Текст книги "Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Новые профсоюзы повели яростную борьбу против традиционных, видя в них своих главных противников. Критикуя старую профбюрократию за связь с государством, они сами стали обращаться к правительству, надеясь получить поддержку против более крупных «официальных» конкурентов. После распада СССР, когда правительство России взяло курс на широкомасштабную приватизацию, лидеры «альтернативных» профсоюзов выступали в поддержку решений российских властей, не обращая внимания на недовольство трудящихся. В свою очередь правительство предоставило «альтернативным» профсоюзам непропорциональное их численности количество мест в Российской трехсторонней комиссии по трудовым отношениям и т. д.

Новым профсоюзам не удалось привлечь на свою сторону большинство работников. Даже там, где наблюдался значительный выход из старых профсоюзов, люди не торопились вступать в новые. Достоянием гласности стали финансовые скандалы, расколы и политические чистки в «альтернативных» профсоюзах. В прессе сообщалось о деньгах (50 млн рублей только в адрес отделения НПГ в Воркуте, насчитывавшего тогда всего 50 человек), полученных НПГ от российского правительства на организацию антигорбачевской забастовки весной 1991 г. (любопытно, кстати, что «посредником» между властью и «альтернативщиками» выступило в тот момент руководство «старых» профсоюзов).

Рыночная реформа и приватизация, с одной стороны, давление «альтернативных» профсоюзов – с другой, инициировали робкие перемены и в «традиционных» профсоюзах. Первоначально бюрократия надеялась, что удастся обойтись сменой вывесок. Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов (ВЦСПС) был преобразован во Всеобщую конфедерацию профсоюзов (ВКП), после распада СССР превратившуюся в «международное объединение». Российские профсоюзы были объединены в Федерацию независимых профсоюзов России (ФНПР) во главе с Игорем Клочковым.

ФНПР сохранила на протяжении периода 1991—1996 гг. черты типичной советской, насквозь бюрократизированной, громоздкой, неповоротливой, консервативной и переполненной синекурами организации, не поспевающей за быстрыми переменами в обществе.

События августа 1991 г., поражение ГКЧП, запрет КПСС и последовавший за этим развал СССР застали руководство ФНПР врасплох. Опасаясь распространения антикоммунистических репрессий на свой руководящий аппарат и возможной конфискации собственности, руководство «официальных» профсоюзов во главе с Клочковым постоянно повторяло, что профсоюзы – вне политики (этот тезис был введен в официальные программные документы ФНПР). На практике в 1991—1992 гг. ФНПР перешла к «критической поддержке» российской власти.

Между тем новая ситуация открыла перед профсоюзной бюрократией неожиданные возможности. После августа 1991 г., когда распались союзные структуры, была ликвидирована КПСС, а профсоюзы остались единственной массовой организацией в стране. Более 80% их членов сохранили верность своим организациям. На фоне хаоса и коррупции, воцарившихся в России, профсоюзная бюрократия того времени, привыкшая к четкому соблюдению традиционных норм, выглядела образцом порядочности. Однако у нее не было ни четкой стратегии, ни полного понимания собственной силы.

ДЕКЛАССИРОВАННЫЙ ПРОЛЕТАРИАТ

«Традиционные» профсоюзы сохраняли влияние на предприятиях, поскольку трудовые коллективы оставались стабильны. При относительно высокой занятости для постсоветского общества 1990-х гг. характерен стремительный рост скрытой или частичной безработицы. «В формировании скрытой безработицы, – отмечают эксперты, – заинтересованы как администрация предприятия, так и сами работники. Директора предприятий широко используют административные отпуска, приостанавливая открытое сокращение штатов, или официальное высвобождение кадров, поскольку у них нет средств на выплату высвобождаемым работникам выходного пособия и заработной платы на период трудоустройства в соответствии с трудовым законодательством. Статистика показывает, что объемы высвобождения кадров в 1993 г. составили 60% от уровня 1992 г. Однако начиная с III квартала 1993 г. тенденция увеличения объемов высвобождения стала восстанавливаться, и в 1994 г. она достигла 86% от уровня 1992 г.» Рост скрытой безработицы сопровождался вовлечением трудящихся в сферу «неформальной» или «теневой» экономики. Исследователи отмечают: «Практически все работники предприятий, пребывающие сегодня в административных отпусках или занятые неполный рабочий день, находят себе работу в так называемом неформальном секторе экономики.

