Текст книги "Конь бледный"

Автор книги: Борис Савинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Я сегодня не видел Елены. Я ушёл вечером в Тиволи. Как всегда бесстыдно гремел оркестр, пели цыгане. Как всегда бродили женщины между столов, и их платья шуршали шёлком. И я, как всегда, скучал. За соседним столом пьяный морской офицер. Блестит в стаканах вино, вспыхивают бриллианты у дам. До меня долетает смех и бессвязный говор. Медленно ходит стрелка часов. Вдруг я слышу: – Что вы скучаете здесь? Офицер, шатаясь, протягивает мне стакан. У него багровые щёки и подстриженные усы. Такие усы носил генерал-губернатор. – Как вам не стыдно скучать… Позвольте представиться: Берг… Пойдёмте к нам, за наш стол… Дамы вас просят… Я встаю, называю себя: – Инженер Малиновский. Мне всё равно, где сидеть: я лениво сажусь за их стол. Все смеются, все чокаются со мной. Плачут скрипки, а за окном сереет рассвет. Вдруг я слышу, кто-то спросил: – Где Иванов? – Какой Иванов? – Да полковник Иванов. Куда девался Иванов? Я вспоминаю: начальник Охранного отделения Иванов. Уж не его ли зовут? Я наклоняюсь к плечу соседа. – Извините, не жандармский ли полковник Иванов? – Ну да… конечно… Он самый… друг и приятель… Меня жжёт желанный соблазн. Я не встану. Я не уйду. Я знаю: этот Иванов, конечно, носит с собою мой портрет. Я щупаю револьвер и жду. Входит Иванов. Он похож на купца, рыжебородый и толстый. Грузно садится за стол и пьёт водку. Нас, конечно, знакомят. – Малиновский. – Иванов. Он пришёл сюда пить и мне опять уже скучно. Вот опять желанный соблазн, – подойти к нему и шепнуть: – Джордж О'Бриен, полковник. Но я молча встаю. На дворе плачет дождь, спит каменный город. Я один. Мне холодно и темно. 15 сентября. Я спрашиваю себя: зачем я в Москве? Чего я могу добиться? Елена только любовница. Она никогда не будет женой. Я знаю это и всё-таки не могу уехать. Я знаю также, что лишний день – лишний риск и что на карте стоит моя жизнь. Но я так хочу. В Версале, в парке, с веранды видны озёра. Между нежными боскетами и кокетливыми клумбами их берега чертят чёткие линии. Влажным дымом клубятся фонтаны, молчат зеркальные воды. И над ними сонный покой. Я закрываю глаза: я в Версале. Я бы хотел забыть об Елене, я бы хотел сегодня покоя. Течёт река жизни. День встаёт и уходит. А я, как раб на цепи, с моей любовью. Где-то вдали ледяная высь. Горы блещут лазурью, девственным снегом. Люди мирно живут у их ног, мирно любят и с миром же умирают. Им светит солнце, их греет любовь. Но, чтобы жить, как они, нужны не гнев и не меч… И я вспоминаю Ваню. Может быть, он и прав, но белые ризы не для меня: Христос не со мной. 16 сентября. – Милый мой, отчего ты всегда печальный, – говорит мне Елена, – разве я не люблю тебя? Вот смотри, я подарю тебе жемчуг. Она снимает с пальца кольцо. В золотом кольце, как слеза, большая жемчужина. – Береги её… Это моя любовь. Она доверчиво обнимает меня. – Ты горюешь, что я тебе не жена? О, я знаю: брак, – привычка любви, вялая, без блеска любовь. А тебя я хочу любить… Я хочу красоты и счастья… И задумчиво говорит ещё: – Почему люди пишут разные буквы, из букв слагают слова, из слов – законы? Этих законов библиотеки. Нельзя жить, нельзя любить, нельзя думать. На каждый день есть запрет… Как это смешно и глупо… Почему я должна любить одного? Скажи, почему? И я опять ничего не умею ответить. – Вот видишь, Жорж, ты молчишь. Ты тоже не знаешь. Разве ты никого не любил?