Текст книги "Конь бледный"

Автор книги: Борис Савинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Я вызвал сегодня Елену письмом. Она вошла, и мне сразу стало радостно и спокойно. Будто не было долгих дней тревоги и ожиданья, будто не я жил местью, холодно готовил убийство. Так радостно и спокойно бывает в летние вечера, когда звёзды зажглись и в саду аромат цветов, тёплый и пряный. На Елене белое платье. Она дышит свежестью и здоровьем. Ей двадцать лет. Её глаза не смеются, она, стыдливая, говорит: – Вы были всё время в Москве? – Да, конечно, я был в Москве. – Так вы?… – Что я? – Так это… вы? И она опускает глаза. Мне хочется её крепко обнять, поднять на руки, поцеловать как ребёнка. Теперь, когда я вижу её, её сияющие глаза, я знаю: я люблю её детский смех, наивную красоту её жизни. И я с восторгом слушаю её голос: – Боже мой, если б вы знали, как я боялась. Когда это случилось, я уже знала, что это… вы… что это вы… победили… И потом шепчет ещё: – Как страшно… И тогда я думаю так: вот я жил мыслью о ней, а она не думала обо мне, не мучилась мною. Она думала о терроре, о том, что я убиваю. Да, конечно, я убиваю… И я говорю громко: – Да, это сделали мы. Она краснеет. И вдруг, как тогда, мягко и нежно опускает мне руки на плечи. Её дыханье жжёт мне лицо. И с неизведанной мукой встречаются наши губы. Я прихожу в себя, – она сидит в кресле. На моих устах ещё её поцелуй и вся она такая близкая и чужая. – Жорж, милый, любимый Жорж, не будьте печальны. И она, стыдливо и жарко, тянется телом ко мне. Я целую её. Целую её волосы и глаза, её бледные пальцы, её любимые губы. Я не думаю уже ни о чём. Я знаю только: вот она у меня на руках и трепещет её молодое тело. Догорает в окне прощальный закат. Красный луч бродит по потолку. Она, белая, лежит у меня на руках и уже нет похмелья пролитой крови. И нет ничего. 24 августа. Эрна едет сегодня. Она похудела и как-то сразу увяла. Погас на щеках румянец и лишь по-прежнему беспомощно вьются кудри, словно просят пощады. Я надолго прощаюсь с нею. Она стоит передо мной, хрупкая и печальная. Её опущенные ресницы дрожат. Она говорит тихо: – Ну, вот, Жоржик, конец. – Ты рада? – А ты? Я хочу ей сказать, что я счастлив и горд, но в душе у меня сегодня нет ликования. Я угрюмо молчу. Она вздыхает. Под кружевом платья её грудь ходит порывисто и глубоко. Она, видимо, хочет мне что-то сказать, волнуется и не смеет. Я говорю: – Когда поезд отходит? Она вздрагивает. – В девять часов. Я равнодушно смотрю на часы. – Эрна, ты опоздаешь. – Жорж… Она всё ещё не решилась. Я знаю: она заговорит о любви, будет просить участия. Но во мне нет любви и я ничем не могу ей помочь. – Жорж, неужели? – Что неужели? – Неужели мы расстаёмся? – Ах, Эрна, не навсегда. – Нет, навсегда. Её голос чуть слышен. Я отвечаю ей громко: – Ты, Эрна, устала. Отдохни и забудь. И до меня долетает шёпот: – Я не забуду. В ту же минуту я вижу: её глаза покраснели и легко, как вода, покатились частые слёзы. Она некрасиво трясёт головою. Её локоны мокнут в слезах, жалко свисают к шее. Она рыдает и шепчет невнятно, глотая слова: – Жорж, милый, не уйди от меня… Солнышко моё, не уходи… В памяти встала Елена. Я слышу её звонкий радостный смех, вижу сияющие глаза. И я холодно говорю Эрне: – Не плачь. Она сразу умолкла. Вытерла слёзы, уныло смотрит в окно. Потом встаёт и, шатаясь, подходит ко мне. Прощай, Жорж. Прощай. Я повторяю, как эхо: – Прощай. Вот она стоит у моих открытых дверей и ждёт. И всё ещё шепчет с тоскою: – Жорж, ты ведь приедешь… Жорж?