Лишенные возможности зарабатывать на своем предприятии, они вынуждены заниматься частным нелегальным бизнесом, и инициативное осуществление этого вида деятельности на условиях “вторичной” занятости их весьма устраивает»[167]167
  Клуб «Реалисты». Информационно-аналитический бюллетень // Проблемы регулирования рынка труда. Зоны социального бедствия. М. 1995. С. 97—98.


[Закрыть].

Таким образом, вместо формирования классического пролетариата европейского типа и устойчивого рынка труда, реформы привели к массовой социально-профессиональной маргинализации наемных работников. Однако участники российской неформальной экономики радикально отличались от латиноамериканских маргиналов – не только уровнем образования и профессиональной квалификации, но и тем, что сохраняли связь с традиционным индустриальным сектором.

Противоречивость положения работников вела к параличу социальной воли. Именно это, наряду с дополнительными и (скрытыми от официальной статистики и налогов) «вторичными доходами», стало одной из причин того, что всеобщее недовольство не переросло в социальный взрыв.

Получая доходы в неформальном секторе, работники были заинтересованы и в сохранении своего основного рабочего места. Это была гарантия стабильности, социального статуса, пенсионного обеспечения. В подобных обстоятельствах люди не только не были склонны противопоставлять себя директору, но, напротив, пользовались всякой возможностью, чтобы, объединившись вокруг администрации, добиваться выживания своего предприятия.

Как отмечал Кудюкин, «корпоративно-патерналистская тенденция» с началом гайдаровских реформ даже усилилась. «Зависимость от предприятия возросла как с обострением ситуации на рынке труда, так и с резким ослаблением социальной защиты со стороны государства. Не стоит сбрасывать со счетов и значение полученных предприятием по бартеру товаров, распределяемых среди работников по ценам ниже рыночных»[168]168
  Вопросы экономики. 1994. № 5. С. 74. См. также: Пронин С. В. Условия формирования российского рабочего и профсоюзного движения 90-х годов и его задачи // Доклады и сообщения ИСПРАН. М., 1994.


[Закрыть]. Широко практиковавшаяся в 1993—1995 гг. расплата с работниками продукцией собственного предприятия также усилила зависимость трудящихся от своего завода. Наконец, массовое акционирование предприятий, сопровождавшееся раздачей акций работникам, вовсе не способствовало становлению свободного труда. Не получая значительных дивидендов и фактически не участвуя в принятии решений, работник так и не стал совладельцем средств производства. Зато акция стала дополнительным способом прикрепления работника к конкретному предприятию. Ни пресса, ни профсоюзные информационные отчеты, ни исследования не зафиксировали ни одного случая, когда работники приватизированных «в пользу трудящихся» предприятий отказались бы от забастовки, мотивируя это своими интересами в качестве собственников. Зато причинами отказа от стачки постоянно назывались страхи перед потерей работы и перед репрессиями.

Теперь руководитель предприятия становился одновременно руководителем коллектива собственников и полномочным распорядителем совместного имущества. Поскольку доступ к информации о реальном положении дел у администраторов несравненно больше, нежели у работников, это давало директорам дополнительные возможности косвенного контроля за поведением «собственников»[169]169
  Авторы книги «What About the Workers?» также отмечают, что крушение КПСС в 1991 г., вместо того чтобы сделать профсоюзы на уровне предприятия независимыми, лишило их прежней возможности маневрировать между партийными и хозяйственными органами, тем самым поставило в большую зависимость от администрации (Clarke S. et al. Op. cit. P. 191).


[Закрыть].