… Мне жутко. Да, я любил не одну и я никогда не знал, зачем пишут законы. Она говорит мои же слова. Но теперь я в них чувствую ложь. И я хочу ей об этом сказать, но не смею. У ней тяжёлые, чёрные косы. Они упали на плечи. В тёмной рамке кудрей лицо её бледнее и тоньше. И глаза её ждут ответа. Я молча целую её. Я целую её невинные руки, её сильное молодое тело. Поцелуи мучат меня. Вот опять заворожённая мысль, – мысль о том, кто, как я, целует её, и кого она любит. И я говорю: – Нет, слушай, Елена… Или он, или я… Она смеётся. – Вот видишь: я раба, а ты господин… А если я не хочу выбирать?… Скажи, зачем выбирать? За окном шумит дождь. В полутьме я вижу её силуэт, её большие, чёрные ночью, глаза. И я говорю, бледнея: – Я хочу так, Елена. Она грустно молчит. – Выбирай. – Милый, я не могу… – Я сказал: выбирай. Она быстро встаёт. Говорит решительно и спокойно: – Я люблю тебя, Жорж. Ты это знаешь. Но я не буду твоей женой никогда. Она ушла. Я один. Только жемчуг её со мною. 17 сентября. Елена любит своё прекрасное тело, свою молодую жизнь. Говорят, в этой любви свобода. Мне смешно: пусть Елена раба, а я господин, пусть я раб, а она свободна… Я твёрдо знаю одно: я не могу делиться любовью. Я не могу целовать, если целует другой. Ваня искал Христа, Елена ищет свободу. Мне всё равно: пусть Христос, пусть Антихрист, пусть Дионис. Я не ищу ничего. Я люблю. И в моей любви моё право. Вот опять багровый цветок опьяняет меня. Опять свершается тайное колдовство. Я, как камень в пустыне. Но в руке моей – острый серп. 18 сентября. Вчера было то, чего я ждал и во что втайне не верил. День скорби и поруганья. Я шёл по Кузнецкому мосту. Ползал молочный туман, таял волнистою мглою. Я шёл без цели, без мыслей, как корабль в волнах без руля. Вдруг в тумане сгустилось пятно, колыхнулась неясная тень. Прямо навстречу мне быстро шёл офицер. Он взглянул на меня и сразу остановился. Я узнал: муж Елены. Я впился глазами в глаза и в тёмных зрачках прочёл гнев. Тогда я мягко взял его под руку и сказал: – Я ждал вас давно. Мы молча пошли по Тверской. Мы шли долго во мгле и оба знали свой путь. И были близки, как братья. Так вышли мы в парк. В парке осень. Ветви голые, – решётка тюрьмы. Тает туман, в тумане мокнет трава. Пахнет гнилью и мохом. Далеко, в заросшей чаще, я выбираю тропинку. Я сажусь на срубленный пень и холодно говорю: – Вы узнали меня? Он молча кивает мне головою. – Вы знаете, зачем я в Москве? Он кивает опять. – Ну, вы знаете: я не уеду. Он с усмешкой говорит: – Вы уверены в этом? Уверен ли я? Я не знаю. Кто поймёт, кого любит Елена. Но я говорю только: – А вы? Пауза. – Вот что: вы уедете из Москвы. Поняли? Вы. Он вспыхнул гневным румянцем. Но говорит хладнокровно: – Вы сумасшедший. Тогда я, молча, вынимаю оружие. Я меряю восемь шагов по траве и кладу на концах их мокрые прутья: барьер. Он следит со вниманием. Я кончаю. Он говорит, улыбаясь: – Что ж , вы хотите драться? – Я требую: уезжайте. Белокурый и стройный, он смотрит мне прямо в глаза. И насмешливо повторяет: – Вы – сумасшедший. Я говорю, помолчав: – Вы будете драться? Он отстегнул кобуру, нехотя вынул револьвер. Потом подумал минуту и говорит: – Хорошо… Я