Текст книги "Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Между тем, чем больше становился долг, чем глубже был спад в промышленности, тем слабее были позиции рубля. Поддерживая завышенный курс, правительство вынуждено было постоянно повышать проценты по ГКО. Государственный долг рос по принципу пирамиды. По существу ГКО пришло на место МММ. Но если в игры Мавроди играли мелкие вкладчики, то вложениями в ГКО занимался крупный капитал, в том числе и международный.

Новые кредиты были необходимы не для решения экономических проблем, а для обслуживания прежнего долга. На протяжении 1990-х гг. лавинообразно рос и внешний долг. Унаследованные от Советского Союза долги не были выплачены и постоянно реструктурировались. А тем временем Москва прибегала ко все новым и новым заимствованиям. «С 1990 г. Россия не платила долги, которые, напротив, продолжали расти, в то время как Лондонский и Парижский клубы кредиторов щедро давали отсрочки, требуя политические проценты вместо экономических, заплатить по которым Россия была не в состоянии, – пишет итальянский журналист Джульетто Кьеза. – Внешний долг, в 1990 г. уже достигший внушительной суммы в 87 млрд долларов, к концу 1996 г. вырос до 128—135 млрд, к которым надо еще прибавить 66 млрд внутреннего долга. В этих условиях невозможно всерьез говорить о национальном суверенитете»[211]211
  Кьеза Дж. Цит. соч.. С. 172.


[Закрыть].

К началу 1998 г. было очевидно, что до трети государственного бюджета пойдет на выплату долгов. На период 1999—2000 гг. прогнозировалось, что обслуживание долга будет съедать до двух третей бюджета. Учетные ставки достигали от 20 до 60% годовых. После того как в конце 1997 г. разразился азиатский финансовый кризис и западные инвесторы стали проявлять нервозность, процентные ставки еще больше взлетели вверх. К весне 1998 г. правительство довело процентные ставки до 200% годовых. На поддержание курса рубля Центральный банк весной 1998 г. тратил около 500 млн долларов в день. В это же время врачи и учителя месяцами не получали зарплату, а предприятия, лишенные наличных денег, вынуждены были выживать за счет бартера. Стали стремительно сокращаться золото-валютные резервы Центрального банка. В 1996 г. они достигали 40 млрд долларов, но к весне 1998-го сократились до 17– 18 млрд. Несмотря на новые кредиты, предоставленные МВФ, к концу лета резервы сократились до 13 млрд. Западные и российские валютные спекулянты подсчитывали прибыли, но система уже была обречена. Весенний кризис 1998 г. был последним предупреждением. И хотя на стене уже были начертаны огненные письмена, пиршество финансового капитала продолжалось.

Разумеется, катастрофа не наступила бы так быстро, если бы мировой капитализм в целом не начал входить в фазу кризиса. В отличие от времени экономического роста, в период кризиса цены на сырье и энергоресурсы падают быстрее, чем цены на промышленную продукцию. Цены на продукцию российских экспортеров сырья и энергии в 1997—1998 гг. падали столь стремительно, что предприятия не успевали приспособиться к новой ситуации. Нефть подешевела на 34%, медь на 34%, никель на 25%.

Газпром и нефтяные компании, ранее не особенно страдавшие из-за чрезмерно дорогого рубля, неожиданно почувствовали себя припертыми к стенке. Российские бизнесмены проиграли не только абсолютно, но и относительно. У них было меньше валюты, а импорт стал дороже. Экономический крах стал лишь вопросом времени.

Почувствовав неладное, кремлевское руководство пошло привычным бюрократическим путем: политические и экономические проблемы пытались решать с помощью кадровых перестановок. Многоопытного бюрократа Виктора Черномырдина, тесно связанного с Газпромом, сменил молодой Сергей Кириенко, не скрывавший близости с московскими банкирами. Иными словами, была подтверждена решимость власти удерживать курс рубля любой ценой. Но для этого уже не было ни ресурсов, ни времени.

