сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– А поймали?
– Не слыхать, чтоб поймали…
– Поймают… Как не поймать? Да-а… Много их ноне… этих…
Поздно вечером я вернулся домой. Я помнил одно: генерал-губернатор жив.
6 августа.
Сегодня в газетах напечатано:
«Вчера было совершено злодейское покушение на жизнь генерал-губернатора. В три часа генерал-губернатор выехал из Кремлёвского дворца в свою канцелярию, что на Тверской площади. Адъютант Его Высокопревосходительства, полковник кн. Яшвиль, обыкновенно составлявший расписание маршрута, сообщил и на этот раз градоначальнику предполагаемый путь: через Спасские ворота по Красной площади и дальше по Петровке и Столешникову переулку к генерал-губернаторскому дому. Когда лошади поворачивали с Петровки, на мостовую сошёл человек в форме чиновника министерства юстиции. В одной руке у него была коробка, перевязанная ленточкой, как обыкновенно перевязывают конфеты. Приблизившись к карете, он взял коробку в обе руки и бросил её под колёса. Раздался оглушительный взрыв. К счастью, генерал-губернатор остался жив. Поднявшись без посторонней помощи с земли, он направился в подъезд дома купца Соломонова, где и оставался до прибытия вызванного по телефону конвоя. Адъютанта, кн. Яшвиля, выбросило на левую сторону. У него было повреждено лицо, раздроблены обе ноги и повреждены обе руки. Он тут же скончался. Генерал-губернаторский кучер, крестьянин Андреев, получил тяжкие поранения головы. Он скончался по доставлении его в больницу. Преступник, совершив своё злодейское дело, бросился бежать. За ним погнались постовой городовой Иван Федоренко и агент Охранного отделения Игнатий Ткач. Преступник, на бегу двумя последовательными выстрелами, убил своих преследователей. Свернув на Петровку, он пытался скрыться по направлению к Страстному бульвару. Стоявший на посту городовой Иван Климов сделал попытку его задержать, но был тяжело ранен пулею в область живота. На Петровке преступник вскочил в извозчичью пролётку и, угрожая извозчику револьвером, заставил везти себя до Петровских линий, где бросился бегом вниз по линиям. Здесь он снова был остановлен приставом первого участка подполковником Орбелиани и дворниками домов №№ 16, 18 и 20 по Петровке. Убив двумя выстрелами двоих из упомянутых дворников, преступник скрылся во дворе № 3 по Петровским линиям. Дом был немедленно оцеплен отрядами пешей и конной полиции и вызванною по телефону ротой 23-го Гренадерского полка. При обыске домовых помещений преступник был обнаружен в дальнем углу двора, за сложенными дровами. На предложение сдаться он ответил выстрелами, коими был убит наповал подполковник Орбелиани. Тогда, по приказанию прибывшего на место происшествия градоначальника, гренадерами был открыт по преступнику беглый огонь. Преступник, скрываясь за дровами, некоторое время отвечал выстрелами из револьвера, причём были легко ранены рядовые Веленчук и Семёнов и убит унтер-офицер Иван Едынак. По прекращению обстрела, проникшими за дрова гренадерами был обнаружен труп преступника с четырьмя огнестрельными ранами, из коих две были безусловно смертельны. Преступник молодой человек лет 26, брюнет, высокого роста и крепкого телосложения. При нём не найдено никаких документов, в карманах же брюк обнаружено два револьвера системы Браунинг и коробка с патронами к ним.
К установлению его личности приняты меры. Следствие ведёт следователь по особо важным делам.»
7 августа.
Я лежу ничком в горячих подушках. Светает. Чуть брезжит утренняя заря.
Вот опять неудача. Хуже чем неудача, несчастье. Мы наголову разбиты. Фёдор сделал, конечно, что мог. Разве он пропустил карету? Разве не бросил бомбу? Разве не было взрыва?
