Текст книги "Оксфордские страсти"
Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
VII
И тут явился Элъ-Каккабук…
Сегодня суббота, поэтому Соня, жена викария, осталась дома. Она возилась на кухне, готовила сладкую наливку из бузины и напевала. Только она выжала в миску лимон, как пришел отец Робин. Он тут же обнял жену за плечи:
– Не зайдешь ко мне в ризницу, дорогая?
– Ого! Кто же устоит перед таким предложением?
Он рассказал, что поступил точь-в-точь, как ему заповедал тот ангел в грязной футболке: да, он своими руками кощунственно разрушил собственность церкви, да, проделал дыру в задней стенке старинного шкафа, где обычно хранились сборники гимнов для прихожан. Робин что-то увидел. Ему нужна Сонина поддержка. И чтобы Соня была свидетелем.
Она повернулась и взглянула на него поверх очков. Вообще-то Соня из тех женщин, которые расцветают, едва им представляется возможность помочь ближнему. Как растения бурно цветут, если подложить компост к корням, так и Соня словно росла над собой, когда кто-нибудь навязывал ей себя и свои проблемы. Но на этот раз ее рост никак не вырос. Она лишь вглядывалась в глаза мужа, будто в надежде обнаружить признаки сумасшествия.
– Робин, лапонька, тебе не кажется, что ты слишком большое значение придаешь этому так называемому явлению ангела? Ты вот говоришь, на нем была грязная футболка? Не слишком-то обычное одеяние для ангелов правда? Поправь меня, если я что-то не так сказала.
– Нет-нет, все правильно, дорогая. Ты разве когда-нибудь была не права? Только ты, конечно, подозреваешь что у меня галлюцинации? Или я красного вина перебрал, так? Ты, может, думаешь, я у тебя от религии вконец спятил? Что она вместе с вином мне в голову ударила? Пойдем со мной к шкафу, сама и поглядишь. Я твердо уверен, что за одной из досочек такое кроется… И довольно неприятное. Антирелигиозное.
– А ты видишь, что кроется у меня в миске? Ты как, драгоценный мой, хочешь или нет, чтобы у тебя зимой на столе была бузинная наливка?
– Ладно, в таком случае хочу и пирога на столе и бузины в бутыле…
Оба рассмеялись, и Соня, утерев руки передником, последовала за Робином в церковь.
Тишина и сумрак привычно объяли их внутри. Гулко отдавались шаги по каменному полу. В воздухе стоял легкий аромат свечного воска, благовоний и древности. Вот где для Робина Джолифа дом родной. Они с Соней переехали сюда девять лет назад из бедного лондонского прихода, где церковь была больше и куда эффектнее; однако именно здесь, в церкви Святого Климента викарию удалось найти эту особую смесь благоговения и радушия – в основном, благодаря тому, что он улучшил освещение, чередуя пятна света и таинственной тьмы, и установил качественное центральное отопление. В церковь приятно войти, она – истинное прибежище.
Дверцы старинного шкафа были распахнуты. Киянка и стамеска викария лежали на полке. В задней стенке зияла дыра с молитвенник размером. Вглядевшись в открывшуюся пустоту за доской, Соня увидела угол какого-то предмета, на вид свинцового. И отшатнулась.
– Лапа, а надо тебе дальше этим заниматься? Может, заколотить дыру доской – и забыть про это?
– А-а, значит, ощутила, как внутри что-то злокозненное кроется? Я-то ощутил. Но что бы это могло быть? Какое такое зло столь долго существовало в доме Божьем? Ангел мне заповедал искать, и я должен искать, дорогая моя. Только я хочу, чтобы ты стояла рядом.
Соня содрогнулась, но ничего не сказала. Робин бросил взгляд на часы.
– Так, уже три, уже скоро.
И принялся за дело, орудуя молотком, ломая доску дальше. Эхо звенело по всей церкви. Один раз он остановился, прислушался. Грохот все не смолкал.
Тогда он с новой энергией набросился на деревянную стенку. Древоточцы ослабили доску. Неожиданно от нее отвалился целый кусок, открыв взору неглубокую потайную нишу. А там лежала каменная плита размером с бумажный лист A3. Робин и Соня глядели на нее, не решаясь дотронуться.
