смех. Она подошла к двери, прислушалась. Наверху – тишина, темень. Ребенок не плакал. Она была уверена, что мужчина, кто бы это ни был, остался на ночь, спит с Бетти ной в одной постели. Оба, конечно, обнаженные…
Она вылила недопитое вино в раковину, приготовила себе чашку чаю и легла спать. Надела ярко-зеленую шелковую пижаму с серебристыми отворотами. На всякий случай, сказала себе Пенелопа.
Северная комната на втором этаже дома Пенелопы вся заставлена засыхающими цветами в банках из-под варенья и завалена акварелями, на которых изображены цветы, живые и засыхающие. Большая часть акварелей – на плотной бумаге формата A3. Стопки акварелей сложены на длинной полке. Некоторые вставлены в папку для образцов, некогда принадлежавшую матери Беттины. Выцветшая фотография этой дамы, растерянно улыбающейся в объектив, висит в рамке у двери.
Стул и стол занимают большую часть комнатки, и здесь больше ничего нет, кроме маленького электрокамина, к которому змеится шнур. Веселая комнатка, неприбранная, только для занятий живописью – о чем свидетельствуют бесчисленные кисти фирмы «Уиндзор и Ньютон», тюбики и корытца с красками.
Беттина работала здесь всякий раз, когда выкраивала время, Она следовала материному примеру: что годилось для матери, годилось и для Беттины. Она живо представляла себе, как мать всего в нескольких метрах от нее, под землей, примерно в такой же комнатке в городе мертвых, пересекает земляное пространство. Беттина считала свои картины попыткой запечатлеть жизнь в ее мимолетности, к тот миг, когда жизнь пролетает мимо. Время от времени Беттина выставляла свои произведения на продажу – в основном этюды овощей в палатке на Коутс-роуд, которую обслуживала вместе с Дэйвом Коутсом. Порой покупатели восторгались ее изображениями салата или яблок и даже покупали ее скромные этюды. Услышав, что в деревне вроде бы устроят празднества по поводу юбилея местной церкви, Беттина исполнилась решимости сделать настоящую выставку своих работ и даже собралась обратиться с этим вопросом в юбилейную комиссию. Вот она, возможность прославиться! Как гордилась бы ею мама?
Беттина происходила из большой семьи, в которой была младшей. Сейчас ей, некрупной, темноволосой нервной женщине, уже за тридцать. Она жалела, что все ее родственники куда-то разъехались. Особенно скучала по брату Марку, которого очень любила: он вообще уехал на острова Кука, у него там лодочная мастерская и любовница-негритянка.
Сама Беттина была любовницей – она предпочитала такое определение – этого самого Дэйва Коутса с фермы Коутсов. Он временами появлялся и спал с нею, прижимаясь своим широким сильным телом к ее, молодому и стройному. Они старались ласкать друг друга потише – внизу жила завистливая хозяйка дома, и к тому же в одной с ними комнате спала малютка Иштар, годовалая дочка Беттины.
Иштар поначалу долго нездоровилось, но тетушка Беттины, деревенская медсестра Энн Лонгбридж. порекомендовала какие-то антибиотики, и девчушка поправилась. Тут Беттине неожиданно повезло: миссис Боксбаум купила у нее этюд с церковью. Деньги пошли на антибиотики: медицинской страховки у Беттины не было и за лекарства приходилось платить самой.
Овощами в палатке торговали только по выходным и не круглы! год, поэтому Беттина подрабатывала у местной парикмахерши. У Беттины была пышная копна курчавых черных волос, и владелица парикмахерской, миссис Эйлет, считала это прекрасной рекламой ее заведению.
Все они – Беттина, Дорин Эйлет и Кайл Бэйфилд – замечательно ладили. Дорин – крупная, экспансивная женщина, улыбчивая, типичная заботливая мамаша. У нее тоже была дочурка – трехлетняя Шери. Сестра Дорин приглядывала за Шери и Иштар в задней комнате парикмахерской, пока Дорин с Беттиной работали. Иногда в салон доносились детский смех и веселый визг.
