Текст книги "Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

ДЕФИЦИТ СОЛИДАРНОСТИ

Отсутствие солидарности между работниками различных отраслей было вызвано объективными причинами. Порой уровень заработной платы, если ее вообще платили, различался между предприятиями и регионами в десятки раз при приблизительно одинаковом количестве и качестве труда. Традиционная же культура рабочего движения была подорвана как советским опытом, так и либеральной идеологической гегемонией в начале 1990-х гг. Это предопределило политическую слабость рабочего движения. «Спрашивается, при таком масштабе различий экономических и иных условий, в которых оказались предприятия и целые отрасли, на какой основе профсоюзы могут сформировать какие-то общие для всех требования? – недоумевает социолог В. П. Белова. – Сила профсоюзов именно в том, что они могут выступить единым фронтом, выдвигая работодателям общие условия. Для нас это нереально»[185]185
  Трудовые отношения и коллективные действия в современной России. С. 71.


[Закрыть].

В сельском хозяйстве правительство «реформаторов» делало ставку на быстрое социальное расслоение и поддержку со стороны преуспевающих хозяйств (как из числа фермеров, так и созданных за счет приватизации). Но кризис инфраструктуры, подорожание топлива и техники сделали невозможным возникновение «точек роста». Вместо расслоения усилилось корпоративное единство. Противоборство фермеров и колхозного начальства сменилось совместными действиями по выбиванию средств из государства. Контролируя столь важный ресурс как продовольствие, аграрники имели гораздо больше шансов повлиять на власти, нежели текстильщики или работники оборонной промышленности. Однако разовые «вбросы» денег не могли остановить развал инфраструктуры села.

Для добывающих отраслей ситуация начала меняться ранним летом 1994 г. Развал внутреннего рынка, последовавший за кризисом промышленности, резко сократил внутренний спрос на продукцию добывающих отраслей в то самое время, когда их возможности на внешнем рынке были исчерпаны, а бывшие союзные республики увязли в долгах. За этим последовал углубляющийся кризис инфраструктуры. Без государственных инвестиций разрушалась транспортная система, выходили из строя трубопроводы. Общий дефицит инвестиций в стране сказывался и на отраслях-«победителях». Фактическое прекращение государственных инвестиций не смогло заменить ни вливания западного и отечественного частного капитала, ни самофинансирование предприятий.

«Снижение государственной поддержки отрасли не компенсируется ростом цен (с 1991 г. – в 450 раз) на уголь, поскольку стоимость горно-шахтного оборудования, все производство которого оказалось за пределами России, возросла в 1400 раз», – отмечала «Независимая газета». – 55% шахт эксплуатируются более сорока лет. Выбытие мощностей в угольной промышленности в три раза превышает ввод новых. Качество добываемого угля ниже всякой критики, однако закрытие крупной шахты – такой, как «Хальмер-Ю», – правительству просто не под силу, ибо потребует затрат, оцениваемых приблизительно в 40—43 млрд рублей. Угольщики требуют минимум – социальных гарантий и активных преобразований в отрасли, угрожая правительству осенними забастовками[186]186
  Независимая газета. 1.09.1994.


[Закрыть].

Из-за кризиса транспорта российское сырье неожиданно оказалось слишком дорогим именно на внутреннем рынке. Это породило в отдаленных районах дополнительный рост цен, от которого резко отставала заработная плата. «Новыми проигравшими» оказались в первую очередь шахтеры и нефтяники, по которым ударила и политика сдерживания инфляции на основе «жесткой бюджетной экономии», и рост региональных диспропорций. Выступления трудящихся начались в конце 1993 г. в Печорском угольном бассейне, но в 1994 г. акции протеста распространились по всему северу. Острые конфликты возникли и в лесной отрасли. В феврале 1994 г. на 700 предприятиях была прекращена отгрузка продукции. В акции участвовало более 800 тыс. человек по всей стране[187]187
  См. Пронин С., Столповский Б. Цит. соч. С. 132.


[Закрыть]. Протестовали летом 1994 г. и работники атомной энергетики, но здесь из-за специфики отрасли забастовку заменили символическими действиями («накопление персонала»). В 1997 г. кризис энергетики привел к полному параличу экономики Приморского края.

