Текст книги "Конь бледный"

Автор книги: Борис Савинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– А нашего, Сенька, слышь, бомбой. Каждый день на столе прокламация: жди, мол, для себя бомбы, скоро рвать будем. И помяни моё слово: не иначе, как разорвут его. Да. Я тоже думаю так. 20 апреля. Вчера, наконец, я встретил Елену. Я не думал о ней, я почти забыл, что она здесь, в Москве. Я шёл по Петровке и вдруг услыхал чей-то зов. Я обернулся. Передо мной была Елена. Я увидел её громадные серые глаза, пряди её чёрных волос. Я иду с нею рядом. Она с улыбкой говорит: – Вы забыли меня. Нам в лицо бьёт сноп яркого вечернего солнца. В его лучах тонет улица, золотом горит мостовая. Я краснею, как мак. Я говорю: – Нет. Я не забыл. Она берёт меня под руку и говорит тихо: – Вы надолго? – Не знаю. – Что вы здесь делаете? – Не знаю. – Не знаете? – Нет. Она вспыхивает густым румянцем. – А я знаю. Я вам скажу. – Скажите. – Вы охотитесь? Да? – Может быть. – И вас наверное повесят. – Может быть. Вечерний луч догорел. На улице прохладно и серо. Я хочу ей много сказать. Но я забыл все слова. Я говорю только: – Почему вы в Москве? – Муж служит. – Муж? Я вспоминаю вдруг про этого мужа. Я ведь встретил его. Да, конечно, у ней есть муж. – Прощайте, – говорю я, неловко протягивая ей руку. – Вы спешите? – Да, я спешу. – Останьтесь. Я смотрю ей в глаза. Они сияют любовью. Но я опять вспоминаю: муж. – До свиданья. Ночью темно и пусто в Москве. Я иду в Тиволи. Гремит оркестр, бесстыдно смеются женщины. Я один. 25 апреля. Петербург. Генерал-губернатор уехал в Петербург. Я поехал за ним: быть может, здесь его легче убить. Я радостно встречаю Неву, сияющий купол Исаакия. Весна хороша в Петербурге. Она целомудренно-ясная. Как девушка шестнадцати лет. Генерал-губернатор едет к царю, в Петергоф. Я в том же поезде, в вагоне первого класса. Входит нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей. – Вы едете в Петергоф? – говорит она по-французски. – Да, в Петергоф. – Вы не русский? – всматривается она в меня. – Я англичанин. – Англичанин? Как ваше имя? Я знаю, как ваше имя. Я колеблюсь минуту. Потом вынимаю карточку. Джордж О'Бриен, инженер, Лондон-Москва. – Инженер… Как я рада… приезжайте ко мне. Я буду вас ждать. В Петергофе я снова встречаю её. На вокзале в буфете она пьёт чай с каким-то евреем. Он очень похож на шпиона. Я подхожу к ней. Я говорю: – Я счастлив встретиться снова. Она смеётся. Мы гуляем с ней по платформе. Платформа разделена надвое рядами жандармов. Я спрашиваю: – Зачем здесь так много жандармов? – Вы не знаете? Готовится покушение на московского генерал-губернатора. Он теперь в Петергофе, поедет с этим же поездом. О, эти негодные анархисты… – Покушение? На генерал-губернатора? – Ха-ха-ха… Он не знает… Не играйте комедии… В вагоне кондуктор отбирает билеты. Она подаёт ему серый конверт. Я читаю внизу печатным курсивом: Петергофское Жандармское Управление. – У вас, вероятно, сезонный билет? – спрашиваю я её. Она густо краснеет. – Нет, это так… Ничего… Это подарок… Ах, как я рада познакомиться с вами… Я так люблю англичан… Свисток. Петербургский вокзал. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она входит в жандармскую комнату. – Шпионка, – говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча – случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу. Я надеваю цилиндр. Беру лихача. Звоню по адресу, у подъезда. – Барышня дома? – Пожалуйте. Комната – бонбоньерка. В углу букет чайных роз: цветочное подношение. На столах и на стенах портреты хозяйки. Во всех видах и позах. – Ах, вы пришли… Как это мило… Садитесь. Мы опять говорим по-французски. Я курю сигару, держу на коленях цилиндр. – Вы живёте в Москве? – Да, в Москве. – Нравятся вам русские дамы? Лучшие дамы в мире. В двери стучат. – Войдите. Входят два господина, очень чёрных, очень усатых. Не то шулера, не то сутенёры. Мы жмём руки друг другу. Все трое отходят к окну. – Это кто? – слышу я шёпот. – Это? Ах, это инженер-англичанин, богатый. Ты говори, не стесняйся: он по-русски ни слова. Я встаю. – Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться. Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я – англичанин. 26 апреля. Петербург. Генерал-губернатор едет обратно в Москву. Я брожу по Петербургу без цели. Вечереет. Над Невой пурпур зари. Чёткий шпиц крепости пронзает небо. У крепостных дубовых ворот трехцветная будка: символ нашего рабства. За белой стеной тёмная пасть коридора. По каменным плитам эхо шагов. В камерах мрак, решётка окон. Ночью трепетный бой курантов. Великая скорбь на всю землю. Многие из моих друзей повешены здесь. Многие ещё будут повешены. Я вижу низкие бастионы, серые стены. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придёт… Кто устоит в этот день? 28 апреля В парке ещё светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зелёных кустах поют птицы. Елена рвёт, нагибаясь, цветы. Оборачивается ко мне и смеётся: – Как хорошо… Неправда ли, как сегодня радостно и светло? Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза и мне хочется сказать, что в ней радость и что она, – яркий свет. Я тоже невольно смеюсь. – Как давно я не видела вас… Где вы были, где жили, что видели, что узнали?… Что вы думали обо мне? И, не ожидая ответа, краснеет. – Я так боялась за вас. Я не запомню такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась. – Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы – не вы, а кто-то чужой и всё-таки милый. Да, ведь вы мне чужой… Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо… Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?… Не правда ли, хорошо? И, помолчав, говорит с улыбкой: – Нет, скажите же мне, что вы делали, чем вы жили? – Вы ведь знаете, чем я живу. Она опускает глаза. – Так правда… террором? – Террором. По её лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит. – Слушайте, – говорит она наконец, – я ничего в этом не понимаю. Но, скажите, зачем убивать… Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо: расцветает весна, поют птицы. А вы думаете о чём? Живёте чем?… Смертью?… Милый, зачем? Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для неё и что она меня не поймёт. А она настойчиво повторяет: – Милый, зачем? На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, – брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу. – Не лучше ли жить, попросту жить?… Или я не поняла вас? Или так нужно… Нет, нет, – отвечает она себе, – так не нужно, не может быть нужно… И я робко спрашиваю, как мальчик: – Что же нужно, Елена? – Вы спрашиваете меня? Вы?… Разве я знаю? Разве я могу знать? Ничего, ничего я не знаю… Да и знать не хочу… А сегодня нам хорошо… И не надо думать о смерти… Не надо… Вот она опять рвёт со смехом цветы, а я думаю, – скоро я снова буду один и её детский смех зазвучит не для меня, – для другого. Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно: – Елена. – Что, милый? – Вы спрашиваете меня, что я делал?… Я… я помнил о вас. – Помнили обо мне? – Да… вы ведь видите: я вас люблю… Она опускает глаза. – Не говорите мне так. – Почему? Боже мой… Не говорите. Прощайте. Она быстро уходит. И долго ещё между белых берёз мелькает её чёрное платье. 29 апреля. Я написал Елене письмо: «Мне кажется, что я не видел вас долгие годы. Каждый час и каждую минуту я чувствую, что вас нет со мной. Днём и ночью, всегда и везде, – вот я вижу ваши сияющие глаза. Я верю в любовь, в своё право любить. В глубине моего сердца, на самом его дне, живёт спокойная уверенность, предчувствие будущего. Так должно быть. Так будет. Я люблю вас и я счастлив. Будьте же счастливы любовью и вы». Я получил короткий ответ: «Завтра в Сокольниках, в шесть часов». 30 апреля. Елена мне говорит: – Я рада, я счастлива, что вы со мною… Но не говорите мне о любви. Я молчу. – Нет, обещайте: не говорите мне о любви… И не печальтесь, не думайте ни о чём. – Я думал о вас. – Обо мне?