В праздные минуты, каких случалось немало в «Салон франсэз» (так Дорин назвала свое заведение), они обсуждали недавних клиентов.
– Эта итальянская дама такая прелесть! – восторгалась Беттина. – А как одета! Вы разве не хотели бы такими быть? А по-английски она вообще говорит совсем как мы с вами. Я даже засомневалась: неужто и впрямь такая артистичная?
– Почему «аутичная»?
– Артистичная, говорю. Ну, значит вся в искусстве.
– Вообще-то, на мой вкус, слишком уж навороченная, – заметила Дорин. – Хотя ничего не скажешь: приятная. А как же иначе: она по итальянскому телевидению выступает, сама рассказала. Она тут выступала в одном из колледжей – я, правда, не в курсе, на какую тему. Чего ее принесло к нам в Хэмпден-Феррерс, бог его знает.
Вес три парикмахерши засмеялись, а Кайл вымолвила:
– Чего-чего, да все то же…
– Она читала лекцию в Вулфсон-колледже, – сказала Беттина. – Мне миссис Боксбаум рассказала. Они там говорят, все от нее без ума. А в нашем «Диспетче» про это не писали?
– Если писали, наверное, у нас где-то завалялась. Сама я не читала.
Все трое долго рылись в старых номерах «Хэллоу!» и «О'кей», которые лежали в приемной для клиентов, и наконец вытащили местную газетенку. На первой полосе, рядом с репортажем о каком-то местном жителе, который в свои восемьдесят лет ухитрился на велосипеде подняться на гору Килиманджаро, посадив свою собачку в переднюю корзинку, нашлась и заметка под заголовком «Галлюцинации счастья во взбудораженном Вулфсоне». Корреспондент описывал, как в озеро перед колледжем была погружена гигантская статуя основателя этого учебного заведения и его бывшего президента, сэра Артура Берлинга, а итальянская оперная дива пела арии из итальянских же опер. Заметку сопровождала фотография за подписью «Графиня Мадера».
– Она самая! – воскликнула Дорин. – Подумать только: была тут у нас, а мы и не знали, что графиня! Если б знать наперед, мы, может, поприличнее выражались бы, что ли.
– Да ладно вам, еще верить всему, что в газетах напишут.
– Подумать только! Она же была у меня в салоне, и я – я! – делала ей прическу!
– А сколько она дала на чай?
– И не жди, не скажу…
Обе рассмеялись.
Кайл глядела в широкое окно из толстого стекла.
– Не, я не верю, что она благородных кровей, – сказала она. Это что же, она, выходит, чуть ли не родня нашей королеве? То есть я хочу сказать, принц-то Филипп, он ведь тоже из Италии?
– Да нет, из Греции, – поправила Беттина.
– Ой, берегись! – воскликнула Кайл со своего наблюдательного поста. – Вон прется эта старая сучка, Мэрион Барнс, волокет за собой бедного пса. Ее паршивые волосенки вот-вот тебе достанутся, Беттина. Потому что я – ни за какие коврижки!
– Не беспокойся, – невозмутимо заметила Дорин, – она сюда и под страхом смерти не зайдет. Она же знает: мы с Беттиной незамужние матери.
И точно: как и обещала Дорин Эйлет, Мэрион Барнс прошла мимо «Салон франсэз», таща за собой на поводке свою Лорел, направляя стопы в «Хиллз» и даже не удостоив взглядом этот рассадник матерей-одиночек.
– Ну, ладно, по сигаретке, что ли? – спросила Дорин, но в тот же миг дверь распахнулась, и в парикмахерскую, нерешительно озираясь, вошла миниатюрная китаянка.
– Моя, – бросила Дорин уголком рта. – У них прекрасные волосы. – И пошла навстречу клиентке.
– Господи, еще одна иностранка! – вымолвила Беттина.