Разобщенность трудящихся по отраслям и регионам усиливала роль корпоративной солидарности внутри предприятия и отрасли. Но границы и противоречия этой корпоративной солидарности слишком очевидны. Оказываясь заложником патернализма, рабочее движение не смогло реализовать свой потенциал. Забастовки, голодовки и демонстрации стали частью повседневной жизни и... все оставалось по-старому.

Тем временем директорский корпус постепенно утрачивал прежнее единство. В нем наблюдалось явное расслоение. Часть высших административных кадров вошла в состав новой «обуржуазившейся» номенклатуры, сосредоточив в руках огромную собственность и власть. Другая часть административного персонала, и даже директоров, напротив, оказалась более тесно связана со своими работниками в общем противостоянии «новым порядкам».

Тот факт, что коллектив сталкивался в одно и то же время с разными типами конфликтов, надолго предопределил сосуществование двух типов профсоюзов. Зачастую одни и те же люди состояли в двух профсоюзах сразу или постоянно переходили из одного в другой. Шахтеры раньше и лучше других поняли необходимость совместных действий конкурирующих профсоюзов. В Киселевске летом 1994 г. во время стачки на шахте № 12 рабочие потребовали от обоих профсоюзов объединить действия горняков Киселевска и Прокопьевска, чтобы совместными усилиями «давить» на правительство. Контакты и совещания представителей обоих шахтерских профсоюзов на местах стали обычной практикой, несмотря на сохраняющееся соперничество. Показательно, что и руководство компании «Росуголь» вместо того, чтобы противопоставлять друг другу и этим ослаблять профсоюзы, склонно было вести с ними совместную работу в рамках общеотраслевого корпоративного сотрудничества.

Ослаблению «альтернативных» профсоюзов способствовала и «прорыночная» идеология, которая, ориентируясь на «западные» образцы поведения, делала их абсолютно не готовыми решать проблемы реально существующего постсоветского рынка. По мере нарастания проблем в «альтернативном» профдвижении усиливался идеологический кризис. Стачкомы и «рабочие комитеты», возникшие в 1990—1991 гг., тоже не смогли развить свой успех. Большая часть их кадров либо покинула ряды рабочего движения, либо составила основу «альтернативной» профбюрократии. В 1992– 1993 гг. возникло большое количество новых стачкомов, главным образом по инициативе профсоюзов, входящих в ФНПР. Но и эти стачкомы не всегда можно было считать выразителями «низовой» инициативы. Они создавались профсоюзом как прикрытие для того, чтобы избежать непосредственного столкновения с властью или репрессий при проведении стачки. Порой они обретали самостоятельность и даже вступали в конфликт с «родным» профсоюзом. Так было во время выступлений медиков и учителей в 1992 г. Иногда возникали противоречия между стачкомами «самостоятельными» и «бумажными» – как в Нефтегазстройпрофсоюзе в 1994 г. Профсоюз угольщиков первым в ФНПР отказался от «стачкомов прикрытия», заявив в 1993 г., что забастовки должны проводиться открыто самим профсоюзом.

На протяжении 1991—1993 гг. ФНПР показала себя способной эффективно и жестко вести переговоры по Генеральному, региональным и отраслевым тарифным соглашениям, защищая рабочие места и заработную плату. Слабым местом федерации оставалась неспособность мобилизовать людей на активные действия. Исходя из этого, власти выработали собственную тактику. Они шли на уступки в ходе переговоров, а затем не выполняли взятых на себя обязательств. Принятый в 1991 г. закон об индексации зарплаты, который профсоюзы считали своим главным достижением, не выполнялся. По данным профсоюзов, Генеральное соглашение 1992 г. выполнялось обычно не более чем на 50—60%.

Осенью 1992 г. ФНПР организовала всероссийские коллективные действия, требуя от правительства корректировки курса реформ. Несмотря на радикальные настроения значительной части профсоюзного актива, эти коллективные действия окончились неудачей. Многочисленные собрания и митинги напоминали очередную пропагандистскую кампанию прошлых лет. Не было ни четких общероссийских требований, ни ясной программы дальнейших действий. Власти просто не реагировали на выступления ФНПР, а профсоюзы оказались не в состоянии перейти от митингов к более серьезным мерам.

Провал последующего «осеннего» и «весеннего» наступлений 1992 г. углубил кризис в «официальных» профсоюзах. Выработка единой позиции затруднялась тем, что ФНПР представляла собой объединение отраслевых и территориальных структур. Соотношение сил между ними определяло выбор политики. «Территориалы» более радикальны и склонны были выдвигать жесткие требования к правительству. Отраслевики, руководство которых располагается в Москве, предпочитали прямые переговоры с министерствами.

