Текст книги "Конь бледный"

Автор книги: Борис Савинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Он тычет в нарядную даму за соседним столом. Я пожимаю плечами. – Не знаю. Рублей, вероятно, двести. – Двести? – Ну да. Молчание. – Слышь. – Что? – А я вот работал, – целковый в день получал. – Ну? – Ну, ничего. Вспыхивают электрические огни. Низко над нами сияет матовый шар. На белой скатерти синие тени. – Слышь. – Что, Фёдор? – А что ты думаешь, если, к примеру, этих? – Что этих? – Ну, бомбой. – Зачем? – Чтобы знали. – Что знали? – Что рабочие люди как мухи мрут. – Фёдор, это ведь анархизм. Он переспрашивает: – Чего? – Анархизм это, Фёдор. – Анархизм?… Экое слово… Вот за этот костюм плочено двести рублей, а дети копеечку просят. Это как? Мне странно видеть его серебряные погоны, белый китель, белый околыш. Мне странно слышать эти слова. Я говорю: – Чего ты сердишься, Фёдор? – Эх, нету правды на свете. Мы день-деньской на заводе, матери воют, сёстры по улицам шляются… А эти… двести рублей… Эх… Бомбой бы их всех, безусловно. Тонут во мраке кусты, жутко чернеет лес. Фёдор облокотился о стол и молчит. В его глазах злоба. – Бомбой бы их всех, безусловно. 10 мая. Осталось всего три дня. Через три дня генерал-губернатор будет убит. Нетленное обратится в тлен. Образ Елены заволокло туманом. Я закрываю глаза, я хочу его воскресить. Я знаю: у неё чёрные волосы и чёрные брови, у неё тонкие руки. Но я не вижу её. Я вижу мёртвую маску. И всё-таки в душе живёт тайная вера: она опять будет моею. Мне теперь всё равно. Вчера была гроза, гремел первый гром. Сегодня трава умылась и в Сокольниках расцветает сирень. На закате кукует кукушка Но я не замечаю весны. Я почти забыл об Елене. Ну, пусть она любит и мужа, пусть она не будет моею. Я один. Я останусь один. Я так говорю себе. Но я знаю: уйдут короткие дни, и я опять буду мыслью с нею. Жизнь замкнётся в кованый круг. Если только уйдут эти дни… Сегодня я шёл по бульвару. Ещё пахло дождём, но уже щебетали птицы. Справа, на мокрой дорожке рядом со мной, я заметил какого-то господина. Он еврей, в котелке, в длинном жёлтом пальто. Я свернул в глухой переулок. Он стал на углу и долго смотрел мне вслед. Я спрашиваю себя опять: не следят ли за мною? 11 мая. Ваня всё ещё извозчик. Он по-праздничному пришёл ко мне на свидание. Мы сидим на скамье у Христа Спасителя в сквере. – Жоржик, вот и конец. – Да, Ваня, конец. – Как я рад. Как я буду счастлив и горд. Знаешь, вся жизнь мне чудится сном. Будто я на то и родился, чтобы умереть и… убить. Белый храм уходит главами в небо. Внизу на солнце блещет река. Ваня спокоен. Он говорит: – Трудно в чудо поверить. А если в чудо поверишь, то уже нет вопросов. Зачем насилье тогда? Зачем меч? Зачем кровь? Зачем «не убий»? А вот нет в нас веры. Чудо, мол, детская сказка. Но слушай и сам сказки, сказка иль нет. И быть может вовсе не сказка, а правда. Ты слушай. Он вынимает чёрное, в кожаном переплёте Евангелие. На верхней крышке тиснёный позолоченный крест. «Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит ему: «Господи! уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак отняли камень, где лежал умерший. Иисус же возвёл очи к небу и сказал: Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня, но сказал для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь, иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идёт“. Ваня закрыл Евангелие. Я молчу. Он задумчиво повторяет: – «Господи! уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе…» В синем воздухе вьются ласточки. За рекою в монастыре звонят к вечерням. Ваня вполголоса говорит: – Слышишь, Жоржик, четыре дня… – Ну? – Великое чудо. И Серафим Саровский – чудо? Ваня не слышит. – Жорж. – Что, Ваня? – Слушай. «Мария стояла у гроба и плакала. И когда плакала, наклонилась во гроб. И видит двух ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы, другого у ног, где лежало тело Иисуса. И они говорят ей: жена, что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его. Сказавши сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего, но не узнала, что это Иисус. Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: Господин! Если Ты вынес Его, скажи мне, где Ты положил Его, и я возьму Его. Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! что значит: Учитель!» Ваня умолк. Тихо. – Слышал, Жорж? – Слышал. – Разве сказка? Скажи. – Ты, Ваня, веришь? Он говорит наизусть: «Фома же , один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус. Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра Его, не поверю. После восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришёл Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал им: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в рёбра Мои, и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие». – Да, Жорж, – «блаженны не видевшие и уверовавшие». Тает день, весенней тянет прохладой. Ваня встряхивает кудрями. – Ну, Жоржик, прощай. Навсегда прощай. И будь счастлив. В его чистых глазах печаль. Я говорю: – Ваня, а «не убий?»… – Нет, Жоржик, – убий. – Это ты говоришь? – Да, я говорю. Убий, чтобы не убивали. Убий, чтобы люди по-Божьи жили, чтобы любовь освятила мир. – Это кощунство, Ваня. – Знаю. А «не убий» – не кощунство? Он протягивает мне обе руки. Улыбается большой и светлой улыбкой. И вдруг целует крепко, как брат. – Будь счастлив, Жоржик. Я тоже целую его. 12 мая. У меня сегодня было свидание с Фёдором в кондитерской Сиу. Мы сговаривались о подробностях покушения. Я первый вышел на улицу. У соседних ворот я заметил трёх сыщиков. Я узнал их по быстрым глазам, по их напряжённым взглядам. Я застыл у окна. Я сам превратился в сыщика. Я ищейкой следил за ними. Для нас они или нет? Вот вышел Фёдор. Он спокойно пошёл на Неглинный. И сейчас же один из шпионов, высокий, рыжий, в белом фартуке и засаленном картузе, бросился на извозчика. Двое других побежали за ним бегом. Я хотел догнать Фёдора, я хотел остановить его. Но он взял случайного лихача. За ним помчалась вся свора, – стая злобных борзых. Я был уверен, что он погиб. Я тоже был не один. Кругом какие-то странные люди. Вот человек в пальто с чужого плеча. Голова низко опущена, красные руки сложены на спине. Вот какой-то хромой в рваных заплатах, нищий с Хитрова рынка. Вот мой недавний знакомый, еврей. Он в цилиндре, с чёрной, подстриженной бородой. Я понял, что меня арестуют. Бьёт двенадцать часов. В час у меня свидание с Ваней в Георгиевском переулке. Ваня ещё не продал пролётки. Он извозчик. Я втайне надеюсь, что он увезёт меня. Я иду на Тверскую. Я хочу затеряться в толпе, утонуть в уличном море. Но опять впереди та же фигура: руки сложены на спине, ноги путаются в полах пальто. И опять рядом чёрный еврей в цилиндре. Я заметил: он не спускал с меня глаз. Я свернул в переулок. Вани там нет. Я дошёл до конца и повернул круто обратно. Чьи-то глаза гвоздями впились в меня. Кто-то зоркий следит, кто-то юркий не отстаёт ни на шаг. Я опять на Тверской. Я помню: там за углом пассаж, двери на переулок. Я вбегаю. Я прячусь в воротах. Прижался спиной к стене и застыл. Длятся минуты – часы. Я знаю: тут же рядом чёрный еврей. Он караулит. Он ждёт. Он кошка, – я мышь. До дверей четыре шага. Я ставлю браунинг на «огонь», меряю расстояние глазами. И вдруг, – одним прыжком в переулке. Ваня медленно едет навстречу. Я бросаюсь к нему. – Ваня, гони! Стучат колёса по мостовой, на поворотах трещат рессоры. Мы сворачиваем за угол. Ваня хлещет свою лошадёнку. Я оборачиваюсь назад: пустой переулок коленом. Нет никого. Мы ушли. Итак, нет колебаний: за нами следят. Но я не теряю надежды. А если это только случайное наблюдение? Если они не знают, кто мы? Если мы успеем закончить дело? Если сумеем убить? Но я вспоминаю: Фёдор. Что с ним? Не арестован ли он? 13 мая. Фёдор ждёт меня на Софийке в ресторане «Медведь». Я должен увидеть его. Если он окружён, – дело погибло. Если ему удалось уйти, – мы дотянем до завтра и завтра же победим. Я за трактирным столом, у окна. Мне видна улица, виден городовой в