В общем, на протяжении 1992—1993 гг. наблюдалось не движение к «западной модели», а отдаление от нее. Ведь в конце советского времени 1990—1991 гг. патернализм оказывался как бы «за скобками» конфликта. Вопросы социальной защиты были так или иначе решены в рамках советской системы, а зоной конфликта, как и на Западе, оказывались вопросы заработной платы, охраны труда и порой профсоюзные права. По внешности трудовой конфликт образца 1990—1991 гг. практически не отличался от западного. Зато с 1992 г. нагрузка на патерналистскую модель стремительно возрастает, и одновременно становится очевидным отсутствие альтернатив. Реальный выбор, стоящий перед трудящимися, – не между патернализмом и свободой, а между социальной защищенностью и ее отсутствием. У рабочего нет возможности выбрать: жилье от предприятия, муниципальное жилье или, наконец, жилье по доступным ценам на рынке. Он все более привязан к предприятию, зависим от администрации.

Руководство предприятий уже не подчинялось партийному контролю, но продолжало культивировать корпоративные связи внутри своей отрасли. «Свято место пусто не бывает», местная администрация, зачастую опиравшаяся на бывший аппарат областных комитетов партии, стала все более активно вмешиваться в дела расположенных на ее территории компаний. Если в советское время секретарь обкома использовал свое политическое влияние в Москве, чтобы «выбивать фонды», доставать дефицитное оборудование и товары ширпотреба, то теперь, в условиях хронического дефицита инвестиций, местная власть стала совладельцем, кредитором, спонсором и защитником предприятий. Защита эта, впрочем, нередко напоминала рэкет. Тех, кто не хотел дружить с местной властью, отдавали на расправу мафии.

Трудящиеся оказались в двойной зависимости – от администрации предприятий и от региональной власти. И те и другие старались показать, что в отличие от столичного финансового капитала готовы «заботиться о людях», решать социальные проблемы. Но в большинстве регионов для этого не было ни средств, ни возможностей.

«КАСИКИЗМ» ПО-РУССКИ

В условиях, когда корпоративизм все больше становился решающим фактором социальной организации, он не мог не проявиться и в политике, особенно на уровне местной власти. В Латинской Америке это явление принято называть – «касикизмом».

«Касик» – слово, некогда обозначавшее индейского вождя в Мексике, – уже прочно вошло сначала в испанский язык, а потом и в международный политический лексикон. Яркие примеры «касикизма» можно было найти не только в Мексике, но и в Бразилии, Колумбии, Боливии. «Касикизм» сложился в Латинской Америке, в годы, когда она была прежде всего сырьевым придатком Запада, местный рынок был слабо развит, а экономика предельно зависима от иностранного капитала. Речь шла о том, что местные администраторы превращаются в полновластных хозяев своих регионов, о политической коррупции. Центральная власть мирится с административным произволом на местах, поскольку сама нуждается в поддержке регионального начальства. Права и политические возможности различных регионов не одинаковы – они в конечном счете зависят от влияния того или иного «касика» и, разумеется, от экономического веса стоящих за ним группировок.

Российские регионы оказались в большинстве своем слабы экономически, но сильны политически. Лишь немногие из них сделались самодостаточными. Они относительно малы. Нарезаны административные границы были в основном при Сталине – для удобства централизованного управления. Например, Кемеровская область была специально организована для более эффективного управления угольной промышленностью. После 1991 г. она стала одним из 89 «субъектов федерации».

Экономическая слабость регионов приводила к тому, что ресурсы перераспределялись через Москву. Здесь же происходило накопление капитала. К тому же столица – окно на Запад, что предельно важно в зависимой стране. Но совершенно естественно, что при такой системе региональные элиты не могли не пытаться за счет политических действий компенсировать свою экономическую слабость. Концентрируя власть на местах, они получали возможность торговаться с центром, выгодно продавая свою политическую поддержку.

Децентрализованный авторитаризм допускает больший произвол, нежели централизованный. В первом случае гражданам приходится иметь дело с одним самодуром, а во втором – с восемью десятками. В первом случае власть главного начальника сдерживает бесчинства начальников местных, во втором – дополняет их.