Известный журналист Олег Давыдов, напоминая о ранних этапах карьеры будущего премьер-министра в советском комсомоле, назвал его «виртуальным комсомольцем». Как и положено комсомольскому деятелю советского периода, Кириенко сочетал дисциплинированность и лояльность по отношению к «старшим товарищам» с полнейшей безответственностью. «Впоследствии он много и путано объяснял, чего он хотел и чего не смог. Но главного – почему он даже не попытался сразу принять те антикризисные меры (девальвация и т. д.), которые, по его же словам, были необходимы, – он так и не объяснил. Все только твердил, что от весенней девальвации все бы очень пострадали. Как будто никто не пострадал от осеннего дефолта... Впрочем, разбираться в том, чем было скоротечное премьерство Кириенко, – чьей-то попыткой оттянуть неизбежное или операцией по спасению милых какому-то сердцу финансовых структур? – дело правоохранительных органов и историков экономики»[212]212
  фигуры и лица (приложение к «Независимой газете»). 18.11.1999. N° 18. С. 2.


[Закрыть]. Что же касается личных мотивов премьера, то их исследование, по мнению Давыдова, стоило бы предоставить психоаналитикам.

РУССКИЙ ЛЮКСЕМБУРГ

Частичная стабилизация экономики, достигнутая при Черномырдине, породила новое социальное расслоение. Важным отличием 1996—1999 гг. от предыдущего периода было появление в России некого подобия нового среднего класса. Это были уже не «халявщики», собиравшиеся вокруг МММ. Возникшая в крупных городах новая социальная группа несла на себе явный отпечаток специфики периферийного капитализма. Теоретически к «среднему классу» следовало бы отнести мелких предпринимателей, но с ними все как раз обстояло неважно. В 1998 г. социологи отмечали, что многие из мелких предпринимателей «едва сводят концы с концами и по своему уровню жизни не могут быть отнесены к среднему слою»[213]213
  Свободная мысль. 1998. № 7. С. 31.


[Закрыть].

В 1970-е гг. социологи писали про «Бельгию в Индии»: это был даже не средний класс в западном смысле слова, а просто люди, занятые в наиболее модернизированных и преуспевающих секторах экономики, как правило, связанных с экспортом, импортом и услугами для богатых, люди, получающие зарплаты, сопоставимые с европейскими. По формальному статусу они вроде бы оказывались не выше своих прозябающих в нищете коллег. Просто секретарша, работающая в транснациональной корпорации, получала в несколько раз больше, чем такая же девушка, служащая у мелкого провинциального начальника. Как сложилась «Бельгия в Индии», так возник и «Люксембург в России».

В 1994—1998 гг. население «русского Люксембурга» существенно не выросло, зато его материальное положение заметно улучшилось. Новые русские просто не могли все проесть, пропить и вывезти. Начиналось стихийное перераспределение в пользу нижестоящих. Достаточно было побродить по магазинам, чтобы заметить, что покупают там не одни лишь новые русские, или посмотреть на улицу, где рядом с роскошными «мерседесами» появились в огромном количестве менее дорогие, но тоже вполне приличные машины. Представители нового среднего класса покупали компьютеры, подключались к Интернету, подписывались на «глянцевые» журналы. Поскольку большая часть «русского Люксембурга» расположилась в Москве, Петербурге и нескольких крупнейших городах, легко догадаться, насколько важна была для власти лояльность этой социальной группы.

Как и в странах третьего мира, новый средний слой пополнялся за счет менеджеров транснациональных корпораций, порой за счет рабочих, экспортных отраслей. При крайне низкой цене рабочей силы в России (5—10% от западного уровня), расходы компаний на управление и маркетинг зачастую превосходили европейские. С одной стороны, раздутый и чрезмерно дорогой управленческий аппарат снижал эффективность компаний (это относится к предприятиям как отечественного, так и транснационального капитала). Но с другой стороны, он же способствовал расширению социальной базы режима. Создавалась и видимость возникновения внутреннего рынка.