Профсоюзы постоянно отставали от развития событий. ФНПР потеряла почти год, не решаясь заявить об оппозиции правительству. Московская федерация профсоюзов сразу же заняла нишу конструктивной оппозиции, а общероссийский профцентр пытался проводить линию критической поддержки реформ – в то самое время, когда Гайдар и его команда занимались реализацией программы Международного валютного фонда, направленной, помимо всего прочего, на разгром профсоюзов. На собственном опыте профсоюзные деятели России обнаружили цену ошибки. В 1993 г. ФНПР повторяла путь, пройденный московскими профсоюзами за год до того. Зато в Москве руководство профсоюзов к тому времени уже стало куда менее радикальным. Критики обвиняли руководство МФП в коррупции. Ее лидеры оказались заложниками собственного успеха: выступлениями 1991 и 1992 гг. они добились от руководства столицы серьезных уступок и теперь должны были заботиться о сохранении достигнутого, предпочитая «не раскачивать лодку».

Левым активистам и политикам, которые по инициативе лидера МФП Михаила Шмакова стали появляться в профсоюзных структурах, пришлось испытать на себе прессинг «аппарата». Подобную школу неплохо было бы пройти и многим западным интеллектуалам. Это было тяжелое испытание, требовавшее крепких нервов. Люди оказывались погребены в кабинетах, завалены горами бумаг. Для подготовки решения в ФНПР требовалось собрать 8—10 подписей, а чтобы приступить к исполнению уже принятых решений, требовались новые подписи, иногда больше дюжины. Бегать из кабинета в кабинет, собирая подписи у людей, совершенно не заинтересованных в решении вопроса, называлось на аппаратном языке «приделать бумаге ноги». Число совещаний вообще не поддавалось учету.

Впрочем, бюрократия до поры ограничивала коррупцию. Потратить даже небольшую сумму денег без множества согласований было почти невозможно. Это не значит, будто в профдвижении коррупции не было, но на общем фоне структуры ФНПР, безусловно, выглядели «чистыми».

ПОРАЖЕНИЕ ПРОФСОЮЗОВ

Летом 1993 г. ФНПР смогла добиться первого заметного успеха: была создана Российская ассамблея социального партнерства (РАСП). В РАСП объединились ФНПР, Российский союз промышленников и предпринимателей (РСПП) во главе с А. Вольским (лидером «Гражданского союза»). Российский конгресс деловых кругов и другие менее крупные организации. На практике под названием «предприниматели» в этих объединениях выступали в основном «красные директора» – управленческие кадры бывших государственных предприятий. Они согласовали с ФНПР совместную позицию по борьбе за сохранение производства. ФНПР получила мощных союзников в Трехсторонней комиссии, где «официальные» профсоюзы смогли теперь противостоять блоку правительства с «альтернативными» профсоюзами и частью работодателей. Таким образом правительство лишилось инструмента «цивилизованного» давления. Одновременно руководство ФНПР в своем противостоянии с правительством все более сближалось с руководством Верховного Совета и органами представительной власти на местах, в которых традиционные профсоюзы видели естественных союзников.

Вторым успехом ФНПР стали массовые акции летом 1993 г. Правительство само спровоцировало конфликт с профсоюзами, сорвав, как и в 1992 г., выполнение Генерального тарифного соглашения с ФНПР. В ответ ФНПР смогла поднять на активные действия только в первые десять дней 1,5 млн человек. Во многих случаях стачки были поддержаны руководством предприятий, а местная администрация в Приморском крае использовала социальный конфликт, чтобы выдвинуть собственные требования к центру.

Полной неожиданностью для правительства стало то, что традиционные профсоюзы сумели реально мобилизовать миллионы своих членов. Нарушая Генеральное соглашение, власти не ожидали натолкнуться на серьезное сопротивление. Настроения на местах были гораздо более радикальны, чем в центральном аппарате ФНПР. Там, где стихийно складывалась предзабастовочная ситуация, структуры ФНПР видели свою задачу в том, чтобы обеспечить законный характер выступлений, собрать, обобщить и передать наверх требования, провести по этим требованиям переговоры с правительством. Напротив, сроки и масштабы коллективных действий зависели, как правило, от состояния дел на местах, хотя ФНПР всегда подчеркивала свою координирующую роль. Однако к сентябрю центральный аппарат стал утрачивать контроль над акциями протеста, а к концу сентября они фактически сошли на нет. Политический кризис осенью и сентябрьско-октябрьский государственный переворот положили конец профсоюзным выступлениям.