На местах происходило то же, что и в центре. Под разговоры о федерализме страна получила странное соединение централизованного государства и конфедерации, соединяющее недостатки обеих систем, но не их достоинства. В регионах появилось 89 мини-самодержцев, чья власть так же бесконтрольна, как и власть кремлевского Большого Брата. Единственным, что сдерживало произвол удельных князей в регионах, оказывалась такая же неограниченная власть президента в центре. В конечном счете все определяется соотношением сил. К середине 1990-х гг. формируются авторитарные режимы в масштабах одной отдельно взятой провинции – будь то Калмыкия, Башкирия или Татарстан. Некоторые губернаторы напротив предлагали себя в качестве образцов просвещенного самодержавия, другие правили, не слишком оглядываясь на закон. Выборность губернаторов, бесспорное благо с точки зрения теории, в реальной политической жизни вовсе не обязательно означала демократию, ибо подтасовка результатов голосования стала обычным делом, варьируясь от совершенно скандальной на Северном Кавказе до стыдливо умеренной в европейской России[170]170
  Однако на Северном Кавказе фальсификация выборов периодически вызывала протест, иногда – насильственный. Достаточно вспомнить массовые волнения в Карачаево-Черкессии в 1999 г. и хроническую нестабильность в Ингушетии 2000-х гг., после того как под давлением Кремля там произошла смена правящей элиты. В регионах европейской России, напротив, проигравшие редко протестовали против фальсификации публично. Обвинения в подтасовке итогов выборов выдвигались то там, то здесь, но никто и никогда не пытался в этом разобраться. Нарушения избирательного законодательства и прямые фальсификации результатов голосования постоянно обсуждались в прессе, некоторые частные случаи признаны официальными органами, но ни один местный начальник за это не пострадал.


[Закрыть].

Безнаказанность администраторов, которые сами формируют избирательные комиссии, сами же продвигают кандидатов, сами же предоставляют (или не предоставляют) им доступ к средствам массовой информации, рано или поздно должна была сказаться и на общероссийских парламентских выборах, однако на первых порах избирательные фальсификации компенсировались плюрализмом начальства. Иными словами, одни подправляли выборы в пользу левых, другие в пользу правых, третьи вообще пускали все на самотек, а в итоге получалась картина, примерно соответствующая действительности. Губернаторы проталкивали своих протеже в территориальных округах, а на партийные списки смотрели без особого интереса. К тому же в годы правления Ельцина губернаторы по совместительству являлись членами Совета Федерации и сами могли законодательствовать.

Губернаторы оказались далеко не едины ни в применявшихся ими методах управления, ни в своем авторитаризме (демократизме). Разным был и их политический стиль. Тем не менее, можно четко выделить несколько групп. Это немногочисленные «демократы»-западники, пытавшиеся воспроизводить европейские политические ритуалы (но, как правило, не их содержание) и открыто ориентировавшиеся на Кремль; лидеры «красного пояса», формально Кремлю оппозиционные, но на практике с ним сотрудничающие; и, наконец, «удельные князья» – наиболее типичные представители «касикизма». Последние с Кремлем также активно сотрудничали, но постоянно пытались навязать ему собственные условия. Связь между местным криминалом и местной же властью – тоже хорошо известная черта «касикизма». На общенациональном уровне построить такие отношения технически очень сложно. Но на местах, где все друг друга знают и у всех состоятельных людей полно общих интересов, непосредственное сращивание власти и криминального мира становилось широко распространенной практикой.

Классическим примером «красного губернатора» считался Юрий Горячев в Ульяновске. «Несмотря на некоторое стремление соответствовать европеизированному культурному эталону, Горячев все же с самого начала интуитивно связывал эффективность и эффектность своей власти с народными ожиданиями, со справедливостью, – пишет политолог А. Магомедов. – Регулярно организуемые осенние и весенние ярмарки на центральном рынке, дни открытого письма в районах (встречи с населением в сельских клубах) стали событиями, утверждающими собственное губернаторское видение местной политической реальности. Они поддерживают веру Горячева в то, что большинство населения лояльно по отношению к нему. Вера эта искренняя и основана на интересе ульяновского лидера к нуждам простых людей. В общении и контактах с ними он нащупал оптимальный стиль реализации своего образа. Вот Горячев в кругу инсценированного народного гуляния на ярмарке, в одежде, ничем не выделяющей его из массы граждан. Вот он ходит по торговым рядам и справляется о ценах. Вот он в магазине в окружении пожилых покупательниц. Вот он осматривает сельхозтехнику в поле...»[171]171
  Свободная мысль. 1994. № 11. С. 113.