… 28 августа. Эрна уехала. Кроме меня в Москве ещё Генрих. Он поедет за Эрной. Я знаю: он любит её и, конечно, верит в любовь. Мне смешно и досадно. Я помню: я сидел в тюрьме и ждал казни. Тюрьма была сырая и грязная. В коридоре пахло махоркой, солдатскими щами. За окном шагал часовой. Иногда через стену долетали обрывки жизни, случайные слова разговора. И было странно: там за окном море, солнце, жизнь, а здесь одиночество и неизбежная смерть… Днём я лежал на железной койке, читал прошлогоднюю «Ниву». Вечером тускло мерцали лампы. Я украдкой влезал на стол, цеплялся руками за прутья решётки. Видно было чёрное небо, южные звёзды, сияла Венера. Я говорил себе: ещё много дней впереди, ещё встанет утро; будет день, будет ночь. Я увижу солнце, я услышу людей. Но как-то не верилось в смерть. Смерть казалась ненужной и потому невозможной. Даже радости не было, спокойной гордости, что умираю за революцию. Было какое-то странное равнодушие. Не хотелось жить, но и умирать не хотелось. Не тревожил вопрос, как прожита жизнь, не рождалось сомнения, что там, – за тёмной гранью. А вот помню: режет ли верёвка шею, больно ли задыхаться? И часто вечером, после поверки, когда на дворе затихал барабан, я пристально смотрел на жёлтый огонь лампы, – единственный предмет на покрытом хлебными крошками тюремном столе. Я спрашивал себя: нет ли страха в душе? И я отвечал себе: нет. Потому что мне было всё – всё равно… А потом я бежал. Первые дни в сердце было всё то же мёртвое равнодушие. Машинально я делал так, чтобы меня не поймали. Но зачем я это делал, зачем я бежал, – не знаю. Там, в тюрьме, иногда казалось, что мир прекрасен и хотелось воздуха и горячего солнца. А здесь, на воле, меня снова томила скука. Но вот однажды, под вечер, я остался один. Восток уже потемнел, загорались ранние звёзды. Фиолетовой дымкой заткались горы. Снизу, с реки, повеяла ночь. Сильно пахнет трава. Громко трещат цикады. Воздух тягучий и сладкий, как сливки. И вот в эту минуту я понял вдруг, что я жив, что нет смерти, что жизнь опять впереди и что я молод, здоров и силён… И теперь я чувствую то же. Да, я молод, здоров и силён. Я ещё раз ушёл от смерти. И в сотый раз я спрашиваю себя: в чём же моя вина, если я целовал Эрну? И не большая ли вина, если б я отвернулся, если б я её оттолкнул? Вот пришла женщина и принесла с собой любовь и милую ласку. Почему эта ласка рождает горе? Почему любовь даёт не радость, а муку? Я не знаю, я не могу и не пытаюсь узнать. И мне кажется иногда: Ваня знает. Но его уже нет. 1 сентября. Снова приехал Андрей Петрович. Он с трудом разыскал меня и теперь долго и весело жмёт мне руку. Его старческое лицо сияет. Он доволен. Морщинки у глаз расползлись у него в улыбку. – Поздравляю вас, Жорж. – С чем это, Андрей Петрович? Он лукаво щурит глаза, качает лысою головою, – С победой и одолением. Мне скучно с ним и я бы охотно ушёл. Мне скучны его слова, его докучные поздравления. Но он невинно улыбается мне: – Да-а, Жорж, правду сказать, мы уже и надежду теряли. Неудачи да неудачи, – чувствовали, что у вас неудачи. И, знаете, – он наклоняется к моему уху, – упразднить даже вас хотели. – Упразднить?