В октябрьских событиях 1993 г. ФНПР потерпела серьезное поражение. Коллективные действия в августе разворачивались в основном стихийно, а в сентябре так же стихийно начали затихать. События подтвердили самые худшие ожидания. В августе я писал о двух сценариях – оптимистическом (профсоюзы овладевают ситуацией и становятся важнейшей общественной силой) и пессимистическом (профсоюзы теряют контроль над событиями, оказываются не способны эффективно действовать, и это приводит к тяжелым последствиям как для самих профсоюзов, так и для демократии в России). Все развивалось точно по пессимистическому сценарию. Коллективные действия фактически прекратились на фоне московских политических конфликтов. Клочков оказался перед выбором: если профсоюзы не пригрозят забастовками в защиту конституции, с их заявлениями никто не будет считаться. Если призовут к забастовкам, то не смогут их успешно организовать. В результате была принята двусмысленная формула «вплоть до забастовок», которая никого ни к чему не обязывала и никого не напугала. Власти, увидев бессилие ФНПР, предприняли очередной натиск, пригрозили роспуском ФНПР. На самом деле полная ликвидация ФНПР была правительству не нужна, ведь множество текущих проблем власти без помощи профсоюзного аппарата просто не могли решить. Но запугать профсоюзных лидеров удалось. После расстрела Белого дома среди руководства ФНПР началась настоящая паника. Правительство конфисковало у профсоюзов фонд социального страхования, в некоторых регионах власти попытались захватить профсоюзную собственность.

После избрания лидером ФНПР Михаил Шмаков открыто дал понять, что настало время налаживать отношения с властью. Страх потерять собственность парализовал многих лидеров. Надо было выбирать: что главное – борьба или управление собственностью? Выбор был сделан в пользу собственности.

Московский опыт «социального партнерства» толкал лидеров ФНПР на повторение тех же шагов в масштабах России. Однако это было невозможно, поскольку правительство России не имело в середине 1990-х гг. ресурсов, подобных тем, которые московские власти могли бросить на решение социальных проблем в столице.

Когда зимой 1994 г. Гайдар ушел с поста вице-премьера, в профсоюзах появилась надежда, что теперь все проблемы удастся решить. Весна 1994 г. была объявлена президентской командой временем национального примирения. Между тем социальные конфликты лишь обострялись. Новая волна коллективных действий поднялась из-за задержек с выплатой зарплаты. С февраля 1994 г. число трудовых конфликтов России ежемесячно увеличивалось в среднем на 18%. Шахтеры, рабочие атомных электростанций пикетировали здание правительства. На Дальнем Востоке прошла всеобщая стачка водителей – впервые в истории России. В Надыме (Восточная Сибирь) в ходе всеобщей стачки забастовщики взяли власть в свои руки. Шахтеры выдвинули политические требования, всекузбасская конференция трудовых коллективов выразила недоверие Ельцину и начала сбор подписей в поддержку досрочных президентских выборов. Поскольку центральный аппарат ФНПР демонстративно ничего «не замечал», решающая роль в этих событиях принадлежала отраслевым профсоюзам, часто согласовывавшим свои действия с руководством предприятий. Между тем директорский корпус был вовсе не заинтересован в развертывании движения протеста. Он лишь использовал выступления трудящихся в качестве своеобразного инструмента лоббирования.

28 апреля 1994 г. ФНПР подписала Договор об общественном согласии, который обязывал участников воздерживаться от выступлений протеста. Одновременно Министерство труда России решило провести через Государственную думу новый Кодекс законов о труде, который резко сужал права профсоюзов и наемных работников по сравнению с советским законодательством. ФНПР, связанная октябрьским соглашением и Договором об общественном согласии, могла противопоставить этому лишь лоббирование парламентских фракций и правительства. Поскольку невозможно было полностью избежать конфликтов, политика руководства ФНПР, начиная с осени 1993 г., состояла в переносе центра тяжести с общероссийских коллективных действий на выступления на местах. Сходные тенденции прослеживались и в «альтернативных» профцентрах.