Решающую роль в развитии нового среднего слоя сыграл рост спроса на различные услуги для богатых. Услуг в самом широком смысле – от обслуживания счетов в коммерческих банках до идеологического обслуживания в прессе и на телевидении. Производственно-менеджерские группы в отличие от Запада в русских средних слоях были представлены слабо.

Хотя жители «русского Люксембурга» получали свои доходы, в конечном счете от новых русских, олигархов или государства, сами они, будучи в большинстве людьми динамичными, образованными и профессиональными, были уверены, что своим преуспеванием обязаны только самим себе. О том, что все в обществе взаимосвязано и честные доходы неотделимы от бандитских расходов, они предпочитали не думать. Разве хороший парикмахер, повар или программист обязаны знать, откуда деньги у их клиентов? Мало того что жители «русского Люксембурга» считали, что творящиеся в «большой России» безобразия к ним никакого отношения не имеют, они не испытывали к власти никакой благодарности и постоянно жаловались на царящую в государстве коррупцию, неэффективность и бюрократию. В свою очередь власть до определенной поры могла спокойно относиться к подобному брюзжанию, понимая, что люди на самом деле великолепно вписаны в существующую систему, а потому в переменах по большому счету не заинтересованы.

Именно средние слои считали себя «гражданским обществом», именно на них все больше обращали внимание политики, на их вкусы ориентировалась реклама товаров и политическая пропаганда, для них ставились спектакли и снимались фильмы.

В 1998 г. крах рубля ударил именно по этим слоям, лишив их счетов в прогоревших банках, приведя к закрытию многочисленных проектов в разных областях, кормивших целую армию специалистов. Но до того средние слои чувствовали себя довольно уверенно и искренне считали себя выигравшими в результате реформ[214]214
  Подробнее о российских средних слоях и их кризисе в 1998 г. см.: Кагарлицкий Б. Восстание среднего класса. М.: Ультра.Культура, 2003.


[Закрыть].

КАТАСТРОФА

В конце 1997 г. западная деловая пресса была полна оптимистических прогнозов о предстоящем экономическом подъеме и даже «буме» в России. Вместо этого наступил катастрофический спад. Задним числом либеральные комментаторы пытались представить дело таким образом, будто финансовый кризис, вызванный неверными политическими решениями, спровоцировал падение производства. В действительности все обстояло наоборот. Развал производства, оказавшийся закономерным следствием неолиберальной политики, сделал неизбежным крах рубля. Уже в первом полугодии 1998 г., когда правительство России и МВФ продолжали делать оптимистические прогнозы, валовой внутренний продукт сократился по сравнению с тем же периодом прошлого года на 2%, промышленная продукция на 2,5%, сельское хозяйство упало на 3%. Причем не следует забывать, что спад производства в России уже задолго до того превысил масштабы Великой депрессии в США[215]215
  Ряд экономистов утверждает, что масштабы спада в России 1990-х гг. преувеличены, поскольку официальная статистика не учитывала теневую экономику и значительную часть неформального сектора, которые бурно росли в тот период. Это верно, однако не следует забывать, что неформальный сектор практически не производил промышленной продукции.


[Закрыть].

К лету половина предприятий в стране была убыточной. Задолженность по зарплате в масштабах страны выросла на 60%. При этом 11% трудоспособного населения были фактически без работы, а большая часть из них не получала и пособий. Даже тем, кому пособия полагались официально (не более четверти от общего числа людей, сидевших без работы), не платили в срок. У Государственного фонда занятости не было денег, пособия задерживались на полгода и больше. Поступления в бюджет стремительно падали, ибо налоги было собирать не с кого и не с чего. Август вообще оказался катастрофическим: спад промышленного производства составил 11,5% по отношению к тому же периоду прошлого года, а сельское хозяйство упало на 22,9%! Газета «Известия» вынуждена была констатировать, что «спад в промышленности и сельском хозяйстве бьет рекорды»[216]216
  Финансовые известия. 22.09.1998.