В конце концов Робин достал плиту.
– Ого, тяжелая! – сказал он.
И тут получилось, будто здание церкви, с точки зрения стороннего наблюдателя, начало удлиняться, вздыматься вверх с огромной скоростью – а человеческие фигурки внутри съежились. И пока шар, на котором они обитали, несся в космическом пространстве по назначенной ему траектории, оба они стали не крупнее блох в шерсти бегущего куда-то со всех ног кота, и блохи эти, точь-в-точь как Соня с Робином, понятия не имели ни о всей сложности, ни о безмерности этой расширяющейся галактики, в которой они составляли частицу совершенно незначительную и подневольную. Ведь и сам праведник наш понятия не имел, насколько в самом деле невелик и антропоморфен тот бог, которому он служил, – невелик относительно масштабов вселенной в целом, которая, в свою очередь, была лишь небольшим пузырьком во множественной безмерности всех вселенных.
Плита на ощупь была горячая и, казалось, липла к руке отца Робина. Тот даже несколько испугался. Супруга его, не менее испуганная, сунула руку за шкаф и вытащила из углубления в стене еще один предмет, до сих пор скрытый плитой, – пергамент, сложенный в виде конверта и запечатанный сургучом.
– Господи, что же это нам досталось? Давай-ка вынесем наружу, разглядим получше, – пробормотал Робин. Оба вышли на паперть и встали там, где край газона пылал зарослями эшольции – яркой, похожей на маки. Солнце светило прямо на Робина, и на Соню, и, конечно, на плиту, что оба держали в руках, – и плита зажглась ответным отсветом. Над их головами заурчал гром.
Робин сдул пыль с камня, чтобы разглядеть странную надпись, выгравированную на поверхности.
– Какая-то клинопись, дорогая, – сказал он, – только буквы вроде бы не стоят на месте…
Соня успела тем временем сорвать печать с конверта и раскрыла плохо гнущийся пергамент.
– Ах, господи! – воскликнула она, быстро пробежав его глазами. – Это же письмо, а написал его досточтимый Тарквин Феррерс. Вот и его подпись внизу, и дата: май месяц, 1814 год от Рождества Господа нашего.
– Хорошо, а что он пишет-то? – спросил Робин с известным нетерпением.
– Почерк у него довольно странный, лапуля. А пишет вот что: «Хотелось бы предупредить любопытствующих не притрагиваться к этой плите и особенно не выносить ее на солнечный свет». М-да, ну это уже поздновато… И дальше: «Эта плита из Древней Эфиопской Церкви, и, к моему непреходящему сожалению, я умыкнул ее из одного храма в Аксуме. На ней выбито магическое изречение мистика по имени Эль-Каккабук. Во время путешествий по Африке мне довелось сидеть у ног вышеупомянутого Каккабука, который зрел далеко за пределы владений христианского Господа Бога нашего. Он утверждал, что благодаря полетам и медитации, с помощью и при содействии оккультных наук довелось ему мельком видеть Великого Создателя Вселенной нашей, который известен стал под именем (я перевожу для вас) ИСПаВеДиВ, а имя это суть по начальным буквам титула его: Изначальное Создание-Пантократор Вечной Древности и Возмездия»… И потом: «Эта невообразимая исполинская сущность бытует «как струны меж звезд», согласно словам Эль-Каккабука: струны, что связывают Вселенную воедино. К сожалению, ИСПаВеДиВ с удовольствием предается злонамеренности в отношении всей разумной жизни: он считает ее в известной степени соперником себе…»
– Но где же тут душа человеческая? – вскричал Робин.
– Про душу, лапонька, тут, вроде, и речи нет, – сказала Соня и продолжала читать: – «Одно лишь знание о существовании ИСПаВеДиВ ведет к гибели. Самого мистика Эль-Каккабука нашли на суку векового кедра, он оказался повешен вскоре после того, как начертал эту надпись на плите… Я поступил совершенно безрассудно, привезя плиту к себе на родину, а потому незамедлительно кладу ее в тайник в стене церкви, где я священник. Святыни, возможно, способны ослабить ее могущество. И я уже ощущаю на себе проклятье этого Создания-Пантократора».