к вашим услугам. Вот он уже у барьера. Я знаю: я бью в туза на десять шагов. Промаха быть не может. Я поднял револьвер. На чёрной мушке пуговица пальто. Я жду. Тишина. Я говорю очень громко: – Раз… Он молчит. – Два и… три. Он стоит неподвижно, грудью ко мне. Его револьвер опущен. Он насмехается надо мной… Вдруг какой-то горячий и жёсткий комок сжимает мне горло. Я в гневе кричу: – Стреляйте… Ни звука. Тогда я медленно, радостно, долго нажимаю курок. Жёлтым светом сверкнуло пламя, пополз белый дым. Я пошёл по мокрой траве и наклонился над телом. Он лежал на тропинке ничком в холодной и мягкой грязи. Странно согнулась рука, широко раскинулись ноги. Сеял дождь. Была мгла. Я свернул в чащу леса. Уже сумерки набежали. Между деревьями – ни зги. Я шёл, и не было цели. Так идёт корабль без руля. 20 сентября. В Цусимском бою бессмысленно гибли люди. Тёмная ночь, в море мгла, ходит зыбь. Как огромный раненый зверь, прячется броненосец. Чуть чернеют чёрные трубы, молчат гремевшие пушки. Днём дрались, ночью бегут, ждут атаки. Сотни глаз шарят тьму. И вдруг вопль – крик испуганной чайки: «Миноносец по борту»… Вспыхнул прожектор, белым светом ослепла ночь. А потом… Кто на палубе, – кинулся в море. Кто внутри, за кованой бронёй, – бьётся о люк. Медленно тонет корабль, уходит носом под воду. Машинисты в машине кулями срываются вниз. Их бьют железные цепи, крошат колёса, душит дым, обжигает пар. Так гибнут они. Бессмысленно-безымянная смерть. А вот смерть ещё. Север, море, северный шторм. Ветер рвёт паруса, взвивает белую пену. В серых волнах рыбачья лодка. Серый день меркнет бледною зарёю. Где-то вдали загорелся маяк. Красный, белый и снова красный. Люди застыли на скользком носу, вцепились в канаты. Ропщет волна, брызжет дождь… И вдруг сквозь вой ветра – медленный звон. У низкого борта бьётся колокол на воде и звонит. Это бакан. Это мель. Это смерть… И потом опять ветер, небо и волны. Но уже нет никого. И смерть ещё: я убил человека… До сих пор я имел оправдание: я убиваю во имя террора, для революции. Те, что топили японцев, знали, как я: смерть нужна для России. Но вот я убил для себя. Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придёт ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий. Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия. Почему для террора убить – хорошо, для отечества – нужно, а для себя – невозможно? Кто мне ответит? Вот в окно глядит ночь, я вижу горящие звёзды. Блещет Медведица, струится серебряный Млечный путь, робко сверкают Плеяды. Что за ними?… Ваня верил. Он знал. А я стою одинокий и ночь непонятно молчит и земля дышит тайной, и загадочно мерцают звёзды. Я прошёл трудный путь. Где конец? Где мой заслуженный отдых? Кровь родит кровь и месть живёт местью. Я убил не только его… Камо пойду и камо бегу? 22 сентября. Сегодня с утра льёт дождь, мелкий, осенний. Я смотрю в его паутинную сеть и лениво, как капли, меня тревожат скучные мысли. Жил Ваня и умер. Жил Фёдор, его убили. Жил генерал-губернатор и его уже нет… Живут, умирают, родятся. Живут, умирают… Хмурится небо, льёт дождь. Во мне нет раскаяния. Да, я убил… Во мне нет горечи за Елену. Будто мой разбойничий выстрел выжег любовь. Мне чужда теперь её мука. Я не знаю, где она и что с нею. Плачет она над ним, над своей беспорочной жизнью или