[Закрыть]

Что касается «удельных князей» или «русских касиков», то большая часть из них возглавляла в 1993—1999 гг. автономные республики в составе Российской Федерации. Невразумительный статус автономии позволял местному авторитаризму развиваться до максимальных пределов, допускаемых конституцией, и далеко за эти пределы. Президент Минтимер Шаймиев в Татарстане или калмыцкий «хан» Кирсан Илюмжинов с оппозицией не особенно церемонились. Выборы с единственным кандидатом, подавление оппозиционной прессы, а в Калмыкии и политические убийства стали обычной практикой. Однако принадлежность к национальным меньшинствам, давая определенные преимущества «ханам», одновременно ограничивала их политические амбиции. Вот почему наиболее влиятельным из «удельных князей» стал все же мэр Москвы Юрий Лужков. Хотя политическая практика в столице не доходила до таких крайностей, как в автономиях, наблюдатели дружно признавали, что правит он в своей вотчине «твердой, порой даже очень твердой рукой»[172]172
  Свободная мысль. 1996. N2 4. С. 40.


[Закрыть]. В методах Лужкова было многое от «красных губернаторов». Та же ставка на патернализм, демонстративная забота о социальных программах, та же публичность и «народность» власти – мэр самолично открывает чуть ли не каждое новое здание, построенное в городе, он позирует в кепке среди восторженной толпы, постоянно рассказывает о том, как заботится о бедных. В столице развивался своеобразный муниципальный госкапитализм, при котором городская администрация оказывалась и главным инвестором, и основным заказчиком многочисленных проектов, порой весьма прибыльных. Однако в отличие от «красных» губернаторов, делавших ставку на сохранение остатков промышленности, лужковская империя основывалась на своеобразной финансовой ренте.

Как всегда бывает в условиях периферийного капитализма, взаимоотношения между глобальным «центром» и «периферией» естественным образом воспроизводились внутри страны. Точно так же, как по отношению к России «центром» выступали Западная Европа и США, по отношению ко всей России финансовым и деловым центром была Москва. Стихийная централизация капитала гарантировала постоянное перераспределение средств в ее пользу. В 1993—1996 гг. на Москву приходилось порядка 50% иностранных инвестиций. По мере нарастания инвестиционного кризиса эта диспропорция только усиливалась. «В 1997—1998 гг. для России был характерен не только общий спад инвестиционной активности отечественных инвесторов, – пишет Ирина Богачева, – но и дальнейшая концентрация прямых иностранных инвестиций в Москве. В 1997 г. в столице было сосредоточено около 80% общего годового объема прямых иностранных инвестиций...»[173]173
  Россия на пороге XXI века: социально-экономический кризис и пути его преодоления. С. 34. По данным Юрия Лужкова, в 1996 г. из 4,8 млрд долларов иностранных инвестиций на Москву пришлось 4,29 млрд. Всего в стране было лишь 7 регионов из 89, не получавших дотаций из федерального бюджета, – в том числе Москва. На самом деле столица могла финансировать федеральный бюджет лишь потому, что сама вытягивала финансовые ресурсы из всей России (см. Неделя. 1997. № 19).


[Закрыть]

Большая часть отечественного финансового капитала была также сосредоточена в столице. Именно здесь находились штаб-квартиры основных корпораций, тут они и платили налоги. Строительство и операции с недвижимостью стали важнейшими отраслями муниципального бизнеса, а городская бюрократия развила своеобразный симбиоз с частным сектором, кормившимся от ее заказов и подкармливавшим ее различными «пожертвованиями». Здесь же был достигнут своеобразный «трипартизм» – профсоюзы и предприниматели в равной степени оказались подчинены жесткому контролю аппарата, который поощрял «своих» и ставил на место непослушных.

Выборы 1996 г. в Москве, когда Лужков получил около 90% голосов, поставили социологов в тупик – мэр был популярен, но все же не настолько. Еще более «странными» были выборы Московской городской думы год спустя, когда во всех округах с примерно одинаковым результатом побеждали зачастую никому не известные ставленники мэрии, иногда даже не удосуживавшиеся вести избирательную кампанию. Проигравший блок бывшего председателя Моссовета Николая Гончара заявил о многочисленных нарушениях, но расследование дела потонуло в недрах Государственной думы[174]174
  Подробнее об этом см.: Kagarlitsky В. Moscow's Strange Vote // The Moscow Times. 25.12.1997. См. также «Независимая газета». 19.12.1997. Обзор «странностей» московских выборов был дан также в журнале «Итоги».