Робин страшно разволновался:
– Господи, да ведь этого самого досточтимого Тарквина разорвала свора каких-то диких собак… – Непроизвольно поглядев на часы, он добавил: – В 1814 году.
– Сейчас, дорогой мой, по счастью, нет уже никаких диких собак.
– Зато есть дикие прихожане… И что теперь делать с этой чертовой плитой? Вернуть на место, где была? Скорей переехать самим в Парагвай или в Уругвай?… – И он беспокойно заозирался, будто ища страны, которые только что упомянул.
– Перестань шутить, лапуля. Дело серьезное. Ты заметил, что этоназвано созданием, а не создателем? Это разве не означает, что сила эта – без царя в голове, что в ней нет ничего даже отдаленно человеческого? Значит, это – Анти-душа. Позвонил бы ты оксфордскому епископу, а?
Робин лишь смотрел вдаль, слишком подавленный, чтобы ответить.
– Это, наверное, розыгрыш. Все вместе. Известно же, что за фрукт был этот Тарквин Феррерс. А ИСПаВеДиВ? Что за зверь такой? Да еще «Вечная Древность и Возмездие», а? Нет, нельзя поддаваться и принимать это всерьез. Потому что оно подрывает самые корни нашей веры.
По ту сторону низкой церковной ограды как раз проходила Мэрион Барнс, по обыкновению с собакой на поводке. Робин изобразил улыбку, помахал, спросил: «Как у вас сегодня Лорел?»
Вдруг дунул ветер, резкий, штормовой, ниоткуда. Письмо Тарквина с предупреждением вырвало из рук у Сони. Та пыталась его поймать, но письмо пропало, унеслось далеко-далеко. Тот же порыв ветра изрядно потрепал одеяние Робина – хорошо хоть не сорвал его со священника. На землю обрушились потоки дождя, забарабанил град. С плитой под мышкой Робин бросился под сень церкви. Соня – за ним.
Внутри викарий положил плиту на скамью для прихожан и вытер лицо платком. Муж и жена посмотрели в глаза друг другу.
– Лучше нам про это никому не говорить, – сказала она.
– Но как же? Я не могу больше служить священником англиканской церкви, если любая часть этого чудовищного откровения справедлива… Я и сам всегда думал – и высказывал тебе, дорогая, свои сомнения по этому поводу, – я думал, что научная картина Вселенной лишь подчеркивает незначительность идеи нашего Бога, Того, Кто над нами всеми, Того, Кто ведет нас за собою и судит. Но способен ли Он заниматься этим одновременно на миллионах других планет? В Священном писании нет и намека на это. По крайней мере, мнене попадалось… Ты вот говоришь, что про нашу находку – никому ни слова. Вся эта Вселенная, все это создание-мироздание – грандиозный механизм, оно среднего рода, ни то, ни се. Я хочу сказать: разве такой подход не устраняет самую идею Бога или души? – Он умоляюще воззрился на встревоженное лицо Сони. – Если все на плите верно, конечно. Тарквин решил, что верно.
Соня, вся бледная в полумраке апсиды, сказала:
– Злокозненность этого ИСПаВеДиВ'а…
– Знаешь, давай не будем его имя поминать, чтобы не призвать его, не приведи Господь…
– Прости, лапуля, ты прав. Меня пугает злокозненность этой самой силы.Отчего нам все время приходится бороться с бактериями и вирусами, из которых большинство угрожает самому нашему существованию? Что, если они действуют в интересах этой силы, как ее темные, слепые орудия?
Робин взял жену под руку, почувствовал, как Соня дрожит.
– Нельзя позволять себе уверовать в этот антирелигиозный розыгрыш, даже отчасти. Давай будем бороться – и победим! Давай поможем добру. У меня вот какая мысль возникла. А что, если выставить эту мерзость на аукцион в «Сотбис»? Вот и денег хватит на ремонт колокольни.
Соня спрятала лицо на груди у Робина.
– Робин, лапонька, мне страшно. Надо бы и письмо разыскать, а то никто не поверит, что эта штука подлинная.
– Все поверят, что она подлинная, если меня загрызет свора диких псов.