Мне не жаль Фёдора, даже не жаль, что я не успел защитить его. Ну, я бы убил пять дворников и городовых. Разве в этом моё желанье?… Но мне жаль: я не знал, что генерал-губернатор в двух шагах от меня, в подъезде. Я бы дождался его. Я бы его убил.
Мы не уедем. Мы не сдадимся. Если нельзя убить на дороге, мы пойдём во дворец. Мы взорвём дворец, и себя и его, и всех, кто с ним. Он спокоен теперь: он торжествует победу. Нет забот, нет страха. Прочно царство его, тверда власть… Но ведь будет наш день, – будет суд. И тогда, – совершится.
8 августа.
Генрих мне говорит:
– Жорж, всё погибло.
Кровь заливает мне щёки.
– Молчать.
Он в испуге отступает на шаг.
– Жорж, что с вами?
– Молчать. Что за вздор. Ничто не погибло. Как вам не стыдно.
– А Фёдор?
– Что Фёдор? Фёдор убит…
– Ах, Жорж… Ведь это… Ведь это…
– Ну… Дальше.
– Нет… Вы подумайте… Нет… Но мне казалось… Что же теперь?
– Как, что теперь?
– Нас полиция ищет.
– Полиция всегда ищет.
Сеет дождь. Плачет хмурое небо. Генрих промок и с его поношенной шапки струится вода. Он похудел, глаза у него ввалились.
– Жорж.
– Что?
– Поверьте… Я… я хочу только сказать… Вот нас двое: Ваня и я… Мало двоих.
– Нас трое.
– Кто же третий?
– Я. Вы забыли меня.
– Вы возьмёте снаряд?
– Конечно.
Пауза.
– Жорж, на улице трудно.
– Что трудно?
– На улице трудно убить.
– Мы пойдём во дворец.
– Во дворец?
– Ну да. Что же вас удивляет?
– Вы надеетесь, Жорж? Я уверен… Стыдно вам, Генрих.
Он растерянно жмёт мою руку.
– Жорж, простите меня… Конечно… Но помните: если Фёдор убит, значит черёд за нами. Поняли? Да?
И он, взволнованный, шепчет:
– Да… А мне на этот раз жаль, что Фёдора нет со мною.
9 августа.
Я забыл зажечь свечи. В моей комнате серая полутьма. В углу зыбкий силуэт Эрны. После взрыва я отдал ей бомбы и с тех пор не видел её Она тайком прокралась сегодня ко мне и молчит. Даже не курит.
– Жорж…
– Что, Эрна?
– Это… это я виновата…
– В чём виновата?
– Что он не убит.
Голос у неё глухой и в нём сегодня нет слёз.
– Ты виновата?
– Да, я.
– Чем?
– Я делала бомбу.
– Ах, пустяки… Не мучь себя, Эрна.
– Нет, это я, это я, это я…
Я беру её руку:
– Эрна, твоей вины нет. Я тебе говорю.
– Нет?… А Фёдор?
– Что Фёдор?
– Он бы, может быть, жил…
– Эрна, ведь это скучно…
Она встаёт, делает два шага. Потом тяжело садится опять. Я говорю:
– Вот Генрих сказал, – что нужно оставить дело.
– Кто сказал?
– Генрих.
– Как оставить? Зачем?
– Спроси его, Эрна.
– Жорж, разве правда, – оставить?
– Ты так думаешь? Да?
– Нет, скажи ты. Ну, конечно же, нет. Мы, конечно, убьём. И ты опять приготовишь снаряды. Она с тревогой говорит:
– А кто третий?
– Я, Эрна.
– Ты?
– Ну да. Я.
Она поникла, прижалась к окну. Смотрит в тёмную площадь. Потом вдруг быстро встаёт, подходит ко мне. Жарко целует в губы.
– Жорж, милый… Мы, ведь, вместе умрём?… Жорж?
Снова неслышно падает ночь.
11 августа.