Кайл была в курсе всех деревенских сплетен.
– Она с Рупертом Боксбаумом гуляет, – сказала она. – Ну, с песенником этим, так сказать.
VI
Период Пиранези
Кайл Бэйфилд не спалось. О. на лежала, прижавшись к Дуэйну, на его узкой кровати, в его узком доме. Дуэйн, приоткрыв рот, тяжко дышал во сне.
В комнату просачивался слабый утренний свет. Кайл разглядывала стул у кровати, а за ним конструкцию на высоких тонких ножках. Кайл сообразила, что когда-то это была, наверное, подставка под ночную вазу – а сейчас из полуоткрытого ящика торчал велосипедный насос. Выше висела фотография в рамке. Насколько Кайл смогла разглядеть в полумраке – вроде бы женщина в длинном пальто. Перед женщиной большой куст, позади деревья. Женщина совершенно одна, не глядит в объектив. Интересно, кто бы это мог быть, подумала Кайл. Странно: совсем одна. Чего ж фотографироваться?
Кайл потихоньку вылезла из кровати и выглянула в окно. На ее часах пять часов семнадцать минут. Сад предстал в серой гамме: даже цветы на яблонях серые. Над забором поодаль висел туман, а за ним вообще ничего не разобрать. Все равно что разглядывать бесконечность.
Сколько же времени мы каждый день проводим, глядя в никуда?
Но нет смысла рассматривать бесконечность слишком долго. Кайл сказала Дуэйну:
– Миленький, можно я пойду на кухню, чаю себе сделаю? Тебе тоже сделать?
Он приподнялся над подушкой на локте, сонно поинтересовался, который час. Она сказала.
– Ч-черт! Я же обещал Азизу, что в полшестого буду у него в лавке. Я взялся разносить газеты, пока у него сын в больнице.
– Не зря, выходит, разбудила?
– Могла бы и раньше.
– Ладно, пойду сделаю нам чаю.
Кайл тихонько сошла по витой лестнице мимо двери Андреи. Ох, бедная, бедная Андреа, подумала девушка. Сегодня же похороны Артура.
В восемь часов десять минут сквозь прорезь в двери Джереми Сампшена упала «Дейли Телеграф». Джереми уже проснулся и сидел в кухне: глядел через заднюю дверь на улицу и жевал яблоко. У него возникли затруднения. Главный герой его очередного романа готовился убить президента Джорджа У. Буша. Ему заплатят кругленькую сумму, выдадут документы на чужое имя и доставят на частный островок посреди Карибского моря. Герой подозревал, что убийство финансирует правительство одной из стран Ближнего Востока. Джереми как раз пытался понять, кому был бы на руку заговор: мусульманам каким-нибудь или некоей зловещей тайной организации в США. Он надкусил яблоко, в очередной раз взвешивая все за и против.
Тут в переднюю дверь постучали, резко и категорично.
Джереми мгновенно почувствовал себя виновным. Кто это к нему в такую рань: мусульмане или же злодеи-леваки?
Распахнув дверь, он обнаружил за нею двух мужчин крайне важного вида. Один молодой, высокий, с длинной шеей и выступающим кадыком – он очень походил на недавно ощипанного и до блеска напомаженного страуса. Другой, уже в годах, отличался дородностью и темной, почти черной синевой подбородка. Оба в униформе: молодой человек в синей, в нагрудном кармане торчат три шариковые ручки, а второй в буром костюме с ворсом, от чего он напоминал плюшевого мишку, которому изрядно достается в жизни.
За их спинами высился третий мужчина, тучный, с нездоровой красной физиономией. Этот стоял, скрестив руки на груди. Это он под вымышленным именем «Лэнгдон» разговаривал накануне вечером с Джоном Грейлингом в пивной «Медведь». Сейчас он лишь присутствовал, стоя чуть поодаль, с известным удовлетворением наблюдая за тем, как разворачиваются события.