… То есть как? – Дело прошлое… Я сказку: знаете, не верилось нам. Сколько времени, а дел никаких… Ну и стали мы думать: не лучше ли упразднить? Всё одно, ничего не выйдет… Вот старые дураки… А? Я с изумлением смотрю на него. Он всё тот же: седой и дряхлый. Пальцы его, как всегда, прокопчены табаком. – И вы… вы думаете, можно нас упразднить? – Ну, вот, Жорж, вы уже рассердились. – Я не сержусь… Но скажите, – вы думаете, можно нас упразднить? Он любовно хлопает меня по плечу. – Эх, вы… Пошутить с вами нельзя… И потом говорит деловито: – Ну, а теперь кого? А? – Пока никого. – Никого?… – Комитет решил министра юстиции. – То комитет, а то я… Ах, Жорж… Я смеюсь. – Ну что вы, Андрей Петрович? Я говорю: дайте срок. Он долго думает про себя, по-стариковски жуёт губами. – Жорж, вы остаётесь в Москве? – Да, в Москве. – Уезжайте-ка лучше. – У меня дело есть. – Дело? Он опечален: что за такие дела? Но спросить у меня не смеет. – Ну, ладно, Жорж, приедете, потолкуем… . И снова весело жмёт мне руку. – А ловко. Здорово… Молодцы… Андрей Петрович – судья: он хвалит и он же клеймит. Я молчу: он ведь искренно верит, что я рад похвале. Жалкий старик. 3 сентября. Ваню сегодня судят. Я лежу в случайной квартире, на диване, в жарких подушках. Ночь. В раме окна ночное небо. На небе звёздное ожерелье. Большая Медведица. Я знаю: Ваня лежал целый день на тюремной койке, иногда вставал, подходил к столу и писал. А теперь ему так же, как и мне, светит Медведица. И так же, как я, он не спит. Я знаю ещё: завтра казнь. Завтра войдёт палач в красной рубахе с верёвкою и нагайкою. Он свяжет Ване руки назад и верёвка вопьётся в тело. Зазвенят под сводами шпоры, часовые уныло звякнут ружьём. Распахнутся ворота… На песчаной косе курится тёплый туман, ноги вязнут в мокром песке. Розовеет восток. На бледно-розовом небе чёрный загнутый шпиль. Это виселица. Это – закон. Ваня всходит на плаху. В утренней мгле он весь серый, глаза и волосы одного цвета. Холодно и он ёжится, глубже уходит шеей в поднятый воротник. А потом палач надевает саван, стягивает верёвку. Саван белый и рядом красный палач. Неожиданно громко стучит отброшенный табурет. Тело висит. Висит Ваня. Подушки жгут мне лицо. Одеяло сползает на пол. Неудобно лежать. Я вижу Ваню, его восторженные глаза, русые кудри. И робко спрашиваю себя: зачем виселица? зачем кровь? зачем смерть? И тотчас я вспоминаю: «Мы должны полагать души свои за братьев». Так сказал Ваня. Но ведь Вани уж нет… 5 сентября. Я говорю себе: Вани нет. Это простые слова, но мне не верится в них. Мне не верится, что он уже умер. Вот стукнет дверь, он тихо войдёт и я, как прежде, услышу: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». Ваня верил в Христа, я не верю. В чём же разница между нами? Я лгу, шпионю и убиваю. Ваня лгал, шпионил и убивал. Мы все живём обманом и кровью. Во имя любви? Христос взошёл на Голгофу. Он не убил, Он даровал людям жизнь. Он не лгал, Он учил людей истине. Он не предательствовал, Он сам был предан учеником. Так одно же из двух: или путь ко Христу, или… Или Ваня сказал: Смердяков… И тогда и я – Смердяков. Я знаю: Ваня свят в своей смерти, его последняя правда в муках. Эта святость и эта правда мне недоступны, они непонятны. Я умру, как и он, но тёмною смертью, ибо в горьких водах – полынь. 