намокшем плаще, извозчик с поднятым верхом, зонтики редких прохожих. Дождь барабанит по стёклам, уныло струится с крыт. Серо и скучно. Входит Фёдор. Звякают шпоры, он здоровается со мной. А на улице, под дождём, вырастают знакомые мне фигуры. Двое, спрятав мокрые лица в воротники, караулят подъезд. С городовым на углу, начеку ещё двое. Один из них вчерашний хромой. Я ищу глазами еврея. Вот, конечно, и он, – под резным навесом ворот. Я говорю: – Фёдор, за нами следят. – Чего ты? – Следят. – Не может этого быть. Я беру его за рукав. – Ну-ка, взгляни. Он пристально смотрит в окно. Потом говорит: – Глянь-ка, вон этот хромой, ишь пёс, как вымок… Да-а… Дела… Чего делать-то, Жорж? Дом оцеплен полицией. Нам едва ли уйти. Нас схватят на улице. – Фёдор, револьвер готов? – Револьвер? Восемь патронов. – Ну, брат, идём. Мы спускаемся с лестницы. Ливрейный швейцар почтительно распахнул перед нами дверь. В кармане пальто револьвер, рука на курке. На десять шагов мы без промаха бьём в туза. Мы идём плечо о плечо. Звеня, волочится сабля. Я знаю: Фёдор решился. Я решился давно. Вдруг Фёдор локтем толкает меня. Он шепчет скороговоркой: – Гляди, Жорж, гляди. На углу одинокий лихач. – Барин, вот резвая… Барин… – Пять целковых на чай. Шевели. Призовой рысак мчится крупной рысью. Нам в лицо летят комья грязи. Сетка дождя затянула небо. Где-то сзади слышно: дерзки! От коня валит густой пар. Я трясу кучера за плечо: – Эй, лихач, ещё пять рублей. В парке соскакиваем в кусты. Мокро. Брызжут деревья. Дождь размыл все дорожки. Мы бежим по лужам бегом. – Фёдор, прощай. Уезжай сегодня же в Тверь. Его форменное пальто мелькнуло в зелёных кустах и скрылось. Под вечер я в Москве. Я в гостиницу не вернусь. Дело погибло бесповоротно. А что с Ваней? С Генрихом? С Эрной? У меня нет ночлега и я долгую ночь брожу по Москве. Тает лениво время. До рассвета ещё далеко. Я устал и продрог и у меня болят ноги. Но в сердце надежда: упование моё со мною. 14 мая. Я сегодня вызвал Елену запиской. Она пришла ко мне в Александровский сад. У неё сияющие глаза и чёрные кудри. Я говорю: – Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют её, ибо любовь крепка, как смерть. Елена, скажите, и я брошу всё. Я уйду из революции, уйду из террора. Я буду вашим слугою. Она смотрит на меня, улыбаясь. Потом задумчиво говорит: – Нет. Я наклонился к ней близко. Я шёпотом говорю: – Елена… Вы любите его?… Да? Она молчит. – Вы не любите меня, Елена? Она вдруг сильным движением протягивает ко мне свои длинные, тонкие руки. Она обнимает меня. Она шепчет мне: – Люблю, люблю. Люблю. Я услышал её слова, я почувствовал её тело. Живая радость вспыхивает во мне, и я говорю с усилием: – Я уезжаю, Елена. – Куда? – В Петербург. Она бледнеет. Я смотрю ей прямо в глаза. – Вот что, Елена. Вы не любите меня. Вы не знаете меня. Если бы вы любили, вы бы мучились мною. Вот за мною следят. Я на одном волоске. Может быть, завтра меня повесят. Но мне всё равно: вы не любите меня. Она с тревогой переспрашивает меня: – Вы сказали: за вами следят? Сухо шепчет вечерний ветер, пахнет дождём. В парке нет никого: мы одни. Я говорю громко: – Да, следят. – Жорж, милый, уезжайте скорее, скорее… Я смеюсь: – И больше не возвращайтесь? Она говорит: – Я люблю вас, Жорж. – Не смейтесь. Как смеете вы говорить о любви? Разве это любовь? Вы с мужем и я для вас чужой и разве любимый? – Я люблю вас, Жорж. – Любите?… Но ведь с мужем. – Ах, с мужем… Не говорите же про него. – Вы его любите? Да? Но она снова молчит. Тогда я ей говорю: – Слушайте, Елена, я люблю вас и я вернусь. И вы будете моею. Да, вы будете моею. Она опять обнимает меня. – Милый, я с вами, я ваша… – И его? Да, – и его? Я ухожу. Гаснет вечер. Жёлтым светом горят фонари. Гнев душит меня. Я говорю себе: его и моя, моя и его. И его, и его, и его. 15 мая. Сегодня в газетах напечатано: «В течение последней недели чинами Охранного отделения было обнаружено приготовление к покушению на жизнь московского генерал-губернатора, каковое покушение должно было состояться 14 сего мая, по окончании божественной литургии в Успенском соборе. Благодаря своевременно принятым мерам, преступной шайке не удалось привести свой злодейский умысел в исполнение, члены же её скрылись и до сих пор не задержаны. К розыску их также приняты меры». Мне смешно: «приняты меры». Разве мы не приняли своих? Победа ещё не за нами, но в этом ли поражение? Генерал-губернатор, конечно, жив, но ведь и мы живы. Фёдор, Эрна и Генрих уже уехали из Москвы, Ваня и я уезжаем сегодня. Мы вернёмся обратно. Наше слово – закон, и нам – отмщение. Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен. Кто поднял меч, тот от меча и погибнет. Так написано в книге жизни. Мы раскроем её и снимем печати: генерал-губернатор будет убит. 4 июля. Прошло шесть недель, я снова в Москве. Это время я прожил в старой дворянской усадьбе. От белых ворот – лента дороги: зелёный большак с молодыми берёзками по краям. Справа и слева желтеют поля. Шепчет рожь, гнётся овёс махровой головкой. В полдень, в зной, я ложусь на мягкую землю. Ратью стоят колосья, алеет мак. Пахнет кашкой, душистым горошком. Лениво тают облака. Лениво в облаках парит ястреб. Плавно взмахнёт крылом и замрёт. С ним замрёт и весь мир: зной и чёрная точка вверху. Я слёжу за ним прилежным взглядом. И мне приходит на память: …Всю природу, как туман, Дремота жаркая объемлет, И сам теперь великий Пан В пещере нимф спокойно дремлет. А в Москве едкая пыль и смрад. По пыльным улицам тащатся вереницы ломовиков. Тяжело грохочут колёса. Тяжело везут тяжёлые кони. Стучат пролётки. Ноют шарманки. Звонко звонят звонки конок. Ругань и крик. Я жду ночи. Ночью город уснёт, утихнет людская зыбь. И в ночи опять заблещет надежда: «Я дам тебе звезду утреннюю». 6 июля. Я больше не англичанин. Я купеческий сын Фрол Семёнов Титов, лесной торговец с Урала. Я стою на Маросейке в дрянных номерах и по воскресеньям хожу к обедне в приходскую церковь Живоначальной Троицы. Самый опытный глаз не узнает во мне Джорджа О'Бриена. Самый опытный сыщик не заподозрит революционера. В моей комнате на столе грязная скатерть, у стола хромоногий стул. На подоконнике куст увядшей герани, на стене портреты царей. Утром шипит нечищеный самовар, хлопают в коридоре двери. Я один в своей клетке. Наша первая неудача родила во мне злобу. Генерал-губернатор всё ещё жив. Я и раньше желал ему смерти, но теперь злоба владеет мною. Я живу нераздельно с ним. Ночью я не смыкаю глаз: шепчу его имя, утром – первая мысль о нём. Вот он, седой старик с бледной улыбкой на бескровных губах. Он презирает нас. Он ищет нам смерти. В его руках власть. Я ненавижу его точёный дворец, резные гербы на воротах, его кучера, его охрану, eго карету, его коней. Я ненавижу его золотые очки, его стальные глаза, его впалые щёки, его осанку, его голос, его походку. Я ненавижу его желания, его мысли, его молитвы, его праздную жизнь, его сытых и чистых детей. Я ненавижу его самого, – его веру в себя, его ненависть к нам. Я ненавижу его. Уже приехали Эрна и Генрих. Я жду Ваню и Федора. В Москве тихо, о нас забыли. 15-го, в день своих именин, он поедет в театр. Мы убьём его на дороге. 10 июля. Из Петербурга снова приехал Андрей Петрович. Я вижу его лимонного цвета лицо, седую бородку клином. Он в смущении мешает ложечкой чай. – Читали, Жорж, разогнали Думу? – Читал. – Да-а… Вот вам и конституция… На нём чёрный галстук, старомодный грязный сюртук. Грошовая сигара в зубах. – Жорж, как дела? – Какие дела? – Да вот… насчёт генерал-губернатора. – Дела идут по-хорошему. – Что-то уж очень долго… Теперь бы вот… Самое время… – Если долго, Андрей Петрович, – поторопитесь. Он сконфузился, – барабанит пальцами по столу. – Слушайте, Жорж. – Ну? – Комитет постановил усилить террор. – Ну? – Я говорю: решено ввиду разгона Думы усилить террор. Я молчу. Мы сидим в грязном трактире «Прогресс». Хрипло гудит машина. В синем дыму белеют фартуки половых. Андрей Петрович ласково говорит: – Скажите, Жорж, вы довольны? – Чем доволен, Андрей Петрович? – Да вот… усилением. – Чего?