уже забыла? Кого забыла? Меня? Меня и его. Опять его. Мы и теперь с ним скованы цепью. Сеет дождь, шумит по железным крышам. Ваня сказал: как жить без любви? Это Ваня сказал, а не я… Нет. Я – мастер красного цеха. Я опять займусь ремеслом. Изо дня в день, из долгого часа в час я буду готовить убийство. Я буду украдкой следить, буду жить смертью и однажды сверкнёт пьяная радость: свершилось – я победил. И так до виселицы, до гроба. А люди буду хвалить, громко радоваться победе. Что мне их гнев, их жалкая радость?… Молочно-белый туман опять обвеял весь город. Уныло торчат дымовые трубы, гудит на фабрике долгий гудок. Ползёт холодная мгла. Сеет дождь. 23 сентября. Христос сказал: «Не убий», и ученик Его, Пётр, обнажил для убийства меч. Христос сказал: «Любите друг друга», и Иуда предал Его. Христос сказал: «Я пришёл не судить, но спасти», и был осуждён. Две тысячи лет назад Он молился в кровавом поту, а ученики Его спали. Две тысячи лет назад народ одел Его в багряницу: «Возьми и распни Его». И Пилат сказал: «Царя ли вашего распну?» Но первосвященники отвечали: «Нет у нас царя, кроме Кесаря». И у нас нет царя, кроме Кесаря. И теперь ещё Пётр обнажает меч, Анна судит с Каиафою, Иуда Симонов предаёт. И теперь ещё распинают Христа. Значит, Он не лоза, мы – не ветви. Значит, слово Его – сосуд глиняный. Значит, Ваня неправ… Бедный, любящий Ваня… Он искал оправдание жизни. К чему оправдание? Гунны прошли по полям, растоптали зелёные всходы. Бледный конь ступил на траву, завяла трава. Люди слышали Слово – и вот поругано Слово. Ваня с верой писал: «Не мечом, а любовью спасётся мир и любовью устроится». Но ведь и Ваня убил, «совершил тягчайший грех против людей и Бога». Если бы я думал, как он, я бы не мог убить. И, убив, не могу думать, как он. Вот Генрих. Для него нет загадок. Мир, как азбука, прост. На одной стороне рабы, на другой – владыки. Рабы восстают на владык. Хорошо, когда убивает раб. Дурно, когда убивают раба. Будет день, рабы победят. Тогда, – рай и благовест на земле: все равны, все сыты и все свободны. Я не верую в рай на земле, не верую в рай на небе. Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь – борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь, – не знаю. Я так хочу. И я пью вино цельное. 24 сентября. Я опять нанял комнату, живу в номерах: инженер Малиновский. Я живу, как хочу, – без правил взыскательной конспирации. Мне теперь всё равно: пусть полиция ищет. Пусть меня арестуют. Вечер. Холодно. Над новой фабричной трубой обманчивый месяц. Лунный свет струится на крыши, сонно ложится тень. Город спит. Я не сплю. Вот я думаю об Елене. Мне странно теперь, что я мог полюбить её, мог убить во имя любви. Я хочу воскресить её поцелуи. Память лжёт: нет радости, нет восторга. Утомлённо звучат слова,ласкают лениво руки. Как вечерний огонь угасла любовь. Снова сумерки, скучная жизнь. Я спрашиваю себя: зачем я убил? Чего я смертью добился? Да, я верил: можно убить. А теперь мне грустно: я убил не только его, убил и любовь. Так грустит печальная осень: осыпается мёртвый лист. Мёртвый лист моих утраченных дней. 25 сентября. Я взял сегодня случайно газету. Я прочёл мелким шрифтом, из Петербурга: «Вчера вечером в гостиницу Гранд-Отель явилась полиция с предписанием задержать проживавшую там дворянку Петрову. В