Снаружи налетевшая буря уже стихала. Еще один порыв, как последний вздох, и все замерло. Идеальный покой, угрюмый, гнетущий. Будто ожидание.
– Типичная английская погода, – сказала Соня, пытаясь не падать духом.
Джереми Сампшен навел на себя лоск, чтобы отправиться в гости к двум юным дамам, которые обосновались в доме двадцать два. Он не только пригладил щеткой волосы, но и почистил старый зеленый вельветовый пиджак – и еще попрыскал себя тут и там дезодорантом «Инка» (он называл его «дезодоринка»).
Дверь открыла сладко улыбающаяся Хетти Чжоу. До чего же она бесподобно стройная, подумал Джереми. На ней были джинсы и легкий пуховый свитерок, на ногах розовые сандалии. Высокие скулы и эпикантус над темными глазами лишь добавляли ей привлекательности. Джереми только что не облизнулся.
Он не мог, правда, не задаться вопросом, что бы Хетти подумала, узнай она о его вылазках на Моулси и его деяниях под сенью дубов.
– Здравствуй, Хетти. Завтра в шесть часов у нас заседание комиссии.
– Я не забыла, – ответила она, – но все равно спасибо, Джереми, что напомнил.
– А я почти забыл. Я вот хотел спросить, не хочешь ли поужинать со мной сегодня.
– Как мило с твоей стороны. Я сейчас очень занята, устраиваюсь, сам понимаешь, но, может, зайдешь?
Он прошел внутрь, совсем близко от нее, вдыхая ее аромат. В прихожей было темно, пока Хетти не открыла дверь в гостиную. Там было совершенно пусто, лишь посреди мокрой кляксы на полу стояли ведро с водой и бутылка «Деттоля», да валялась жесткая половая щетка.
– Не знаю, почему, – сказала она, – но около трех часов у меня вдруг возникло страшное ощущение, что весь мир погряз в грязи.
Джереми озадаченно взглянул на нее:
– Как странно! На моих часах было около трех, когда мне вдруг показалось: вот-вот случится что-то невероятно плохое. Но, к счастью, я пошел к тебе – а это невероятно хорошо и приятно.
Хетти дразняще улыбнулась и объяснила, что в ее случае пол был уж очень грязный, вот она и решила, что надо его как следует вымыть, прежде чем класть ковер. Пошла и купила новое ведро у мистера Азиза. Джереми воззрился на нее в полном изумлении:
– Как, ты стояла на этих восхитительных коленях и сама оттирала грязь?
– Служанки у нас пока нет, а Джуди ушла гулять с Рупертом Боксбаумом, – захихикала она. – Видишь, как быстро у нас, зарубежных женщин, проходит процесс интеграции с местным населением…
– Ну, Хетти, я надеялся, что мы с тобой сможем интегрироваться сегодня вечером.
Она лукаво взглянула на него, по-прежнему улыбаясь:
– И как далеко, по-твоему, может продвинуться этот процесс?
Он смущенно объяснил, что сегодня один шведский издатель пригласил его на ужин в Оксфорде и сказал, чтобы он привел с собой даму, поскольку сам издатель будет с женой. А потом, может быть, если Хетти не будет возражать, Джереми хотел бы пригласить ее заглянуть к нему, выпить кофе.
Хетти выдержала паузу. Глядя на него своими миндальными глазами – взор ее Джереми принял за благожелательный, – она сказала:
– Большое спасибо за это предложение. Оно мне льстит, и с твоей стороны это очень любезно – ведь у тебя наверняка много знакомых английских девушек. Могу ли я сказать, что буду рада сопроводить тебя на ужин и даже вернуться потом к тебе домой, чтобы выпить кофе? Только хотела бы на всякий случай избежать недопониманий и разочарований, сказав, что, если ты собираешься меня соблазнить, я вовсе не возражаю. Такое со мной, разумеется, уже случалось. Но прежде, чем я уступаю притязаниям, мой поклонник должен повернуть невидимый ключик в замочке – в моем замочке. Я не могу точно сказать, что это за ключик, только хотела бы тебя заверить, что я тут же это пойму – так же, как ты поймешь, если тебе удастся повернуть этот ключик.