Тот, что постарше, прытко ступил грубым башмаком в прихожую, чтобы никому и в голову не пришло захлопнуть дверь.
– Доброго вам утра, сэр, – начал он, – меня звать Пол Лоррилоуд, я, значит, инспектор из отдела расследований, а это со мной сержант Иван Жопич из Шотландской дивизии полиции Темзы. По моей части уличные преступления, преступления на тротуарах, ну и, когда придется, в дому, а к вам мы потому пришли, что хотим несколько вопросов задать, если, конечно, вы, сэр, позволите зайти, благодарю вас.
Вид у Лоррилоуда был свирепый, а торчащие во все стороны зубы добавляли убедительности угрожающей гримасе. Завершив свою впечатляющую преамбулу, он уже практически внедрился в дом к Джереми и тут же завертел туда-сюда головой, рывками, точно птица, которая вот-вот клюнет.
А сержант Жопич смерил Джереми таким ледяным взором, что у того не хватило сил отвести взгляд. Сержант заговорил фистульным тенорком, явно полагая, что не был надлежащим образом представлен:
– Уж извините, сэр, что мы в такую рань. Мы их, знаете ли, так всегда и ловим. Врасплох. Вы вроде с удивлением на меня смотрите, да? Меня ребята из нашей конторы за внешность прозвали Марсианином. Но это так, дружеский прикол. У нас на участке все друзья. Но для вас я сержант,понятно?
– А-а, так вот, значит… – задумчиво произнес Джереми, – На самом деле вы, значит, Иван Марсианин Жопич?
– Так точно, сэр. Только для вас я сержант,понятно? Чтоб промеж нами все вышло вежливо и официально.
Третий, безмолвный толстяк, тоже вошел в дом и встал спиной к двери, все так же скрестив руки. Его никто не представил.
– Что вам угодно? – спросил Джереми, переводя взгляд с одного полицейского чина на другого.
– Не в том дело, что нам угодно,сэр, – старательно отвечал Жопич. – Нам, конкретно говоря, у вас ничего не угодно,ни детективу этому, Лоррилоуду, ни мне, ни вон тому нашему приятелю. В данных обстоятельствах, пусть даже они весьма подозрительные, не наше это дело, чтоб нам что-то было угодно…Тут, сами понимаете, все наоборот:тут уж скорей, чего от нас требуется,что мы обязаныпроизвести. В данном случае мы лишь зададим пару-тройку вопросов, понимаете. Типа, в порядке дознания.
Джереми сжал в кулаке огрызок яблока. В раздражении от напыщенного слога Жопича он лишь произнес:
– Но я еще не позавтракал, сержант! – и помахал перед его носом огрызком.
На это детектив Лоррилоуд добродушно – по крайней мере с показным добродушием – предупредил:
– Я бы на твоем месте, сынок, яблочком-то не слишком тут размахивал, чтоб его не сочли за угрожающее жизни оружие… А то придется вас арестовать и дальше вести допрос в участке.
Тут Джереми, окончательно выйдя из себя, рявкнул:
– Какого хера, говнюки, вам тут надо?!
– Мы для начала желали бы иметь удовольствие общаться на благопристойном английском, сэр, – отвечал на это Жопич, и лишь кадык его встрепенулся над синим мундиром. – Без дополнительных, бого, типа, хульственных слов в нагрузку, понимаете ли… Итак, сэр, где вы находились в ночь, когда было совершено преступление?
– Преступление?! Какое еще преступление? Я не совершал никакого преступления!
Жопич с Лоррилоудом тут же со значением переглянулись. Дескать, вечно они все поначалу отрицают, салаги. Оба сдавленно фыркнули, и вдруг пахнуло гнилой сыростью темницы.
Лоррилоуд подошел вплотную к Джереми:
– Вы, сэр, слыхали про мужеложство? То бишь, прошу прощения, я имел в виду двоеложство. Типа, про двоеженство, сэр. Так, значит, слыхали вы или нет про такую штуковину: двоеженство?