ответ на требование открыть, за дверью раздался выстрел. Взломавшими дверь чинами полиции был на полу обнаружен ещё не остывший труп самоубийцы. Производится следствие». Под фамилией Петровой скрывалась Эрна. 26 сентября. Я не знаю, как это было. Ночью, под утро, к ней постучались. Постучались негромко. В комнате было темно и тихо. Она чутко спала и тотчас проснулась. Вот постучались опять, уже настойчивее и громче. Она быстро поправила косы и встала. Не зажигая огня, босиком, подошла к большому столу, направо, у фортепьяно. Ощупью, так же бесшумно, вынула из ящика револьвер. Я сам подарил его ей. Потом она начала одеваться, всё ещё ощупью, в темноте. Постучались в третий, в последний раз. Полуодетая, она ушла в угол, к окну. Откинула тёмную занавеску. Увидела каменный двор, сырой и узкий. Вместо звёзд – тусклый фонарь внизу… Двери уже ломали. Кто-то мерно стучал топором. Она повернулась к дверям и сильным гибким движением прижала револьвер к груди. К голому телу. У сердца, пониже соска. Потом она лежала навзничь в углу. На ковре чернел револьвер. И опять было темно и тихо. А теперь, вот сейчас, она, как живая, стоит у моих дверей. Локоны сбились, голубые глаза потухли. Она дрожит хрупким телом и шепчет: – Жорж, ты ведь приедешь… Жорж… Я сегодня пойду по Москве. Горят кресты на церквах. Звонят уныло к вечерням. В улицах говор и шум. Всё мне близко и чуждо. Вот решётка и крест. Здесь Ваня убил. Там, в переулке внизу, умер Фёдор. Здесь я встретил Елену… В парке плакала Эрна… Всё прошло. Был огонь, теперь тает дым. 27 сентября. Мне скучно жить. Однозвучно тянутся дни, недели, годы. Сегодня, как завтра и вчера, как сегодня. Тот же молочный туман, те же серые будни. Та же любовь, та же смерть. Жизнь, как тесная улица: дома старые, низкие, плоские крыши, фабричные трубы. Чёрный лес каменных труб. Вот театр марионеток. Взвился занавес, мы на сцене. Бледный Пьеро полюбил Пьеретту. Он клянётся в вечной любви. У Пьеретты жених. Хлопает игрушечный пистолет, льётся кровь – красный клюквенный сок. Визжит за сценой шарманка. Занавес. Номер второй: охота на человека. Он – в шляпе с петушьим пером, адмирал швейцарского флота. Мы – в красных плащах и масках. С нами Ринальдо ди Ринальдини. Нас ловят карабинеры. Не могут поймать. Снова хлопает пистолет, визжит шарманка. Занавес. Номер третий. Вот Атос, Портос, Арамис. На золочёных камзолах брызги вина. В руках – картонные шпаги. Они пьют, целуют, поют, иногда убивают. Кто смелее Атоса? Сильнее Портоса? Лукавее Арамиса? Финал. Шарманка жужжит затейливый марш. Браво. Раёк и партер довольны. Актёры сделали своё дело. Их тащат за треуголки, за петушиные перья, швыряют в ящик. Нитки спутались. Где адмирал, Ринальдо, влюблённый Пьеро, – кто разберёт? Покойной ночи. До завтра. Сегодня на сцене я, Фёдор, Ваня, генерал-губернатор. Льётся кровь. Завтра тащат меня. На сцене карабинеры. Льётся кровь. Через неделю опять: адмирал, Пьеретта, Пьеро. И льётся кровь – клюквенный сок. И люди ищут здесь смысла? И я ищу звеньев цепи? И Ваня верует: Бог? И Генрих верит: свобода?… Нет, конечно, мир проще. Вертится скучная карусель. Люди, как мошки, летят на огонь. В огне погибают. Да и не всё ли равно? Мне скучно. Дни побегут за днями. Завизжит за сценой шарманка, спасётся бегством Пьерро. Приходите. Открыт балаган.