Перед нами всего два пути. Первый путь: переждать несколько дней и опять подстеречь на дороге. Второй путь: идти во дворец. Я знаю: нас ищут. Нам трудно прожить неделю в Москве, ещё труднее занять те же места. Ну, вместо Фёдора – я, Ваня опять на Тверской, Генрих опять в резерве. Полиция теперь начеку. Улицы усеяны сыщиками. Они караулят нас. Они, заподозрив бомбу, окружат, незаметно схватят. Да и поедет ли генерал-губернатор той же дорогой? Ведь ему легко сделать круг по Москве: выехать на Тверскую сверху, со стороны Страстного монастыря… Но, а если мы пойдём во дворец? Нужно оковать себя динамитом, одеть невидимый панцирь, нужно прорваться в подъезд, наконец, нужно умело взорвать. Мне, конечно, не жалко тех, кто умрёт: погибнет семья, свита, сыщики и конвой. Но опасно рискнуть. Дворец велик и в нём много комнат. Если случайно во время взрыва он будет во внутренних залах или в саду? Ведь мы не в силах дойти до него… Халтуринский взрыв был рассчитан верно и всё-таки кончился неудачей. Я колеблюсь. Я взвешиваю все «против» и «за». И я не знаю: пойдём ли мы во дворец? Трудно решить и нужно. Трудно знать и ещё труднее узнать.
13 августа.
Ваня барин: мягкая шляпа, светлый галстук, серый пиджак. У него по-прежнему вьются кудри, блестят задумчивые глаза. Он говорит:
– Жалко Фёдора, Жоржик.
– Да, жалко.
Он улыбается грустно:
– Да ведь тебе не Фёдора жалко.
– Как не Фёдора, Ваня?
– Ты, ведь, думаешь: товарища потерял. Ведь, так? Скажи, так?
– Конечно.
– Ты думаешь: вот жил на свете революционер, настоящий революционер, бесстрашный… А теперь его нет. И ещё думаешь: трудно, – как быть без него?
– Конечно.
– Вот видишь… А про Фёдора ты забыл. Не жаль тебе Фёдора. На бульваре играет военный оркестр. Воскресенье. В красных рубахах, с гармониками в руках бродят мастеровые. Говор и смех.
Ваня говорит:
– Слушай, я вот всё о Фёдоре думал. Для меня, ведь, он не только товарищ, не только революционер… . Ты подумай, что он чувствовал там за дровами? Стрелял и знал, каждою каплею крови знал: смерть. Сколько времени он в глаза её видел? Жоржик, не то. Я не про то. Ну, конечно, не испугался… А знаешь ли ты его муку? Знаешь ли муку, когда он раненый бился? Когда темнело в глазах и жизнь догорала? Ты не думал о нём?
И я отвечаю:
– Нет, Ваня, не думал.
Он шепчет:
– Значит, ты и его не любил… .
Тогда я говорю:
– Фёдор умер.… Ты лучше вот что скажи: идти ли нам во дворец?
– Идти во дворец?
–Да.
– Это как?
– Ну, взорвать весь дворец.
– А люди?
– Какие люди?
– Да семья его, дети.
– Вот ты о чём… Пустяки: им туда и дорога…
Ваня примолк.
– Жорж.
– Что?
– Я не согласен.
– Что не согласен?
– Идти во дворец.
– Что за вздор?… Почему? Я не согласен убивать детей.
И потом говорит, волнуясь:
– Нет, Жорж, послушай меня: не делай этого, нет. Как можешь ты это взять на себя? Кто дал тебе право? Кто позволил тебе?
Я холодно говорю:
– Я сам позволил себе.
– Ты?
– Да, я.
Он всем телом дрожит.
– Жорж, дети…
– Пусть дети.
– Жорж, а Христос?
– При чём тут Христос?
– Жорж, помнишь: «Я пришёл во имя Отца моего, и не принимаете Меня; а если иной придёт во имя своё, его примете».