[Закрыть]. Одновременно продолжался обвальный спад производства в нефтяной отрасли, скважины закрывались одна за другой. Компания ЮКОС даже предложила местным властям, если они хотят сохранить рабочие места, национализировать в свою пользу убыточные скважины.

17 августа 1998 г. рубль рухнул. Попытки удержать курс рубля провалились. К сентябрю, как отмечала The Moscow Times, рубль «падал быстрее, чем любая другая национальная валюта за последние годы... Индонезийские деньги обесценились на 84% за 12 месяцев, а российский рубль потерял 66,7% затри недели»[217]217
  The Moscow Times. 8.09.1998.


[Закрыть]. Правительство Сергея Кириенко, просуществовавшее всего пять месяцев, сделало все то, что оно должно было предотвратить. Оно признало девальвацию рубля, ввело 90-дневный мораторий на выплату российскими фирмами долгов западным партнерам, а обслуживание ГКО было прекращено. В один день были уничтожены многомиллионные состояния. К финансовому кризису добавился политический.

Большинство неолиберальных комментаторов объяснило российских банковский кризис местной спецификой. Авторы, длительное время восхищавшиеся успехами приватизации в России, неожиданно открыли для себя «олигархический капитализм» и заговорили о том, что подлинное частное предпринимательство в России так и не родилось. Знаменитый финансовый спекулянт Джордж Сорос был более откровенен, признав, что «русский обвал выявил некоторые стороны международной финансовой системы, на которые раньше не обращали внимания»[218]218
  Soros G. The Crisis of Global Capitalism. Public Affairs. New York. 1998. P. XIII.


[Закрыть]. Чем более сложными оказываются цепочки взаимных обязательств, чем более они свободны от внешнего контроля, тем больше риск того, что ошибки одних приведут к краху других, в конечном счете разрушив всю чрезвычайно сложную и запутанную систему.

Олигархический характер экономики, сложившейся в ельцинской России, не подлежит сомнению. Парадокс, однако, в том, что в 1998 г. в России рухнул как раз наиболее глобализированный, наиболее «модернизированный» (по стандартам неолиберальных идеологов) и наиболее рыночный сектор. Западные финансовые спекулянты показали себя в этой истории не лучше русских олигархов. Крах 1998 г. был не только русской катастрофой. Он был поражением международных финансовых институтов.

Под развалинами компрадорского капитализма оказались погребены и многие русские компании, ранее неплохо нажившиеся на разорении собственной страны, международные финансовые спекулянты, которые из жадности продолжали играть на рынке ГКО, несмотря на очевидные признаки надвигающейся катастрофы. Один лишь Дж. Сорос потерял около 3 млрд долларов. Большинство российских банков оказалось на грани банкротства. Валютные счета были заморожены, банкоматы перестали выдавать наличность. Встал вопрос о национализации банков.

С 1 августа по 14 сентября цены выросли на 56%, зарплату, однако, не увеличивали, а то и не платили вовсе. Правительство категорически отказывалось прибегать к дополнительной эмиссии наличных денег, ибо гнева Международного валютного фонда боялось значительно больше, нежели голода в собственной стране. Однако удержать ситуацию под контролем уже не было никакой возможности.

Ельцин предложил заменить провалившегося Кириенко испытанным Черномырдиным, но большинство населения прекрасно помнило, что именно при Черномырдине была создана пирамида ГКО, именно он руководил развалом экономики. Государственная дума оказалась меж двух огней – с одной стороны Кремль, грозящий парламенту разгоном, с другой – разъяренное население. Депутаты уперлись, отказываясь утверждать Черномырдина, несмотря на то, что эта кандидатура первоначально была согласована с руководителями крупнейших фракций. Военные не гарантировали Ельцину лояльность своих подразделений. Кремль в спешном порядке пытался реорганизовать вооруженные силы и создать Федеральную гвардию – элитные подразделения для борьбы с волнениями и мятежами в армии. Но времени уже не было. Региональные лидеры, чувствуя, что Москва парализована, стали принимать решения самостоятельно, не оглядываясь ни на конституцию, ни на законы. Им нужно было предотвратить голод. В областях вводился контроль над ценами и создавались собственные таможни, чтобы остановить вывоз дешевого продовольствия. В начале сентября страна находилась на грани хаоса.