[Закрыть]. Окончательные и полные итоги выборов так и не были вообще обнародованы. Спустя еще год «красный губернатор» Аман Тулеев провел выборы местного законодательного собрания таким же точно образом, не отдав оппозиции или независимым ни одного места.

Все русские «касики» в той или иной форме контролировали политическую жизнь своей территории. Неравенство регионов означает неравенство их граждан. Формальные демократические свободы, провозглашенные в центре, имеют мало смысла в условиях существования авторитарных режимов на местах. Кремль охотно мирился с подобным положением дел на протяжении большей части 1990-х гг. Ситуация изменилась в 1998—1999 гг., когда стало ясно: без участия губернаторов трудно будет решить вопрос о том, кто победит в Москве. В известном смысле Россия пережила реальную децентрализацию власти. Беда лишь в том, что от перераспределения полномочий и политического влияния в пользу местных элит большинству народа жить не стало ни лучше, ни свободнее.

КОРПОРАТИВНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА

Зависимость населения от администрации предприятий и от местной власти все же не означала полной пассивности. После расстрела Белого дома в 1993 г. политический протест угасает, но социальные конфликты продолжают вспыхивать то там, то тут.

Пока «традиционные» профсоюзы боролись с «альтернативными», трудящиеся оказались предоставленными самим себе. Распространенным явлением стали «дикие» забастовки, которые сплошь и рядом терпели поражение, так как не были подготовлены. Из ФНПР начался отток наиболее активной части членов. Слабость профсоюзов привела к тому, что решающую роль в организации коллективных действий все чаще играли представители директорского корпуса. «Директорские стачки» стали наиболее типичной и массовой формой коллективных действий в России 1990-х гг. Обосновывая необходимость сотрудничества с директорами, газета ФНПР «Солидарность» писала: «Борьба профсоюзов за права конкретного труженика – одновременно и борьба за всю страну, за ее будущее. И здесь союзником профсоюзов являются так называемые “красные директора”»[175]175
  Солидарность. 1994. № 16. С. 13.


[Закрыть]. Даже в шахтерской забастовке 1989 г., которая считалась наиболее стихийной, имели место случаи участия директоров в забастовочных комитетах[176]176
  См. Социалистический Донбасс. 8.08.1989. Обзор случаев участия администрации в шахтерских выступлениях см. в ст. Friedgutl Th., Siegelbaum L., Perestroika from Below: The Soviet Miners Strike and its Aftermath // New Left Review, May/June 1990, № 181. P. 13.


[Закрыть]. Участвовали директора и в организации коллективных действий вместе с профсоюзами ФНПР в 1992—1993 гг. Во время выступлений работников оборонной промышленности «Вести ФНПР» отмечали: «На большинстве предприятий действия профсоюзных организаций были поддержаны директорским корпусом. Местные органы власти проявили нейтралитет. Исключение составила администрация Владимирской области, запретившая подачу гудков (сирен) на предприятиях»[177]177
  Вести ФНПР. 1994. № 7. С. 34.


[Закрыть]. Порой доходило до курьезов. Так, в Иванове директор АО «Шуйские ситцы» В. Тихонов, член Коммунистической партии Российской Федерации, самолично возглавил забастовочный комитет, требовавший от дирекции повышения заработной платы. «Профсоюзное обозрение» ехидно заметило по этому поводу, что «председатель забастовщиков В. Тихонов, требующий повышения зарплаты от директора В. Тихонова, – позиция, которая может заинтересовать специалистов по расщеплению сознания»[178]178
  Профсоюзное обозрение. 1994. № 9. С. 13.


[Закрыть]. На самом деле «случай Тихонова» лишь выявлял в крайней форме общую закономерность, состоящую в явной противоречивости и неоднозначности отношений между трудящимися и администрацией. Нередко коллективные действия, начатые по инициативе или с одобрения администрации, выходили из-под ее контроля. Однако до тех пор, пока под вопросом было выживание отрасли, подобное «социальное партнерство» оставалось весьма устойчивым.