6 сентября. Елена мне говорит: – Знаете, я так боялась за вас… Я не смела думать о вас… Вы такой… странный. Мы, как прежде, в Сокольниках. Осень дышит в лесу, гонит по ветру багровые листья. Холодно. Пахнет землёй. – Милый, как хорошо… Я беру её руки, я целую тонкие пальцы и уста мои шепчут: – Милая, милая, милая… Она смеётся. – Не будь таким грустным. Будь весел. Но я говорю: – Слушай, Елена. Я люблю тебя, я зову: иди за мною. – Зачем? – Я люблю тебя. Она гибко прижалась ко мне и шепчет: – Ты знаешь, – я тоже люблю. – А муж? – Что же муж? – Ты с ним. – Ах, милый… Не всё ли равно: сейчас я с тобою. Будь со мною всегда. Она звонко смеётся. – Не знаю, не знаю. – Елена, не смейся и не шути. – Я не шучу… Она опять обнимает меня. – Разве нужно любить всегда? Разве можно любить всегда? Ты бы хотел, чтоб я любила тебя одного… Я не могу. – Я уйду. Уйдёшь к мужу? Она молча кивает. – Значит, ты любишь его. – Милый, вот горит вечернее солнце, шумит ветер, шепчет трава. Вот мы любим друг друга. Что же ещё? Зачем думать о том, что было? Зачем знать, что будет? Не мучь же меня. Не надо мучений. Будем радоваться вдвоём, будем жить. Я не хочу горя и слёз… Я говорю: – Ты сказала, что ты его и моя. Скажи, – так ли? Правда ли это? – Да, правда. Тень скользнула у ней по лицу. Глаза печальны и темны. Белое платье тает в сумерках дня. – Почему? – Ах, почему?… Я наклоняюсь к ней близко. – А если… Если бы не было мужа? – Не знаю… Я ничего, ничего не знаю… Разве любовь вечна? Не спрашивай, милый… И не думай, не думай, не думай… Она целует меня, я молчу. В моей душе медленно расцветает ревность: я не хочу и не буду делиться ни с кем. 10 сентября. Елена тайком приходит ко мне и быстро, как воды, текут часы и недели. Весь мир теперь для меня в одном, – в моей к ней любви. Свёрнут свиток воспоминаний, помутилось зеркало жизни. Передо мною глаза Елены, её губы, её любимые руки, вся её молодость и любовь. Я слышу её смех, её радостный голос. Я играю её волосами, я жадно целую её горячее и счастливое тело. Падает ночь. Ночью глаза ещё ярче, смех ещё звонче, поцелуи больнее. И вот снова, как чары: южный странный цветок, кровавый кактус, колдующий и влюблённый. Что мне террор, революция, виселица и смерть, если она со мной?… Она входит робко, опуская глаза. Но вот вспыхнули огнём её щёки, звенит её смех. У меня на коленях она поёт беззаботно и звонко. О чём её песни? Я не знаю, не слышу. Я чувствую её всю и радость её звучит в моём сердце, и во мне уже нет печали. А она целует и шепчет: – Всё равно… Пусть ты завтра уйдёшь… Но сегодня ты мой… Я люблю тебя, милый. Я не пойму её. Я знаю: женщины любят тех, кто их любит, любят любовь. Но сегодня муж, завтра я, послезавтра опять его поцелуи… Я ей однажды сказал: – Как можешь ты целовать двоих? Она подняла тонкие брови. – Почему, милый, нет? И я не знал, что ответить. Я злобно сказал: – Я не хочу, чтобы ты целовала его. Она рассмеялась. – А он не хочет, чтоб я целовала тебя. – Елена… – Что, милый? – Не говори со мной так. – Ах, милый мой, милый… Что за дело тебе, кого и когда я целую? Разве я знаю, кого ты ещё целовал? Разве я хочу и могу это знать? Я сегодня люблю тебя… Ты не рад? Ты не счастлив? Я хочу ей сказать: у тебя нет стыда, нет любви… Но я молчу: разве в моей душе живёт стыд? – Слушай, – смеётся она, – зачем ты так говоришь? То можно, это нельзя. Умей жить, умей радоваться, умей взять от жизни любовь. Не нужно злобы, не нужно убийства. Мир велик и всем хватит радости и любви. В счастье нету греха. В поцелуях нету обмана… Так не думай же ни о чём и целуй… И потом говорит ещё: – Вот ты, милый, не знаешь счастья… Вся твоя жизнь только кровь. Ты железный, солнце не для тебя… Зачем, зачем думать о смерти? Надо радостно жить… Неправда ли, милый? И я в ответ ей молчу. 