ЗИГЗАГ ВЛЕВО

Кризис ельцинского порядка вызван был, разумеется, не только крушением рубля. В известном смысле рубежом стали массовые выступления трудящихся в мае – июне 1998 г. Их психологическое воздействие на российское общество сравнимо с тем, какое оказала французская забастовка декабря 1995 г. на Западную Европу. Перекрыв железнодорожные и автомобильные магистрали, взбунтовавшиеся шахтеры сделали правительство неожиданно уступчивым, но волнения не прекращались даже после того, как начали выдавать задержанную зарплату. Протестующие требовали уже не только возврата денег, но и отставки президента. Ненависть к власти была столь всеобщей, что даже умеренные лидеры Независимого профсоюза горняков вынуждены были поддержать это требование.

Впрочем, протесты не были эффективными. Известный левый публицист Вадим Белоцерковский совершенно справедливо писал в «Независимой газете», что «нельзя одновременно требовать от власти отставки и зарплат». Шахтерское движение не может добиться «настоящей солидарности» со стороны других отрядов трудящихся, ибо само остается корпоративным, не осознает своей ответственности перед всеми трудящимися[219]219
  Независимая газета. 26.06.1998.


[Закрыть]. И тем не менее именно шахтерские бунты, совпавшие со студенческими волнениями, спровоцировали волну выступлений солидарности – в оборонной промышленности, среди автостроителей, работников академии наук. Даже если среди трудящихся не было подлинного классового единства, о котором мечтали левые, в нем возникало общее настроение. Процессы, происходившие в разных социальных группах, входили в «резонанс», создавая новую ситуацию. Это признает и Белоцерковский. Несмотря на дефицит «настоящей солидарности», начавшееся в мае противостояние «все-таки произвело серьезные перемены в психологическом климате страны, и эти перемены могут иметь далеко идущие последствия. Майская волна протеста по сравнению с предыдущими волнами поднялась значительно выше, была мощнее, упорнее, организованнее, и тем самым она поколебала уверенность властей и капитала в том, что народ российский в результате воздействия старого и нового режимов утратил способность к самозащите, к восстанию, и с ним поэтому можно делать все, что требует теория монетаризма, МВФ, форсированное строительство капитализма»[220]220
  Независимая газета. 26.06.1998.


[Закрыть].

Массы научились сопротивляться. При этом, выходя на рельсы под красными знаменами, шахтеры прогоняли представителей КПРФ и других партий. Студенты также отвергали представителей «официальных» партий – влиянием здесь иногда пользовались комсомольцы Игоря Малярова и живописные национал-большевики «Эдички» Лимонова, на основе постмодернизма соединяющие в своей пропаганде левый и правый радикализм. Официальные «левые» политики были дискредитированы и уже не воспринимались массами как «свои». Это были в лучшем случае союзники. Новая ситуация требовала перемен в самом левом лагере. Но перемены происходили медленно и до поры более или менее эффективно блокировались думским аппаратом Зюганова. Между тем сдвиг влево все равно назревал, причем Ельцин с его удивительным «звериным» чутьем, осознал это острее и раньше, чем кто-то из лидеров оппозиции. В очередной раз перехватив инициативу у думских депутатов, президент объявил о формировании нового правительства. Вместо ненавистного обществу Виктора Черномырдина, премьер-министром был назначен Евгений Примаков. Новое правительство было сформировано с участием левых и при поддержке парламента. Было торжественно объявлено о смене курса.