Хотя альтернативные профсоюзы осуждали связь ФНПР с директорами, они сами понемногу начали устанавливать подобные связи. По словам «Профсоюзного обозрения», альтернативные профцентры в 1994 г. поставили перед собой непривычную задачу: выдвинуть своих людей на руководящие посты предприятий, чтобы «обеспечить свободным профсоюзам более широкие возможности для действий»[179]179
  Там же. 1994. № 7. С. I.


[Закрыть]. Однако в отличие от «старых» профкомов, «альтернативные» профсоюзы в большинстве случаев не имели опыта взаимодействия с управленческими структурами, а потому делали ставку на новых людей. Это, естественно, вызывало сопротивление менеджеров.

Вопрос о том, в чьих руках находится административный контроль над производством, приобретал особую остроту из-за отсутствия четкой законодательной базы трудовых отношений. Вопросы, которые раньше решались на основе неписанных норм и обычаев, в изменившихся обстоятельствах вставали по-новому, в зависимости от того, как складывается соотношение сил на предприятии[180]180
  См. Пронин С. , Столповский Б. Проблемы хозяйственной демократии. Профсоюзы и реформы в России. 90-е гг. М., 1994. С. 82—101, 111—130,139—143; Социальные конфликты в современном обществе. С. 66—109, 122—130.


[Закрыть].

Роль директоров в отраслевых конфликтах 1990-х гг. особенно важна потому, что участники коллективных действий зачастую добивались не новых средств или льгот, а всего лишь требовали выплатить обещанное, дать то, что предусмотрено законами, правительственными программами и ранее заключенными соглашениями. При этом ФНПР, как правило, солидаризировалась с директорами, предъявляя требования правительству, а «альтернативные» профсоюзы утверждали, что виновниками неуплат являются сами директора. Представители СОЦПРОФа заявляли, что, по их мнению, «задержка зарплаты и неплатежи являются своеобразным видом взаимного кредита директоров предприятий»[181]181
  Профсоюзное обозрение. 1994. № 7. С. 6.


[Закрыть]. Это было подтверждено во время забастовок на АвтоВАЗе и на новосибирском заводе «Тяжстанкогидропресс», где безо всякой помощи государства директора смогли выплатить задерживаемую по нескольку недель зарплату на следующий же день после начала стачки. И все же, несмотря на все манипуляции директоров с финансами предприятий, «кризис неплатежей» носил структурный характер и порожден был политикой правительства, стремившегося таким своеобразным способом сдержать инфляцию.

Отраслевые выступления были сугубо оборонительными и «минималистскими». И трудящиеся и администрация не пытались добиться от властей каких-либо серьезных уступок или провести определенные изменения в избранной политике, они лишь настаивали на элементарном соблюдении своих прав. Постоянно повторявшиеся призывы к «корректировке курса реформ» в силу их абстрактности оставались не более чем общей декларацией и эмоциональным фоном массовых выступлений. После каждого серьезного выступления трудящихся власти выделяли средства на латание дыр, работники получали заработную плату, предприятиям предоставлялись определенные средства, но уже через несколько месяцев кризис повторялся.

Начиная с 1992 г. каждую осень по России прокатывалась волна трудовых конфликтов. В период, когда Федерацией независимых профсоюзов России руководил Игорь Клочков, его недоброжелатели склонны были объяснять эти «осенние наступления» тем, что лидер российского профцентра после посещения Японии решил повторить опыт Страны восходящего солнца. Но и после ухода Клочкова с поста председателя ФНПР именно осенью обострялись конфликты между профсоюзами и правительством. К этому времени деньги и у правительства и у предприятий кончались[182]182
  Анализ массовых выступлений советского периода, проведенный В. Пономаревым, свидетельствует о схожих тенденциях: большая часть зарегистрированных и изученных общественных волнений приходится на «осенний период» (начиная с середины августа и кончая серединой ноября) или на «весенний период» (с марта по июнь). Если учитывать не количество выступлений, а число участников, прослеживается та же тенденция (Пономарев В. Общественные волнения в СССР: от XX съезда КПСС до смерти Брежнева. Мм 1990).