Летом 1994 г. стало очевидно, что правительство вновь игнорирует Генеральное тарифное соглашение. ФНПР протестовала на Трехсторонней комиссии – и только. Российский профсоюз машиностроителей пошел дальше, отозвав свою подпись под Договором об общественном согласии. Свои подписи стали отзывать и другие отраслевые профсоюзы. Никаких серьезных последствий это тоже не имело. Лидеры ФНПР были вынуждены вновь прибегнуть к коллективным действиям.

Осенью 1994 г. руководство ФНПР сделало основную ставку на митинги и пикеты, пытаясь, насколько возможно, не допускать забастовок. Это объяснялось, помимо прочего, финансовыми причинами. Несмотря на то что пикеты обходятся очень дорого профсоюзному бюджету, они стоят дешевле стачек. Децентрализация профсоюзных средств в середине 1980-х гг. практически сделала невозможным создание крупных фондов солидарности и забастовочных фондов. В случае стачки профсоюзы должны быть либо уверены в быстрой победе, либо надеяться на энтузиазм работников. Пикетирование же могло дать ощутимые результаты лишь в том случае, если бы власти сознавали, что за пикетами последуют стачки. Это было очевидно в случае с шахтерами летом 1993 г. и ранней весной 1994 г. Профсоюзы, которым удалось «подверстать» свои акции к шахтерским выступлениям, тоже добились результатов. Но когда пикеты стали выстраиваться у Дома Правительства практически каждый день в течение весны 1994 г., они стали совершенно неэффективны. Такими же неэффективными оказались «дни протеста», проводившиеся ФНПР ежегодно. Пресса открыто иронизировала над жестами профсоюзных лидеров, сводивших борьбу за права рабочих к однодневным символическим акциям. Серьезные столкновения с властью не укладывались в новую стратегию федерации, «предлагающей себя в качестве респектабельной, стабильной организации, готовой сразу выступить в качестве элемента госуправления экономикой»[188]188
  Независимая газета. 16.03.1996.


[Закрыть].

Каждый отраслевой профсоюз все более замыкался в собственной жизни, ориентируясь, скорее, на «своих» директоров, чем на «товарищей» по рабочему движению. Впервые за все время своего существования ФНПР столкнулась с финансовым кризисом. Многие организации перестали платить взносы. Расходы на аппарат существенно росли, его эффективность катастрофически падала. Увеличивающиеся расходы покрывались доходами от приватизации профсоюзной собственности. К концу 1995 г. лишь 5% бюджета ФНПР покрывалось за счет членских взносов. В результате резко ослабели связи между профсоюзами и их членами. Усилились противоречия между «богатыми» и «бедными» организациями, причем «богатство» или «бедность» не зависели непосредственно ни от численности профсоюза, ни от благосостояния его членов.

Руководство профсоюзов все более становилось не только независимо от рядовых членов, но незаинтересовано в своей непосредственной «уставной» деятельности. Ее заменяли всевозможные политические интриги и коммерческие операции. На этом фоне в профсоюзах стремительно росла коррупция. Либеральная пресса с удовольствием констатировала: «наиболее мобильные профессиональные союзы сегодня сближаются с бандитами»[189]189
  Время-MN. 11.10.1999. С. 3.


[Закрыть]. Сотрудничество коррумпированных профсоюзных лидеров с мафиозными структурами стало достаточно распространенной практикой как в «старых», так и в «новых» организациях. Однако еще более частым явлением стало банальное разворовывание средств.

Не имея возможности ни конструктивно сотрудничать, ни бороться с властью, профсоюзы делались зависимы от ее подачек. К концу ельцинской эпохи ФНПР вновь становится официальным профцентром, занимающимся проблемами трудящихся на правительственном уровне. Корпоративная солидарность между трудовыми коллективами и директорами оказалась гораздо сильнее, чем солидарность организованного рабочего класса. Но корпоративный протест противоречив и консервативен. А следовательно, обречен.

Конец 1990-х гг. оказался временем, когда старая корпоративная солидарность постепенно разрушалась, а новая, классовая, никак не могла сложиться из-за разобщенности трудовых коллективов, неоднородности экономики и сохраняющихся корпоративных барьеров. Психологическое состояние масс оставалось близким к депрессии. «Нормой поведения становится крайний индивидуализм, жесткая конкуренция за получение рабочего места, растет взаимная отчужденность людей, которых еще недавно объединяли общие корпоративные интересы, – сетовали левые социологи. – Все чаще приходится сталкиваться с фактами равнодушного отношения тех, кто трудится на относительно благополучных предприятиях, к бедственному положению родственных коллективов. Иногда групповой эгоизм проявляется в том, что рабочие отдельных, сохранивших работоспособность предприятий, демонстрируют откровенную незаинтересованность в улучшении ситуации в других коллективах, так как видят в них конкурентов на рынке труда и сбыта продукции»[190]190
  Рабочая политика. 1996. № 5. С. 16.