«РОЗОВОЕ» ПРАВИТЕЛЬСТВО

До того как стать премьером, Примаков руководил министерством иностранных дел, где ему удалось обеспечить если не независимую внешнюю политику, то по крайней мере определенную автономию по отношению к Госдепартаменту США. Еще раньше Примаков руководил Службой внешней разведки. В качестве специалиста по арабскому миру он был действительным членом Российской академии наук. К тому же по возрасту он принадлежал скорее к поколению советников Горбачева, чем к молодым карьеристам из ельцинского окружения. Вторым человеком в правительстве стал коммунист Юрий Маслюков, прежде руководивший советским Госпланом. Парадокс в том, что Маслюкова в правительство пригласил еще Кириенко (и Маслюков согласился). Однако именно рядом с Примаковым, в одной связке с ним, Маслюков мог претендовать на серьезную роль.

Резко изменилась политика Центрального банка, куда вернулся Виктор Геращенко, ранее смещенный под давлением западных финансовых институтов и отечественных либералов. Далее правительство и Центральный банк совершили нечто такое, чего прежде никому даже не приходило в голову. Они добились снижения инфляции, печатая деньги.

«Чудо Геращенко» требует, разумеется, объяснения. До него никто не применял эмиссию наличных денег как средство стабилизации курса валюты. Но дело в том, что огромные товарные запасы, накопившиеся у импортеров в период кризиса, не могли быть проданы ни по старым, ни по новым ценам. Население просто не способно было что-либо приобретать. По оценкам Ассоциации российских банков, в обороте катастрофически не хватало денег, из-за чего 70% расчетов осуществлялось с помощью бартера и взаимозачетов. По признанию самих банкиров, денежная эмиссия была необходима, а «политика монетаризма себя дискредитировала»[221]221
  Век. 17.09.1998.


[Закрыть]. Как только печатный станок был запущен и выплачена часть долгов по заработной плате, рынок ожил. Впрочем Центробанк действовал осторожно, денег в обороте все равно было мало. Продавцы начали снижать цены, инфляция сократилась, а падение рубля замедлилось.

Стабилизация, достигнутая в октябре 1998 г., дала правительству небольшую передышку, но ключевые вопросы оставались нерешенными. Кабинет Примакова был слишком слаб, чтобы пойти на радикальные меры, но без них он не имел никакой перспективы. Крах неолиберальной модели поставил в порядок дня вопрос об альтернативе.

Российский кризис являлся лишь частью глобального краха неолиберальной экономической модели. Падение рубля немедленно отразилось на Уолл-стрит. Нестабильность на мировых финансовых рынках вызвала изменения в экономической политике большинства стран. Недавние «отличники» Международного валютного фонда переживали тяжелые времена. За Россией последовала Бразилия. На очереди была Аргентина. Более слабые латиноамериканские государства быстро девальвировали свои валюты.

В России не потому рухнул рубль, что пирамида ГКО стала невообразимо большой, а наоборот, пирамиду ГКО оказалось невозможно поддерживать из-за того, что мировой кризис опустил цены на нефть и дезорганизовал работу международного финансового рынка. Капиталистическая Россия стала страной со слабой и одновременно чрезвычайно открытой экономикой. Сочетание катастрофическое: в условиях мирового кризиса именно таким странам приходится тяжелее всего.

Запад отвык за послевоенные годы от крупномасштабных кризисов. В сущности, с западным обывателем произошло то же, что и с российским. Все хотели свободного рынка и забыли за годы кейнсианского государственного регулирования, что свободный рынок решает проблемы с помощью кризисов и социальных катастроф. Спохватившись, теперь все дружно требовали антикризисной политики. Слово «национализация» возвратилось в экономический лексикон. Даже на страницах «Financial Times» можно было прочитать предсказание, что поскольку приватизация крупных предприятий была «формально» незаконной, «любое постельцинское правительство вынуждено будет эти предприятия ренационализировать под давлением общественного мнения и здравого смысла»[222]222
  Financial Times. 15.09.1998.