[Закрыть].

«В отличие от многих стран Запада, – отмечают исследователи, – сезонные колебания забастовочной активности в России слабо связаны с проведением коллективных переговоров или иных институционализированных событий в сфере трудовых отношений, но прежде всего они отражают сезонную динамику российского экономического кризиса, необходимость подготовки к осенне-зимнему периоду в рамках «экономики выживания» и нарастания инфляционных ожиданий»[183]183
  Кацва А. М., Патрушев С. В. Трудовые конфликты и забастовки (октябрь 1993 – сентябрь 1994) в сб. Рабочее движение и политика реформ. № 5—6 // Социальные проблемы, трудовые конфликты и рабочие организации в СНГ. М., 1994. С. 20.


[Закрыть]. Каждый год летнее расслабление (сезон отпусков) и зимняя консолидация (борьба за выживание предприятия), сменялись «сезонами социальной борьбы».

Если первой реакцией западных профсоюзов на программы капиталистической рационализации 1980-х была попытка защищать каждое рабочее место на каждом предприятии, то ФНПР была постоянно готова обсуждать альтернативные варианты модернизации. Беда в том, что в условиях инвестиционного голода никакой модернизации в большинстве отраслей не проходило. Обсуждать было нечего.

С каждым «циклом спада» ситуация становилась все более драматичной, ибо все новые и новые отрасли втягивались в воронку кризиса. Происходило постепенное накопление проблем: отраслевые конфликты перерастали в «межотраслевые узлы противоречий», а в перспективе маячил глобальный конфликт производителей с новыми собственниками.

Неолиберальная модель экономической реформы предполагала сохранение в условиях промышленного спада определенных точек роста. К числу отраслей, которые должны были бы выиграть от проводившейся политики, можно (наряду с новыми коммерческими и банковскими структурами) в первую очередь отнести строительство, энергетику, добывающую промышленность. Сырьевые отрасли легче могли «конвертировать» свою продукцию для валютного экспорта, их бесперебойная работа оставалась гарантией социально-политической стабильности и относительной жизнеспособности экономики в целом.

К числу проигравших относились прежде всего работники обрабатывающей промышленности, причем не только военно-промышленного комплекса. Текстильные производства и предприятия, производившие потребительские товары для внутреннего рынка, разваливались даже быстрее, поскольку страдали одновременно и от сужения внутреннего рынка (население беднело, сбережения были «съедены» инфляцией), и от иностранной конкуренции. Исключением оставались предприятия, временно защищенные от иностранной конкуренции (например, производители легковых автомобилей среднего класса). Кто-то даже выиграл от распада Союза (особенно – производители оборудования для добывающей промышленности, которые смогли расширить свою долю рынка за счет прекращения поставок с Украины и из Белоруссии).

Спад в обрабатывающей промышленности предопределил «географию протеста». С одной стороны – текстильщики Иванова, с другой – оборонщики Урала. Традиционно высокой оставалась и стачечная активность шахтеров. В 1994 г. «лидерами» по числу потерянных в результате стачек «человеко-дней» оказались «угольные» регионы – Кемеровская, Челябинская, Ростовская области, Красноярский край и Республика Коми. Однако повсюду, за исключением Ростовской области, не было массового участия трудящихся в коллективных действиях. Общая же численность забастовщиков оказывалась не намного больше, нежели в регионах, считавшихся «спокойными»[184]184
  См. Рабочее движение и политика реформ. № 5—6. С. 23.


[Закрыть].

В условиях спада коллективные действия малоэффективны, тем более что центральные власти заранее планировали свертывание, а возможно, и полную ликвидацию некоторых отраслей. Гибнущие отрасли не бастовали из-за того, что не могли, а в немногих растущих отраслях люди могли бастовать, но для этого не было особых поводов. До весны 1994 г. практически не было выступлений в добывающей промышленности, а горняцкие лидеры грозили забастовками в поддержку правительства – т. е. против недовольных коллег-рабочих в других отраслях. В 1995—1997 гг., когда массовые протесты охватили горняцкие регионы, остальные трудящиеся смотрели на это без особого сочувствия.