– К чему, Ваня, тексты?
Он качает головой.
– Да, ни к чему…
Мы оба долго молчим.
Наконец, я говорю:
– Ну, ладно… Будем на улице ждать.
Он весь светлеет улыбкой. Тогда я спрашиваю его:
– Ты, может быть, думаешь, я ради текстов?
– Нет, что ты, Жорж?
– Я решил: так риска меньше.
– Конечно, меньше, конечно… И вот увидишь: будет удача. Услышит Господь моления наши.
Я ухожу. Мне досадно: а всё-таки не лучше ли во дворец?
15 августа.
Мои мысли опять с Еленой. Я спрашиваю себя: кто она? Почему она не ищет меня? Почему живёт, ничего обо мне не зная? Значит она не любит. Значит она забыла. Значит она, целуя, лгала. Но такие глаза не лгут.
Я не знаю. Я ничего не хочу узнать. Я видел радость её любви, слышал счастливые слова. Я хочу её, и я приду и возьму. Может быть, это даже и не любовь. Может быть, завтра потухнут её глаза и мне скучен будет её любимый сегодня смех. Я сегодня люблю её и мне нет дела до завтра. Вот сейчас она стоит передо мной, как живая: чёрные косы, строгий овал лица, на щеках робкий румянец. Я зову её, я говорю себе её имя. А, ведь, скоро наш, уже непременно, последний день…
Увижу я её когда-нибудь или нет?
17 августа.
Завтра мы опять ждём генерал-губернатора на дороге. Если бы я мог, я бы молился.
18 августа.
Эрна в третий раз приготовила у себя снаряды. Ровно в три часа мы на своих местах. У меня в руках бомба. Когда я хожу, в коробке мерно стучит запал. Коробку я завернул в бумагу, перевязал тонким шнурком. Я, как будто, иду из лавки с покупкой.
Я иду вниз, по левой стороне Столешникова переулка. В тёплом воздухе осень. Я утром заметил: кое-где на берёзах уже жёлтые листья. По небу ползут тяжёлые облака. Каплет редкими каплями дождь.
Я осторожно несу свою бомбу. Если случайно меня толкнут, – разобьётся запал. По тротуарам и на углах много шпионов. Делаю вид, что не вижу их.
Поворачиваю назад. Кругом всё тихо. Сыщики лениво провожают глазами прохожих. Я боюсь, что именно теперь меня догонит генерал-губернатор. Теперь трудно бросить снаряд: я не узнаю его кареты, не сумею приготовить удар. Я ощупываю револьвер. У меня их, как было у Фёдора, два. Один – браунинг, другой – большой, кавалерийского образца наган. Я их вычистил вчера вечером и тщательно зарядил.
Так я брожу полчаса. Когда я подхожу третий раз к углу Тверской площади, к деревянной будке с часами, я вижу: на Тверской, около дома Варгина, от земли взвился узкий столб серо-жёлтого, по краям почти чёрного дыма. Он воронкой ширится вверх, затопляет всю улицу. В ту же минуту – знакомый, странный, чугунный гул. Лошадь извозчика на углу вздымается на дыбы. Передо мной дама в большой чёрной шляпе. Она ахнула и присела на тротуар. Городовой стоит секунду с бледным лицом и кидается на Тверскую.
Я бегу к дому Варгина. Звенят разбитые стёкла. Опять пахнет дымом. Я забываю про бомбу и запал стучит в ней мерно и торопливо. Я слышу стоны и крик и уже знаю наверное:
Генерал-губернатор убит…
А через час продают телеграммы. У них траурный ободок и крест. Под крестом – печатный портрет, под портретом – некролог.
Я держу газетный листок и у меня темнеет в глазах.
20 августа.