– Ну, слыхал. Конечно, слыхал. И что дальше?
Жопич отошел и теперь изучал отпечатанные листы, лежавшие у компьютера.
– И вы будете отрицать, сэр, что вы – криминальный репортер? – спросил он.
– Да, буду. Я сочиняю триллеры. Если вам будет угодно, это совсем другое дело.
– Нет, отнюдь не будет угодно, сэр, – отвечал полицейские. – Вот же, я, типа, вижу: у вас черным по белому; «Полицейские были сбиты с толку». – И Жопич помахал листком из романа Джереми.
– Господи, да вы вконец рехнулись! – воскликнул Джереми, с размаху плюхаясь на стул. Нашарив пачку «Бенсон энд Хеджис», он в утешение себе закурил.
– Я зафиксирую это ваше замечание в протоколе, – только и ответил Лоррилоуд. Он вынул из кармана электронную записную книжку и записал, выговаривая каждое слово: «Курил на месте проведения дознания». Затем придвинул второй стул и сел лицом к Джереми.
Затем оглянулся на толстяка у двери, будто испрашивая разрешения. Удостоившись кивком этого сановитого типа, Лоррилоуд обратил все внимание на Джереми. На деле это выразилось в том, что он грозно насупился, и его верхние зубы нависли над нижней губой, будто он собирался открыть банку сардин, просто ее надкусив.
– В общем, сэр, пора уже наконец выложить все, как есть, а не увиливать, – сказал он. – Если вы нам все начистоту, тогда мы быстренько всю эту болезненную процедуру прокрутим, и – амба…
Джереми пустил струю дыма над его головой.
– К чему вы, черт побери, клоните? – спросил он.
– У нас есть основания полагать, сэр, что вы женаты на двух женщинах.Можете ли вы сообщить сержанту Жопичу и мне, так ли это на самом деле?
Джереми пустил новую струю дыма и слегка закашлялся.
– Ну да, у меня были две жены. Не одновременно, разумеется. Последовательно, если вам понятно такое слово. Ничего противозаконного в этом нет, или как.
– На первый взгляд, никак нет, сэр.
– Не исключено, что это ложь, – заметил издали Жопич, снова пригвоздив Джереми ледяным взором.
– И вы готовы, сэр, в интересах следствия публично обнародовать имена ваших так называемых жен? – вопросил Лоррилоуд.
– «Публично обнародовать»?? Это что за зверь: «публично обнародовать»? Их имена разве секрет?
– Я бы порекомендовал вам, сэр, оставить эти ваши саркастические колкости… Ато я запросто могу выйти из себя вон…
И вправду – ворс на его бурой униформе, казалось, вздыбился в праведном гневе. К тому же Лоррилоуд вновь ощерился, и зубы торчали во все стороны.
– Что да, то да, он может, – кивнул Жопич, не спуская глаз с Джереми. – А коли выйдет – пиши пропало…
– Ах, чтоб вам… Ну, пишите, пишите: их имена в девичестве были Джой Лэнгдон и Полли Армитидж. Полли из Нортгемптона.
Лоррилоуд скрупулезно занес это в электронный блокнот.
– Вам не составит труда, сэр, сказать по буквам, как пишется «Нортгемптон»?
Джереми удовлетворил и это пожелание.
– Итак, сэр, я имею основания полагать, что вам знаком джентльмен, известный под именем Джон Гренлинг?
– Ну, знаком… Вроде как.
– Нет, сэр, вы либо знакомы с ним, либо нет так ведь? Либо одно, либо другое, либо ни то, ни то… У нас тут не суд присяжных, понимаешь ли.
– Знаком.