12 сентября. Я опять думаю об Елене. Быть может, она не любит меня, не любит и мужа. Быть может, она любит только любовь. Только в любви её яркая жизнь, для любви она родилась на свет и во имя её сойдёт в могилу. И когда я думаю так, во мне встаёт отрадная злоба. Что из того, что Елена со мною, что я целую её прекрасное тело и вижу любящие, в сиянье, глаза?… Она с улыбкой уходит к мужу, она любовно живёт его жизнью. Меня томит мысль о нём, об этом юноше, белокуром и стройном. И иногда, в тишине, я ловлю себя на мечтах, глубоких и тайных. И тогда мне кажется, что я думаю не о нём, а о том, кого уже нет и о ком я со злобою думал прежде. Мне кажется, что генерал-губернатор всё ещё жив. Вот я иду тернистым путём. На узкой моей тропинке стоит он, её муж. Он мешает мне: она любит его. Я смотрю, как в садах изнемогает усталая осень. Рдеют холодные астры, облетают сухие листья. Утренники свивают траву. В эти дни увяданья чётко встаёт привычная мысль. Я вспоминаю забытое слово: Если вошь в твоей рубашке Крикнет тебе, что ты блоха, Выйди на улицу И – убей! 13 сентября. Генрих все эти дни прожил в Москве. У него в Замоскворечье семья. Только сегодня он уезжает в Петербург к Эрне. Он отдохнул, пополнел и окреп. Глаза у него блестят и уже нет вялых слов. Я давно не видел его. Мы сидим с ним в трактире. Здесь когда-то бывал с нами Ваня. Генрих ест и в промежутках между едой говорит: – Читали, Жорж, что в «Революционных Известиях» пишут? – О чём? – Да о генерал-губернаторе. – Нет, не читал. Он возмущён и говорит горячо: – Пишут о значении не только для Москвы, но и для всей России. Я согласен: этот акт – перелом. Теперь увидят, как мы сильны, поймут, что партия победит, не может не победить. Он вынимает тонкий листок печатной бумаги. – Вот, Жорж, прочтите. Мне скучно слушать его, скучно читать. Я отстраняю бумагу рукой. Я говорю с неохотой: – Спрячьте. Не стоит. – Что вы? Как же не стоит? Ведь для этого вся работа. – То есть, чья же работа? – Наша работа, конечно. – Для газетной статьи? – Вы смеётесь… Печатное слово необходимо. Нужна пропаганда террора. Пусть массы поймут, пусть идея борьбы проникнет в деревню. Разве не так? Мне скучно. Я говорю: – Бросим об этом. Слушайте, Генрих, вы ведь, любите Эрну?… Он роняет ложку в тарелку и густо краснеет. Потом дрогнувшим голосом говорит: – Откуда вы знаете? – Знаю. Он в смущеньи умолк. – Ну, так берегите её… И желаю вам счастья. Он встаёт, долго ходит по грязному кабинету. Наконец, говорит тихо: – Жорж, я вам верю. Скажите мне правду. – Что вам сказать? – А вы не любите Эрну? Мне смешно его хмурое, в красных пятнах, лицо. Я громко смеюсь. – Я? Люблю Эрну? Что вы? Бог с вами. – И никогда… никогда не любили? Я говорю раздельно и ясно: – Нет. Не любил. Его лицо расцветает счастливой улыбкой. Он приветливо жмёт мне руку. – Ну, еду. Прощайте. Он быстро уходит. Я долго сижу один за грязным столом, между грязными тарелками. И вдруг безудержно смешно: я люблю, она любит, он любит… Что за скучная песня. 14 сентября.