Нельзя не отметить, что Джереми воспылал, столкнувшись с такой искренностью. Подумать только: эта хрупкая женщина в пушистом свитерке и розовых сандалиях так педантично высказала все наперед – разве это не удивительно? Он, немного заикаясь, поблагодарил ее за предупреждение.
В семь вечера он заехал за Хетти в своей старенькой красной «тойоте». На нем был тот же костюм, что и прежде. А Хетти переоделась: облачилась в атласную брючную двойку с блестками и надела, в тон костюму, синие туфельки на высоких каблуках. На шее жемчужное ожерелье, в ушах жемчужные серьги. Джереми, почти теряя сознание от вожделения, смотрел, как ее крепенькая попка поудобнее устраивается на пассажирском сиденье.
– Господи, ты совершенно восхитительна, Хетти! Обязательно, бог даст, найду ключик к твоему замочку! Во что бы то ни стало.
Они оставили машину на площади Ориел и пошли в ближайший ресторан «Ma белль». Хетти взяла Джереми под руку. Теплые солнечные лучи косо падали на улицу.
Издателю из Швеции Йорану Хольмбергу было за шестьдесят: седой, крупный, на вид довольно суровый. Его жена Ингрид, куда моложе его, была одета с большим изяществом и много смеялась. Вчетвером они сели за столик внизу, заказали напитки и разговорились.
Йоран Хольмберг сказал, что ему очень понравился триллер Джереми «Копилка». Там одна сцена происходит в Стокгольме. И это навело его на мысль, что Джереми мог бы приехать к нему в гости в Стокгольм, прожить там около года и написать два триллера, в которых действие будет происходить в Стокгольме. Отнюдь не исключено, что один из них, а то и оба, экранизируют.
– Европа должна больше знать про наш чудесный город, даже про его темные стороны, – сказал Йоран.
Он заговорил о различных частностях, а сам все косился на Джереми, пытаясь понять, как тот относится к его предложению. Йоран гарантировал солидный гонорар.
– Предложение, конечно, очень соблазнительное, – сказал Джереми. – А жить я буду в гостинице? Четырехзвездочной?
– Мистер Хольмберг, – встряла Хетти, – вы, по-видимому, пожелаете купить на эти две книги авторские права для Швеции? А мистер Сампшен, надо полагать, будет распоряжаться правом издания на других языках, в том числе на английском.
– Мы…э-э… мы могли бы это оговорить, разумеется.
– Но мне кажется, что эти права не требуется специально оговаривать. Как по-твоему, Джереми?
– М-м, пожалуй. Мне надо посоветоваться с моим агентом.
Деловой разговор пришлось прервать: настала пора изучить меню. Заказали блюда и хорошее австралийское вино «Шираз», которое очень хотел отведать Йоран. Когда принесли первое блюдо, Джереми уже согласился приехать в Стокгольм и написать хотя бы одну книгу.
– Я, знаете, раньше был архитектором, до того как стал издателем, – сказал швед. – У меня есть домик, где вы и сможете все это время жить. Там вам никто не помешает.
– Приятно это сознавать, – сказал Джереми, не глядя на Хетти.
Йоран с воодушевлением принялся за еду и вино. Доедая утятину, он заказал еще «Шираз».
– Я в Англии часто бываю, знаете ли, – сказал он. – Мне здесь очень нравится. Мы с Ингрид обычно останавливаемся в старинном отеле «Браунз», в Мэйфер. А вы тоже там останавливаетесь? Нет? Ну, ничего. Мы во Вторую войну миров, к сожалению, не слишком дружили е Англией. Сейчас все иначе.
– Стоит ли говорить о тех временах, дорогой? – предостерегла Ингрид. – Это ведь так давно было.
– Я могу рассказать вам одну любопытную историю из тех лет. Касается родственников моей жены.
– Ах, Йоран, пожалуйста не надо опять про этот ужасный случай.
Он по-волчьи ухмыльнулся.