[Закрыть].

Рынок разлагал индустриальную общину так же, как за сто лет до того он разложил общину крестьянскую. Поражение Верховного Совета, пытавшегося опереться на корпоративные структуры в противовес центральной бюрократии и «компрадорам», означало и решающее поражение общинного начала в экономике. С продолжением неолиберального курса индустриальная община не была уничтожена, но утратила прежнюю органичность и устойчивость.

Между тем в наиболее модернизированных регионах– Москве, Петербурге, Нижнем Новгороде, представлявших своего рода «анклавы» капиталистического центра, тоже нарастало недовольство. Новое поколение видело в существующих порядках тормоз для развития страны. Однако между растущим недовольством трудящихся модернизированного сектора и отчаянием представителей индустриальной общины или новых маргиналов не было связи. Не было и общественных или политических организаций, способных скоординировать разные формы протеста.

БОРЬБА НАРАСТАЕТ

Директора предприятий и профсоюзные руководители так или иначе сумели решить свои проблемы. Они успешно находили свое место в постсоветском истеблишменте. Между тем положение большинства населения продолжало ухудшаться. Как и во многих странах, практиковавших неолиберальную модель, некоторое улучшение макро-экономических показателей (стабилизация рубля, замедление спада производства и т. д.) сопровождалось в 1994—1997 гг. углублением социального кризиса. Все большим становилось число «диких» забастовок, голодовок. В Сибири и на Дальнем Востоке доведенные до отчаяния люди выходили на улицы, перекрывали дороги, останавливали движение поездов. Учителя и шахтеры совершали публичные самоубийства. В мае 1997 г. «Независимая газета» писала про настоящую «эпидемию самоубийств» в Кузбассе, сопровождавшую «реструктурирование угольной отрасли» по программе Всемирного банка: «Главная причина этой трагедии – отчаяние людей, не только не получавших денег за тяжелый, опасный и некогда почетный труд, но и полнейшая безысходность и полное отсутствие какой-либо перспективы»[191]191
  Независимая газета. 17.05.1997.


[Закрыть].

В Кемерове шахтерами стали создаваться «комитеты спасения», фактически бравшие на себя некоторые функции местной власти. Происходило это несмотря на противодействие руководства профсоюзов, повторявшего, что подобные органы не нужны, поскольку «все функции, которые пытаются взять на себя рабочие комитеты и комитеты спасения, четко прописаны в конституции и в законе» и должны выполняться государством. Надо лишь добиваться «влияния на эту власть»[192]192
  Момент истины. 1996. № 2. С. 3.


[Закрыть].

И администрация предприятий, и профсоюзы постепенно утрачивали контроль за событиями. В Государственной думе раздавались голоса, предрекавшие: «Шахтер в следующий раз будет обматывать нитку динамита не вокруг себя, а вокруг линии электропередач», ибо «когда у человека остается выбор умереть от голода или от пули, он выбирает пулю»[193]193
  Момент истины. 1996. N° 2. С. 3.


[Закрыть]. Растущая радикализация масс, однако, еще не означала подъема классовой борьбы. Во Владивостоке, где люди месяцами не получали зарплаты, где отключалось электричество и отопление, люди требовали прямого президентского правления, надеясь, что чиновники, присланные из Москвы, будут лучше местных. В других регионах протестующие выдвигали путаные, противоречивые требования и расходились по домам, выслушав очередную порцию лживых обещаний.

Ни заседавшие в Думе оппозиционные партии, ни профсоюзы, ни радикальные левые, увлеченные академическими дискуссиями и критикой оппортунизма парламентариев, не могли повлиять на ситуацию. Между тем углубление социального кризиса заставляло трудящихся самих искать выход. Ответом на политику властей стала разразившаяся летом 1998 г. «рельсовая война». Потерявшие терпение рабочие стали перекрывать крупнейшие железнодорожные артерии страны. Эта форма борьбы оказалась неожиданно эффективной. Миллионные убытки, понесенные государством и экспортными отраслями экономики, заставили правительство пойти на уступки. Положение дел с выплатой зарплаты в угольной отрасли улучшилось. С июня по октябрь на Горбатом мосту у Дома Правительства стоял шахтерский пикет, требовавший отставки президента Ельцина. Лидеры НПГ, прежде поддерживавшие либеральные реформы, начали ругать капитализм и произносить революционные речи. Профсоюзы Воркуты потребовали национализации угольной промышленности.