– Благодарю вас, сэр. – В блокнот была внесена очередная запись. Сквозь сине-черную щетину инспектора полиции наружу пробралась лукавая ухмылка. – и вот, совершенно как и вы сами, сэр, сей вышеупомянутый джентльмен, называющий себя Джоном Грейлингом, хотя у вас есть основания полагать, что его настоящая фамилия Фезер… короче, у него, как и у вас, было две жены. Одну звали… так, дайте-ка взгляну… ага, вот: Паулина Пэрдаль, иностранное, видать, имя, сэр, а вторую… да, а вторую, если вы не против, тоже звали Джой Лэнгдон, как и вы сказали. Так, сэр, и как по-вашему, эти обе женщины по имени Джой Лэнгдон, они, то есть, две разные женщины или абсолютно одно лицо?
– Я женился на Джой после ее развода с Грейлингом.
Лоррилоуд был настолько доволен этим ответом, что сразу оглянулся через плечо, состроив гримасу человеку у двери; тот опять лишь кивнул.
Лоррилоуд подался вперед так далеко, что его живот покоился теперь на коленях. Инспектор выкатил Джереми ключевой вопрос:
– Так значит, потому вы и напали вчера, среди бела дня, прямо на улице, на этого джентльмена по имени Грейлинг? По причине, получается, матримониального диспута?
– Да ничего подобного! – Джереми крайне огорчился, обнаружив, что у него трясутся руки. Глубоко затянулся. – Я ударил Грейлинга за то, что он позволил себе неуместное расистское высказывание.
– Понимаю, сэр.
И инспектор напечатал слова «расистское высказывание» в электронном блокноте, а потом отодвинул его, словно желая лучше разглядеть эти слова в их совокупности, и при этом, совершенно удовлетворенный, подборматывал себе поднос: «Та-ак, расистское, значит, получается высказывание…»
– Ну и как, по-вашему, сэр, – осведомился он, метя по-прежнему не в бровь, а в глаз, – как все это может объяснить тот факт, что по состоянию на сегодняшнее утро Грейлинг сделался ослом?
Джереми хмуро взглянул на него, думая, что ослышался.
– Что-что? – переспросил он. – Ослом?
– Ослом, сэр, ослом, – нетерпеливо сказал инспектор. – Если желаете, «эквуус асинус», если воспользоваться греческим, если так можно выразиться, термином. Вы, никак, удивлены?
– Конечно, а вы как думали? А вас что, удивляет, что я удивлен? И где же вы обнаружили этого самого осла?
– В доме у Грейлинга, сэр. Мы как раз явились туда с целью арестовать его за мужеложство… ох, извините, за двоеложство. А на диване у него восседало, сэр, это самое млекопитающее животное… В пиджаке Грейлинга и делая, сэр, все, что полагается, дабы переварить местную газету «Оксфорд Диспетч».
– Мы еще зафиксировали в протоколе тот факт, – прервал его сержант, – что указанное животное в процессе этого процесса изгадило диван из собственного заднего отверстия, сэр.
Лоррилоуд злобно ощерился, блеснув зубами, желая продемонстрировать, насколько терпеть не может, когда прерывают ход его мысли; затем с нажимом обратился к Джереми:
– Поэтому вы, совершенно естественно, подпадаете под подозрение в преступлении двоеженства. По этой причине мы вас и побеспокоили в этот час, в силу вашей связи с Трейдингом через идентичных матримониальных особ.
Джереми уже не знал, что и думать.
– Но как… как же все-таки получилось, что Грейлинг превратился в осла?
– А вот это, сэр, нас вовсе не касается, – ответил инспектор Лоррилоуд, склоняя голову и всерьез ею потрясая, будто в правое ухо ему попала уховертка и ему никак ее оттуда не изгнать. – Ни какэто случилось, ни почему.Наука, знаете ли, умеет много гитик, и не нашего это ума дело. Мы люди простые.
Жопич, по-прежнему ошиваясь на заднем плане, заметил:
– К тому же Пиноккио-то в осла превращался. Значит, ничего такого, бывает…
– Где как, но у нас в деревне не бывает, – сказал Джереми и дико загоготал.