– Мы потому и хотим ее услышать, что она ужасна. Видите ли, – он повернулся к Джереми и Хетти, окидывая взглядом обоих, – моя жена из очень известной семьи Фох – это была ее девичья фамилия, до первого, несчастливого замужества. Но история эта не бросает на нее тени… Вы, может быть, помните, что Герман Геринг был командующим «Люфтваффе». Но задолго до этого, во время Первой мировой, он был воздушным асом, а между войнами отличался безрассудной смелостью. Как раз тогда он и встретил очаровательную шведку по имени Карин Фохсдоттер. И хотя можно сказать, что позже Германн сбился с пути истинного, однако мне кажется, что он никогда не переставал любить Карин.
Йоран сообщил затем, что, может, по этой причине между Швецией и нацистской Германией во время войны и не было особой враждебности. Ингрид скучающе закурила.
– Потуши сигарету, дорогая, – сказал Йоран. – Из-за нее жизнь укорачивается.
Карин, поведал он далее, умерла от какой-то загадочной болезни и была похоронена с известными почестями на обширной территории охотничьего поместья Геринга к северу от Берлина. Там возвели мавзолей. Когда война закончилась и старина Герман умер, это поместье оказалось в советской зоне оккупации – то есть объято ужасом. Так случилось, что деда Ингрид тогда назначили послом Швеции в Западной Германии. Прежде он бывал в грандиозном поместье Геринга.
И вот однажды, сказал Йоран, в холодный январский день 1946 года, в шведское посольство явилась какая-то бедно одетая женщина. Она прождала много часов, чтобы получить личную аудиенцию у посла Свена-Генри, и пожелала говорить с ним наедине. Она рассказала, что в поместье уже появились советские военные. Она опасалась, что в доме устроят штаб-квартиру советского командования. Она была в этом поместье в услужении и помнила, как Свен-Генри приезжал в Карин-холл. Карин-холл теперь в развалинах, Герман собственноручно его взорвал, и она опасалась, что «эти звери», как она называла советских военных, осквернят мавзолей. Поэтому она вытащила останки Карин, а престарелый муж помог ей захоронить их в лесу.
Но все равно она боялась. Вдруг советские случайно раскопают останки? Вдруг она умрет (у нее был туберкулез),»тогда останки будут утрачены навсегда.
– 1 Можно подумать, к тому времени это еще имело значение, – заметила Ингрид, все еще курившая.
– Для прежних поколений твоих родственников, дорогая это имело значение, – сказал Йоран и взмахнул рукой – дескать он-то понимает. – Тогда по всей Европе были тысячи, сотни тысяч людей, все потерявших и совершенно потерянных: перемещенных лиц, которые утратили все, что прежде имели. И множество владений, которые утратили владельцев. Я уже не говорю об осиротевших, которые разыскивали могилы близких. По-моему, в Европе это было наихудшее время за всю ее историю, включая эпоху Черной Смерти. И только этот ужас научил нас стремиться к объединению Европы.
– Мой муж, боюсь, одержим тем периодом, когда закончилась Вторая мировая война, – сконфуженно сказала Ингрид, обращаясь к Хетти.
– На Востоке было почти так же плохо: там все-все перевернулось вверх дном, – сказала Хетти. – Мои прадед и прабабка были очень богаты, жили в Нанкине. А когда пришли японские армии, они все потеряли и стали беженцами.
– И поэтому твои родственники оказались в Гонконге? – спросил Джереми.
Хетти кивнула:
– Да, в конце концов. Но рассказывайте, пожалуйста, дальше свою историю, мистер Хольмберг. Мне очень интересно.
Йоран наклонил голову и улыбнулся Хетти.
И продолжил рассказ. Как Свен-Генри был тронут тем, что эта маленькая женщина все еще хранит верность покойной хозяйке. Как он отправил ее в больницу в американский сектор оккупации, чтобы там ее лечили от туберкулеза. И как распорядился вывезти останки своей соотечественницы из Карин-холла. Это было отнюдь не просто.
– Не забывайте, это была советская зона оккупации, – сказал Йоран, хмурясь на Хетти и Джереми.
Свен-Генри, рассказывал он, раздобыл какой-то грузовик и нужные бумаги от властей Восточной Германии, а потом сам, вместе с шофером, отправился в бывшее владение Геринга. Якобы что-то починить. Оказавшись на месте, он начал искать в лесу захоронение по карте, которую начертала старая служанка. Разумеется, среди ночи: температура ниже нуля, и советские военные грелись в помещениях. Он обнаружил тело у замерзшего ручья. Запах благо даря морозу, был не слишком сильный. Тело осторожно засунули в похоронный мешок. Затем положили в специально сделанное отделение под сиденьем шофера и отправились в западную зону. Их, разумеется, обыскали на КПП, однако без особого усердия.