Если в 1991 г. именно среди горняков были сильнее всего либеральные настроения, то в 1998 г. социологи уже дружно отмечали «конец шахтерского либерализма»[194]194
  Трудовые отношения и коллективные действия в современной России. С. 262.


[Закрыть]. В конце 1990-х гг. растущая оппозиционность наблюдалась и в настроениях менеджеров низшего звена. Сохранение неолиберальной модели воспринималось ими как угроза самому существованию промышленности. Разочарование в либерализме охватило не только шахтеров, но и представителей среднего класса. Показателем этого стал резкий рост численности профсоюзов в банковском секторе и других предприятиях «нового частного бизнеса». Деловая газета «Ведомости» писала про «призрак профсоюза в банках», появившийся после 1998 г.: «Получающие хорошую зарплату банковские работники вряд ли задумались бы о том, чтобы последовать примеру шахтеров и горняков, если бы не кризис и сокращение штатов и зарплат, уже случившиеся и ожидаемые в связи с реструктуризацией банковской системы»[195]195
  Ведомости. 11.10.1999. С. 6.


[Закрыть]. Список выигравших и проигравших в ходе реформы в очередной раз нужно было пересматривать.

Обострение социальных конфликтов и финансовый крах августа 1998 г. привели к падению неолиберального кабинета Сергея Кириенко. Последовали первые с 1991 г. попытки серьезной корректировки курса. Однако для того чтобы изменить направление развития страны, стихийных протестов оказалось недостаточно. После краткого перерыва, вызванного приходом к власти правительства Евгения Примакова осенью 1998 г., социальная напряженность снова стала нарастать. Отставка Примакова в мае 1999 г. была воспринята значительной частью общества как доказательство того, что никаких перемен к лучшему от властей ждать не приходится. Между тем в условиях возрастающего расслоения старой административной элиты «директорская забастовка» начала 1990-х гг. сменилась новой формой корпоративного массового действия, когда одна часть администрации компании использовала рабочих против другой, одни претенденты на собственность – против других. «Использование данного законом права на забастовку также стало весьма популярным методом борьбы за собственность», – возмущалась праволиберальная газета «Время-MN». «Рабочие коллективы постепенно превращаются в орудие передела собственности – такое же, скажем, как арбитражный суд, пластиковая бомба и контрольный выстрел в голову. Схема использования недовольных масс в собственнических интересах в течение последнего года была отработана во многих регионах страны. На Выборгском целлюлозном комбинате рабочие не допустили собственников к управлению. В Оренбурге на химическом предприятии «НАСТА» ведомые директором, отстраненным акционерами от руководства, пролетарии блокировали здание заводоуправления и вступили в сражение с милиционерами, прибывшими исполнять решение арбитражного суда. Некоторые якобы трудовые конфликты остаются незамеченными, однако при желании гнев пролетариата можно усилить, излив его на телеэкраны и газетные страницы. Так, например, совсем недавно и было на Ачинском глиноземном комбинате, рабочие которого заступились за своего директора, на которого покусился Александр Лебедь»[196]196
  Время-MN. 11.10.1999. С. 3.


[Закрыть].

В большинстве подобных конфликтов трудящимися манипулировали. Их выступления не только не имели ничего общего с классовой борьбой, но порой и противоречили собственным интересам рабочих. Однако у этих конфликтов была и другая сторона. Уже то обстоятельство, что решение вопросов собственности стало зависеть от рабочих выступлений, полностью противоречило «нормальной логике» капитализма. Когда решение арбитражного суда может быть отменено действиями рабочего комитета, это ставит под вопрос само существование буржуазного права и вводит явочным порядком своеобразный рабочий контроль на производстве – пусть и в интересах одной из соперничающих групп собственников. Конфликты сопровождались насилием, столкновениями с милицией, из которых рабочие нередко выходили победителями. Это меняло психологическую ситуацию в трудовых коллективах. Почувствовав за собой силу, рабочие начинали применять ее не только в интересах своих «покровителей», но и в собственных интересах.