– Вас, сэр, может, все это забавляет, – сурово попенял Лоррилоуд, – а нас долг обязывает к подобным вещам относиться серьезно. А потому, сэр, если вам не составит большого труда, не соблаговолите ли пройти с нами в участок, чтоб ответить на ряд вопросов?
– Это как же так? – вскричал Джереми. – Вы что же, пришли арестовать меня только за то, что некто, кого я и знать толком не знаю, ночью превратился в осла?
– Нам, сэр, неизвестно, случилось ли это ночью или, может, часов в семь утра. Мылишь хотели бы, чтобы вы, как говорится, в меру способностей помогли расследованию. – И инспектор подмигнул сержанту Шотландской дивизии.
Джереми затушил сигарету.
– Какое редкостное счастье для писателя: из первых рук получить сведения о методах работы нашей полиции! – воскликнул он, подымаясь со стула.
У Мэрион на столике рядом с кроватью стоял механический будильник в черепаховом корпусе. Стрелки показывали десять минут десятого: давно пора подыматься. Мэрион босиком заковыляла по спальне в поисках очков. Лорел тоже села на кровати и задумчиво почесалась.
Мэрион наконец нашла очки на туалетном столике. Она на минуту оперлась о подоконник, затем двинулась к постели, пошарила под нею и вытащила ночной горшок, чтобы его опорожнить.
В дверь постучали. Собака зарычала негромко басовито, как будто спрашивала себя: кого это принесло в такую рань?
– Кого это бог принес в такую-то рань? – спросила себя Мэрион. Она подошла к окну, отворила его и крикнула: – Кто там? Что нужно?
В два прыжка Лорел оказалась у окна, положив лапы на подоконник, словно тоже недоумевала: кто это там и что нужно?
Юноша в приличном костюме попятился от входной двери, задрал голову и приветливо помахал.
– Добрый день, мэм! Мы собираем пожертвования, мэм, – крикнул он, – в фонд помощи престарелым. Любые взносы принимаются с благодарностью…
Ты рехнулся, что ли? Надо же! Я и есть престарелая! Не видно разве? Ослеп? Ты меня с постели поднял!
– Прошу извинения, мэм! Просто кому-то, мэм, возможно, еще хуже, чем вам, – не отступал тот, сияя широкой фальшивой улыбкой.
– Хуже, чем мне, быть не может! – взвизгнула Мэрион.
Она высунула горшок в окно и перевернула; содержимое ухнуло аккурат на голову недотепе в костюме. Тот взвыл и помчался прочь, осыпая Мэрион заковыристой бранью.
Мэрион довольно захихикала:
– Я тебе покажу «помощь престарелым»… – и улыбнулась своей Лорел, доверительно кивнула: – А что, разве нет?
В телестудии «Би-би-си» на третьем этаже Мария Капералли, графиня Медина-Миртелли, давала интервью про Этци и про исследования его мумифицированного тела. Интервью брал сам Эрни Криксон, славившийся общей непринужденностью манер и остроумием.
– А нужно ли заглядывать так далеко в бездны прошлого? – спросил он.
Конечно нужно, ответила она, продолжив:
– Правда, эта потребность из тех, которые ваш соотечественник, Де Квинси, называл «невыносимой пышностью», [30]30
«…Видения эти, единожды наметившись бледными очертаниями, прояснялись, словно бы симпатические чернила под действием химии моих грез» и истязали сердце невыносимой своей пышностью» (Томас Де Квинси. Исповедь англичанина, любителя опиума. Перевод С. Сухарева).
[Закрыть]из той категории невероятного и ужасного, что порою, в особые моменты, полностью завладевают нами. Эти прозрения в обычной нашей жизни недостижимы, они нам угрожают, но мы в них, по-видимому, все-таки нуждаемся. По-моему, этот человек из неолита ужасающе прекрасен.
– Вы, разумеется, говорили о Томасе Де Квинси, авторе небезызвестной «Исповеди англичанина, любителя опиума». Кстати, графиня, у вас самой, говорят, когда-то было пристрастие к опиуму. Это так?