… Не думайте обо мне… – Почему? И я сам тотчас же отвечаю: – Вы замужем? Муж? Честь мужа? Долг честной женщины? О, конечно, простите… Я осмелился говорить о своей любви, я осмелился просить вашей. Для добродетельных жён есть только домашний покой, чистые комнаты сердца. Простите. – Как вам не стыдно? – Нет, мне не стыдно. Я знаю: трагедия любви и подвенечного платья, законного брака, законных супружеских поцелуев. Не мне стыдно, Елена, а вам. – Молчите. Несколько минут мы молча идём по узкой дорожке парка. На её лице ещё гнев. – Слушайте, – поворачивается она ко мне, – неужели для вас есть закон? – Не для меня, а для вас. – Нет… А вот вы… Вы живёте кровью. Пусть это нужно, но вы… зачем вы живёте кровью? – Не знаю. – Не знаете? – Нет. – Слушайте, ведь это закон… Вы сказали себе: так нужно. Я говорю, помолчав: – Нет. Я сказал: я хочу. – Вы так хотите? Она с изумлением смотрит мне прямо в глаза. – Вы так хотите? – Ну да. Вдруг она мягко кладёт мне руки на плечи. – Милый, милый мой Жорж. И быстро, гибким движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я открываю глаза: её уже нет. Где она? И не сон ли мне снился? 1 мая. Сегодня первое мая, – праздник рабочих. Я люблю этот день. В нём много света и радости. Но именно сегодня я бы охотно убил генерал-губернатора. Он стал осторожен. Он прячется во дворце и мы напрасно следим за ним. Мы видим только сыщиков и солдат. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение. Я узнал: 14-го, в день коронации, он поедет в театр. Мы запрём Кремлёвские ворота. Ваня станет у Спасских, Фёдор у Троицких, Генрих у Боровичьих. И здесь будет наше терпение. Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на мундире. Вижу тёмные своды церкви, зажжённые свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему смерти. Я хочу ему «огня и озера огненного». 2 мая. Эти дни я как в лихорадке. Вся моя воля в одном: в моём желании убить. Каждый день я зорко смотрю: нет ли за мой шпионов. Я боюсь, что мы посеем, но не пожнём, что нас арестуют. Но я не сдамся живым. Я живу теперь в гостинице «Бристоль». Вчера принесли мне мой паспорт. Принёс из участка сыщик. Он топчется на пороге и говорит: – Осмелюсь спросить, господин пристав спрашивают, какого изволите быть вероисповедания? Странный вопрос. В паспорте сказано, что я лютеранин. Я, не поворачивая головы, говорю: – Как? – Какого исповедания-с? Веры какой-с? Я беру в руки паспорт. Я громко читаю английский титул лорда Ландсдоуна:… «We, Henry Charles Keith Perry Fitz Maurice Marquess of Landsdown, Earl Wy combe» и т. д. Я не умею читать по-английски. Я произношу буквы подряд. Сыщик внимательно слушает. – Понял? – Так точно. – Иди к приставу, скажи: сейчас телеграмма посланнику. Понял? – Так точно. Я стою спиной к нему, смотрю в окно. Я говорю очень громко: – А теперь, – пошёл вон. Он с поклоном уходит. Я остаюсь один. Неужели за мной следят? 6 мая. Мы встретились в Кунцеве, у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и Фёдор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки. Я говорю: – Четырнадцатого генерал-губернатор поедет в театр. Нужно теперь же решить места. Кто бросит первую бомбу? Генрих волнуется: – Первое место мне. У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Генрих повторяет: – Непременно мне, непременно. Ваня ласково улыбается: – Нет, Генрих, я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За мною первое место. Фёдор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю: – Фёдор, а ты? – Что ж , я всегда готов. Тогда я говорю: – Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Фёдор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу. Все молчат. По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит. – Слушай, – говорит Ваня, – я вот о чём думал. Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, – не всегда попадёшь. Попадёшь, например, в заднее колесо, – ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков. Генрих волнуется: – Да, да… Как же быть? Фёдор внимательно слушает. Ваня говорит: – Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям. – Ну? – Ну, наверное взорвёт карету и лошадей. – И тебя тоже взорвёт. – И меня. Фёдор с презрением пожимает плечами. – Не надо этого ничего. И так убьём. Подбежать к окну, да в стекло. Вот и готово дело. Я смотрю на них. Фёдор навзничь лежит на траве и солнце жжёт его смуглые щёки. Он жмурится: рад весне, Ваня, бледный, задумчиво смотрел вдаль. Генрих ходит взад и вперёд и порывисто курит. Над нами синее небо. Я говорю: – Я скажу, когда продавать пролётки. Фёдор оденется офицером, ты, Ваня, – швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддёвке. Фёдор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеётся: – Я, говоришь, его благородием… Ловко… Значит, без пяти минут барин. Ваня говорит: – Жоржик, нужно ещё о снарядах подумать. Я встаю. – Будь спокоен. Всё помню. Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих. – Жорж:. – Ну что? – Жорж:… Как же это… Как же Ваня пойдёт? – Так и пойдёт. – Значит, погибнет? – Погибнет. Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног. – Я этого не могу, – говорит он глухо. – Чего не могу? – Да этого… чтобы он шёл… Он останавливается. Он говорит быстро: – Лучше я первый пойду. Я погибну. Как же так, если его повесят? Ведь повесят? Повесят? – Конечно, повесят. – Ну, так я не могу. Как будем жить, если он умрёт? Пусть лучше повесят меня. – И вас, Генрих, повесят. – Нет, Жорж, слушайте, нет… Неужели его не будет? Вот мы спокойно решили, а от нашего решения Ваня наверное погибнет. Главное, что наверное. Нет, Бога ради, нет… Он щиплет бородку. Руки его дрожат. Я говорю: – Вот что, Генрих, одно из двух: или так, или этак. Или террор, и тогда оставьте все эти скучные разговоры, или разговаривайте и уйдите назад, в университет. Он молчит. Я беру его под руку. – Помните, Того своим японцам сказал: «Я жалею лишь об одном, что у меня нет детей, которые бы разделили с вами вашу участь». Ну и мы должны жалеть об одном, что не можем разделить участи Вани. И не о чем плакать. Близко Москва. На солнце искрится Триумфальная арка. Генрих подымает глаза. – Да, Жорж, вы правы. Я смеюсь: – И подождите ещё: suum quique. 7 мая. Эрна приходит ко мне, садится в угол и курит. Я не люблю, когда женщины курят. И мне хочется ей об этом сказать. – Скоро, Жоржик? – спрашивает она. – Скоро. – Когда? – Четырнадцатого, в коронацию. Она кутается в тёплый платок. Видны только её голубые глаза. – Кто первый? – Ваня. – Ваня? – Да, Ваня. Мне неприятны её большие руки, неприятен ласковый голос, неприятен румянец щёк. Я отворачиваюсь. Она говорит: – Когда готовить снаряды? – Подожди. Я скажу. Она долго курит. Потом встаёт и молча ходит по комнате. Я смотрю на её волосы. Они льняные и вьются на висках и на лбу. Неужели я мог её целовать? Она останавливается. Засматривает мне робко в глаза: – Ведь ты веришь в удачу? – Конечно. Она вздыхает: – Дай Бог. – А ты, Эрна, не веришь? – Нет, верю. Я говорю: – Если не веришь, – уйди. – Что ты, Жоржик, милый. Я верю. Я повторяю: – Уйди. – Жорж, что с тобою? – Ах, ничего. И оставь меня ради Бога. Она опять прячется в угол, снова кутается в платок. Я не люблю этих женских платков. Я молчу. Тикают на камине часы. Я боюсь: я жду жалоб и слёз. – Жоржик. – Что, Эрна? – Нет. Ничего. – Ну так прощай. Я устал. В дверях она шепчет грустно: – Милый, прощай. Её плечи опущены. Губы дрожат. Мне её жаль. 8 мая. Говорят, где нет закона, нет и преступления. В чём же моё преступление, если я целую Елену? В чём вина, если я не хочу больше Эрны. Я спрашиваю себя. Я не нахожу ответа. Если бы у меня был закон, я бы не убивал, я, вероятно, не целовал бы Эрну, не искал бы Елену. Но в чём мой закон? Говорят ещё, – нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения? Я на границе жизни и смерти. К чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: «Я взглянул, и вот конь бледный и на нём всадник, которому имя смерть». Где ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть – не закон. 9 мая. Фёдор продал на Конной свой выезд. Он уже офицер, драгунский корнет. Звякают шпоры, звенит сабля по мостовой. В форме он выше ростом и походка у него увереннее и твёрже. Мы сидим с ним в Сокольниках, на пыльном кругу. Поют в оркестре смычки. Мелькают мундиры военных, белые туалеты дам. Солдаты отдают Фёдору честь. Он говорит: – Слышь, как по-твоему, сколько плочено вот за этот костюм?