Свен-Генри распорядился, чтобы тело Карин кремировали прямо на территории посольства: кремацию тоже пришлось делать ночью, «по-черному», как придется, и дым улетал за стену посольства, увенчанную колючей проволокой, во тьму холодной немецкой ночи. Пепел сложили в урну и запечатали. На той же неделе Свен-Генри положил урну на сиденье своего «ягуара» и отправился через Гамбург на шведский берег пролива, в деревушку, что смотрела на Данию. Там жила какая-то старая-престарая родственница – может быть, троюродная сестра. Она оказалась женщиной суеверной и не хотела держать урну в доме, но Свен-Генри все-таки урну оставил, спрятав за какими-то пальто в чулане: ему надо было срочно возвращаться в Берлин на важную встречу.
– Вскоре эта история завершится, к явному облегчению моей супруги, – заявил Йоран, хитро глядя на Ингрид. Та поморщилась, подняла бокал и выпила. – И вот, либо на той же неделе, либо на следующей, – продолжил Йоран, – Свен-Генри вновь приехал на «ягуаре» в деревню и забрал урну из чулана, чтобы передать ее семье Фох, в большом доме, только что не дворце, в их поместье к югу от Стокгольма. Он, конечно, сначала позвонил, сказал что приедет. Собрались все родственники, все в трауре, в том числе и девушка-подросток, которую также звали Карин, – она и стала впоследствии матерью моей дорогой Ингрид. Все очень формально, согласно траурной церемонии. Все были в доме, где закрыты все шторы, читали молитвы. По существу – еще одни похороны… Вот и все, – сказал Йоран. – Давайте-ка выпьем еще этого превосходного вина.
– А что случилось с той старой женщиной, у которой был туберкулез? – спросила Хетти. – Она вылечилась?
– Об этом история умалчивает, – отмахнулся Йоран. Затем повернулся к Джереми: – Я подумал, что вы, Джереми, могли бы превратить этот рассказ в прекрасный триллер, в котором злодеями были бы и нацисты, и советские.
– Что ж, многообещающе, – согласился Джереми. – Это правда или вы все выдумали?
– О, из тех времен есть еще множество подобных историй! Поселитесь в Стокгольме – выбирайте, какую захотите.
По пути домой, в Хэмпден-Феррерс, Джереми и Хетти обсуждали предложение Йорана. Джереми напомнил, что швед так и не сказал, правдива ли история про Карин или нет. Хетти спросила, зачем бы Йорану такое выдумывать, и Джереми не нашел, что ответить.
– Мне показалось, он не такой уж откровенный человек.
– Да, мне тоже, – согласилась Хетти. – Но ведь это ты автор триллеров, тебе и карты в руки, чтобы выводить злодеев на чистую воду.
– Может, это меня предчувствие зла не отпускало. Сейчас все прошло.
В деревне уже все замерло. Он остановил «тойоту» у своих дверей.
Посмотрел на Хетти и спросил, не повернулся ли невидимый ключик в ее замочке.
– Был такой момент, – сказала она, – когда онсказал, что тебе там никто не помешает, а ты лишь ответил: «Приятно это сознавать», – и совсем не улыбнулся. Вот в этот момент я ощутила, как замочек мой немного так подался.
И она с деланной застенчивостью посмотрела на него. Он сжал ее руку.
– По чистой случайности у меня есть ключ, который мы сможем вставить в этот замок.
И они поспешили в дом, обнимая друг друга за талии.
Дуэйн Ридли пригласил Кайл в «Медведя» – чего-нибудь выпить. Он привык стоять прямо у бара, однако теперь послушно отнес две порции светлого пива к столику, который Кайл себе облюбовала, и уселся рядом с нею.