Ване удалось из тюрьмы передать письмо:
«Вопреки моему желанию я, бросив бомбу, не был убит. Я бросал на расстоянии трёх шагов, с размаху, прямо в окно кареты. Я видел лицо генерал-губернатора. Заметив меня, он откинулся вглубь и поднял руки, как для защиты. Я видел, как разбилась карета. В меня пахнуло дымом и щепками. Я упал на землю. Поднявшись, я осмотрелся. Шагах в пяти от меня лежали лоскутья платья и тут же рядом окровавленное тело. Я не был ранен, хотя с лица лилась кровь и рукава моего пиджака обгорели. Я пошёл. В это время сзади чьи-то руки крепко схватили меня. Я не сопротивлялся. Меня отвезли в участок.
Я исполнил свой долг, – долг революционера. Я жду суда над собой и спокойно встречу свой приговор. Я думаю, что если бы я и бежал, я бы все равно не мог жить после того, что сделал.
Я обнимаю вас, милые друзья и товарищи. От всего сердца благодарен вам за вашу любовь и дружбу. Я верю в грядущую революцию и умираю с горделивым сознанием её победного торжества.
Прощаясь, я бы хотел напомнить вам простые слова: «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу свою: и мы должны полагать души свои за братьев».
В этом письме была приписка лично ко мне. Ваня писал:
«Может быть, тебе странно, что я говорил о любви и решился убить, т. е. совершил тягчайший грех против людей и Бога.
Я не мог не убить. Будь во мне чистая и невинная вера учеников, я бы, конечно, не был в терроре. Я верю: не мечом, а любовью спасётся мир, как любовью он и устроится. Но я не знал в себе силы жить во имя любви и я понял, что могу и должен во имя её умереть.
У меня нет раскаяния, нет и радости от совершённого мною. Кровь мучит меня и я знаю: смерть не есть искупление. Но я знаю также: «Аз есмь Истина и Путь и Живот».
Люди будут судить меня и я жалею, что им придётся пролить мою кровь. Кроме их суда будет, – я верю, – суд Божий. Мой грех безмерно велик, но и милосердие Христа не имеет границ.
Я целую тебя. Будь счастлив, счастлив истиною и делом. И помни: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».
Я перечитываю эти листки папиросной бумаги, я спрашиваю себя: может быть, Ваня прав? Нет, сегодня сияет горячее солнце, трепещет в Сокольниках опадающая листва… Я брожу по знакомым дорожкам и во мне горит большая и яркая радость. Я рву цветы осени, я вдыхаю их отлетающий аромат, я целую их бледные лепестки. Светлым праздником, торжественным воскресеньем звучат пророческие слова: «От престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось».
Я счастлив: да, совершилось.
22 августа.
Я всё ещё прячусь в Москве, всё ещё не могу уехать. Вся полиция начеку: нас настойчиво ищут. Я оставил мои номера и в третий раз переменил маску. Я уже не Фрол Семёнов и не англичанин 0'Бриен. Я живу невидимкой – без имени и без дома. Днём я брожу по Москве, к ночи ищу ночлега. Я ночую случайно: сегодня в гостинице, завтра на улице, послезавтра у незнакомых, чужих мне людей, – у купцов, чиновников и попов. Иногда я злорадно смеюсь: на лицах хозяев страх, робкое уважение ко мне.
Падает осень. Золотом горит старый парк, лист шуршит под ногами. На заре лужи сверкают на солнце тонким стеклом ломкого льда.
Я люблю печальную осень. Я сажусь в Сокольниках на скамью, слушаю лес. Тихий покой обнимает меня. И мне чудится, – нет убийства, нет крови. Есть святая для всех земля и над нею святое небо.
Место, где Ваня убил, обнесено железной решёткой. За решёткой кресты и киот. Люди торопятся мимо. Редко станет прохожий, перекрестится баба. Офицер небрежной рукой отдаст честь.
Об убийстве уже забыли. Помнит только полиция, помним, конечно, мы. Ваню судят. Поговорят, помолчат, вынесут приговор, повесят.
Так замрёт жизнь.
23 августа.