[Закрыть]. Социологические опросы, проведенные в России в конце 1998 г., свидетельствовали о том, что «треть общества категорически против частной собственности, четверть – за, а две пятые не требуют ее уничтожения, одновременно выступая за преимущественное развитие государственно-общественной собственности. При этом можно добавить, что большинство населения готово поддержать национализацию банков и крупных предприятий, хотя около двух третей из них считают нужным сохранить в частной собственности мелкие и средние предприятия, в первую очередь в сфере услуг и производстве товаров народного потребления»[223]223
  Независимая газета // НГ-сценарии. № 12. Декабрь 1998. С. 7.


[Закрыть].

Можно сказать, что народ в целом сделал свой выбор – граждане России после семи лет неолиберального эксперимента в большинстве своем выступали за смешанную экономику с доминирующим общественным сектором. Вообще-то настроения масс не так сильно изменились с 1991—1992 гг. Если с определенными оговорками можно говорить, что жители бывшего Советского Союза в начале 1990-х готовы были идти в сторону капитализма, то большинства, поддерживавшего неолиберальную экономическую модель, не было никогда. Большинство населения, приветствуя внедрение рынка, отрицательно относилось к приватизации крупных заводов. Однако кризис 1998 г. повлиял на общественное мнение, вызвав антибуржуазные настроения не только в низах общества, но и в средних слоях.

Кризис неолиберальной модели поставил страну перед необходимостью начинать процесс экономических реформ как бы заново, только в значительно худших условиях. Несмотря на призывы средств массовой информации по второму разу пройти весь курс шоковой терапии и либерализации по рецептам Международного валютного фонда, совершенно очевидно, что политические силы, пытающиеся вести страну в этом направлении, были деморализованы, а их социальная база подорвана. Средние слои оказались разорены, а олигархи поставлены на грань финансового краха. Единственным реальным выходом оставалась политика, нацеленная на возрождение промышленности, а единственной силой, способной ее проводить, – государство.

Удешевление рубля создало благоприятные возможности для отечественного производства. Предприятия неожиданно обнаружили, что их товары, которые еще вчера были никому не нужны, за два-три дня вдруг сделались невероятно конкурентоспособными. Импорт упал, и российская промышленность без боя завоевала новые рынки. Падение импорта улучшило торговый баланс, содействуя стабилизации российской валюты. Но предприятия были обескровлены многолетним отсутствием инвестиций, уходом квалифицированных кадров. Связи между регионами были разрушены. Еще хуже было положение на селе. Крупный рогатый скот забили, поля заросли сорняками, техника развалилась. В итоге не удавалось наращивать производство даже тогда, когда на товар был бешеный спрос.

Промышленности требовались крупные общественные инвестиции для модернизации и завоевания рынков. Технологический потенциал военно-промышленного сектора все еще мог быть использован для мирных целей, но лишь при условии, что средства, поступающие от продажи нефти и газа, стали бы направляться на конверсию. Для наведения порядка требовалась жесткая борьба с коррупцией и четкое выполнение принимаемых решений. Без контроля над капиталовложениями обеспечить все это было невозможно, а без устранения со сцены олигархов и национализации хотя бы части их собственности не могло быть и контроля за капиталовложениями.

Кабинет Примакова, первоначально возникший как компромисс между коммунистами и парламентским правым центром, быстро превратился в правительство левого центра. Правые политики либо покинули его, либо оказались подчинены представителям левых – вице-премьеру Юрию Маслюкову и главе Центробанка Виктору Геращенко. Но и по отношению к руководству компартии правительство все больше выступало как самостоятельная сила. Руководство КПРФ, имея большинство в парламенте, дискредитировало себя непоследовательностью, соглашательством и попытками прикрыть отсутствие принципиального курса националистической риторикой. Большинство населения, возмущенное результатами правления неолибералов и не доверяющее коммунистам, возлагало надежды на Примакова. Рейтинг премьера стремительно рос. Другой вопрос, могло ли правительство эти надежды оправдать? Официальными целями кабинета были объявлены «поддержка населения, социальная переориентация рынка, возрождение реального сектора и на этой основе – ускоренное восстановление конкурентоспособности России». Кабинет обещал усилить государственное регулирование, одновременно гарантировав, что «потрясений не будет». Не будет и передела собственности – «ни в форме повального ускоренного банкротства, ни в форме повальной национализации»[224]224
  Век. 1998. №46. С. 7.