За соседним столиком сидели Заданка и негр, с которым она жила. Заданка слегка повеселела – она потягивала белое вино. Перед тем, кого она называла У-У, стояла бутылка «Гиннеса». У-У вынул пачку сигарет. Они с Заданкой прикурили от его зажигалки, с явным удовольствием выдыхая дым. Дуэйн сообщил своей девушке:
– Бросил курить – такой кошмар. Я бы сейчас с удовольствием сам затянулся.
Услышав это, негр обернулся и протянул пачку:
– Возьми мои, старик.
Дуэйн с подозрением взглянул на него, потом на Кайл, потом опять на него.
– Блеск! Ну, может, одну… Спаси…
Когда он вынимал сигарету, мужчина наклонился вперед, держа наготове зажигалку, и сказал:
– Меня зовут Уолли Уайт. Не сразу и выговоришь. Зови меня У-У. Как все.
– Приятно познакомиться, – вежливо сказала Кайл. Потом обратилась к Заданке: – А тебя я, кажется, в автобусе как-то видела. Ты здешняя?
– Хочу Прага ехать. Хочу У-У со мной ехать.
– На хлеб заработаем, старушка, не бойся, – успокоил У-У.
В бар вошли двое и направились прямиком к игровому автомату. Сами при этом громко спорили про чемпионат мира по футболу, который должен был вот-вот начаться.
– У Англии нет ни шанса, вообще ни хера, – твердил один, светловолосый.
Его спутник, толстый, невысокий и мускулистый, был иного мнения:
– Нам бы только эту блядскую Аргентину уделать, и – амба…
– Не-а, Аргентина нас сама, блин, сделает как маленьких, как в прошлый раз. Вот увидишь!
Понизив голос, чтобы не вмешиваться в эту перепалку, У-У обратился к Дуэйну:
– Нам есть на что надеяться, как по-твоему, если у Бэкхэма нога заживет?
– Этот вратарь у нас, Дэйв Симэн, он офигенно на воротах стоит, я тебе точно говорю. Второго такого вообще не бывало еще.
И оба пустились обсуждать перипетии футбольного чемпионата. Кайл с Заданкой сидели молча, время от времени обмениваясь скучающими взглядами. Кайл было все равно, как выглядела Заданка. Ей самой сегодня сделали бесплатную прическу в «Салон франсэз», так что у нее на голове громоздилось нечто изысканное. Поскольку ее пригласили «погулять», она не преминула надеть яркие пластиковые брюки и атласную блузку с соблазнительным глубоким вырезом, открывавшим ложбинку между щедрыми грудями. У Заданки были жидкие немытые волосы и неказистое старое платье; грудь у нее не слишком-то была заметна. Короче, подвела итоги Кайл, никакой изюминки.
– Чем на жизнь зарабатываешь? – спросила Кайл с известным пренебрежением.
– Убираюсь. – Ни ответ, ни его отрывистость не способствовали продолжению разговора. Но в конце концов Заданка заговорила сама, доверительно понизив голос, чтобы не помешать мужскому разговору: – Мамичка моя, она вся бояла, чтобы мы не стали – как это по-английски? – ну, простые.Дома мы бедные, но мы читали. Литературу. А вот сижу, да? В пивной. Тебя не знаю. Ты, я думаю, меня не любишь. Эти мужчины, с кем мы тут – они что, читали Достоевского? Моя бедная мамичка была бы в ужасе, если бы знала про меня. Я живу в одной комнате. Я теперь простая…
– Не понимаю, о чем ты, – сказала Кайл. – Живешь, как можешь, вот и все.
– Я о том и жалуюсь.
На этом их разговор зачах.
Спустя час все четверо вместе покинули пивную. Уже смеркалось. Жасмин снаружи изливал невинный аромат.
У-У спросил у Дуэйна:
– Это ты, что ли, вмазал тем двум голубым около «Столяра»?
Дуэйн мгновенно насторожился, ожидая недоброго:
– А тебе какое дело?
– Просто хотел сказать: молодец! – расплылся в улыбке У-У. – Ты думаешь, я тебе почему сигарету дал?
Солнце, весь день как припадочное, в восемь вечера просияло, уложив длинные тени деревьев по зелени газона в Ноулберри-парке. Фрэнк и Мария в обнимку гуляли по парку.
Вдали колокольня церкви Святого Климента вовсю горела на солнце.