[Закрыть].

Понимая, что без государственной поддержки им не выжить, финансово-промышленные группы пытались заставить государство оплачивать их долги, одновременно требуя защитить священное право собственности.

Вопреки очевидной логике, кабинет умеренных левых готов был в данном случае идти им навстречу.

Легко заметить, что левоцентристская программа, вырисовывающаяся из заявлений нового российского правительства, легко ложилась в общий контекст перемен, наметившихся в Европе, где повсюду наблюдалось разочарование в правых и возвращение к власти социал-демократии. Однако точно так же повсеместно левый центр, придя к власти, оказывался не в состоянии обеспечить желанные перемены. Серьезная попытка улучшить экономическую структуру и подавить коррупцию поставила бы правительство Примакова перед необходимостью проводить именно те меры, от которых оно принципиально отказалось, – национализировать одни финансово-промышленные группы и признать банкротство других.

РОССИЯ И МИРОВОЙ КРИЗИС

Привычная вера в собственную «исключительность» мешала российским интеллектуалам понять, что с нами происходит. К1998—1999 гг. даже среди апологетов буржуазного порядка стало возникать ощущение, что миро-экономика переживает системный кризис. Джордж Сорос произнес в Конгрессе США горячую речь о том, что существование капитализма под угрозой, а политика свободного рынка потерпела поражение. При этом он то и дело шокировал своих слушателей, используя марксистскую терминологию.

Культ «глобализации», «гибкости» и «финансовых инструментов» создал у международных элит ложное представление о последствиях собственной политики и своих возможностях. Не будучи гуманистами и вполне осознанно допуская разрушение целых стран и регионов, они все же далеко не всегда готовы были предсказать все негативные последствия своих решений. Мировая экономика, подчиненная корпорациям, живет по принципу олигополии. «То, что происходит сейчас на финансовых рынках, – типичный пример олигополии и манипуляции, – пишет сингапурский экономист. – Несколько крупных фондов, зачастую специализирующиеся на спекулятивных портфельных инвестициях, контролируют значительную часть денежных потоков (как в виде наличности, так и в виде кредитов), и они изучили все трюки, позволяющие им обогащаться с помощью любых финансовых инструментов.

Они могут манипулировать курсом валют, ценами акций и банковскими ставками, в результате порождая финансовую нестабильность и экономический хаос»[225]225
  Third World Resurgence. November 1998. № 99. P. 29.


[Закрыть].

Можно заметить, что 18 лет глобального укрепления транснациональных институтов (примерно с 1980 по 1998 г.) дали примерно те же результаты, что и 18 лет брежневской стабильности в СССР. Элиты, сконцентрировав в своих руках грандиозные ресурсы, не просто понемногу теряли чувство реальности, но и начали позволять себе все более грубые ошибки, ибо немедленного «наказания» за эти ошибки не следовало. При столь огромной власти создается ложное ощущение, будто справиться можно практически с любой неприятностью, а потому нет необходимости беспокоиться из-за накапливающихся нерешенных проблем. Одновременно резко падает качество управления, снижается компетентность руководящих кадров, нарастает коррупция в системе. Чем больше корпорация, тем сильнее в ней развиваются внутренние групповые интересы, вступающие в конфликт друг с другом. Отказываясь реформировать себя, система не только затрачивает все больше средств на самоподдержание, но и действительно становится нереформируемой, создавая условия для собственного краха. Попытки реформ в подобной системе, разумеется, возможны и даже неизбежны, более того, они почти непременно будут инициированы сверху, но приведут они, как и советская перестройка, не к стабилизации, а к развалу.