Текст книги "Сколопендр и планктон"

Автор книги: Борис Виан

– На него жалко было смотреть, – с некоторым сочувствием в голосе сказала Зизани.

Дело было в тот же день после обеда. Майор со своей подружкой расположился в логове Полквоста, ушедшего играть в манилыо.

Майор дрожал от возбуждения. Он выиграл схватку и теперь рассчитывал извлечь из этого выгоду. Все говорило о том, что Полквосту волей-неволей придется признать его заслуги. Так что в эту минуту ему было начхать на Провансаля.

– Он сам нарывался! – сказал Майор. – Будет знать, как ставить мне палки в колеса, воняка фигакова.

Индийские слова, которыми Майор уснащал свою речь, служили для Зизани неистощимым источником веселья.

– Не будь к нему так суров, милый, – сказала она. – Помирись с ним! В конце концов, он устраивает сабантуи.

– Я тоже устраиваю, – возразил Майор, – и я намного богаче него.

– Ну и что, – промолвила Зизани, – не по душе мне все это. Сам по себе он парень ничего.

– А ты почем знаешь? – поинтересовался Майор. – Ладно, так и быть, раз просишь. Сегодня же приглашу его на завтрак. Довольна?

– Но сейчас три, ты уже завтракал…

– Вот именно, – отрезал Майор, – как раз проверю, согласен ли он на мировую.

Он связался по телефону с Провансалем, и тот тут же принял приглашение. Провансалю тоже не терпелось поскорее уладить размолвку.

Майор назначил свидание в половине четвертого в баре, куда он обычно ходил. Они пришли одновременно—в четыре.

– Две стофранковые порции «Гималаев», – заказал Майор, протягивая кассирше талоны на хлеб и деньги.

Провансаль хотел было за себя заплатить, но Майор испепелил его взглядом. Между его левой рукой и полом пробежала искра, и он вытер пот шелковым платком.

Они уселись на высокие табуреты, обитые «чертовой кожей», и занялись мороженым.

– Думаю, нам сподручнее перейти на «ты», – с места в карьер начал Майор. – Что ты делал после обеда?

Вопрос задел Провансаля.

– Не твое дело! – буркнул он.

– Не кипятись – сказал Майор и с необычной ловкостью вывернул ему левое запястье. – A ну говори!

Провансаль издал пронзительный вопль, пытаясь, однако, выдать его за кашель, так как все в кафе повернулись в его сторону.

– Я писал стихи, – признался он наконец.

– Ты любишь стихи? – удивился Майор.

– Очень… – простонал Провансаль.

Он восторженно возвел глаза к потолку, его кадык ходил туда-сюда, как поплавок в волнах.

– А вот это тебе нравится? – спросил Майор и задекламировал

 
Зловещий ветер свой завел напев,
Закатной смерти в такт…
 

– Невероятно! – зарыдал Провансаль.

– Ты не слышал эти стихи? – осведомился Майор.

– Нет! – всхлипнул Провансаль. – Я читал лишь один разрозненный том Верхарна.

– И все? – спросил Майор.

– Я никогда не задумывался, есть ли другие… – повинился Провансаль. – Я не любопытный, да и не особо деятельный… Но я тебя ненавижу, ты отбил у меня любимую девушку.

– Покажи, что ты там написал, – приказал Майор. Провансаль робко вытащил из кармана листок.

– Читай! – скомандовал Майор.

– Я стесняюсь!

– Тогда я прочту сам! – вызвался Майор и хорошо поставленным голосом начал:

 

НЕОБЫЧНЫЕ НАМЕРЕНИЯ

Человек сидел за столом
И писал, в бессилии злясь.
Постепенно страницу белую
Покрыла словесная вязь.
Вот наконец и все.
Нажал на кнопку звонка.
Посыльный в фуражке.
Скорей! Вот деньги! На телеграф!
По ступенькам то вверх, то вниз.
Теперь ногой па педаль.
Тормоз. А вот и окно.
Вот бланк. А теперь домой,
Деньги держа в руке.
И километры пути
Вверх-вниз, что твои шаги.
Вдоль поездов, земли.
И все же не как шаги.
Путь длинен по проводам.
Как пленников, гонят вдаль
Слова от столба к столбу.
Не дай Бог, столбы упадут.
И множество долгих верст
За краткий единый миг
– Катушкам спасибо скажи,
Что держат слова в плену.
А тот, кто их написал,
Сидит с сигарой во рту,
Теребя газету рукой.
Ах, версты, версты пути,
Звеня кандалами, брести,
Где дроссель – как надзиратель,
Где слово, как мышь на дне
В синем кувшине медном.
Сигара меж тем догорела.
Волнение прочь. Вот-вот
Получит он весть от Дюдюль.
 

– Неплохо, – заметил Майор после некоторого молчания. – Но ощущается влияние прочитанных книг. Вернее, книги. Томика Верхарна.

Ни Майор, ни Провансаль не обращали внимания на то, как засуетились официантки, как столпились они за стойкой бара, чтобы лучше слышать.

– Ты тоже стихи пишешь? – спросил Провансаль. – О знал бы ты, как я тебя ненавижу!

В отчаянии он ломал себе ноги.

– Сейчас прочту одно стихотворение, – сказал Майор, – а ты послушай!

Майор снова задекламировал:

 
I
Беретка набекрень, штиблет зеленый лак,
от фляжки коньяка топорщится карман,
красавец и поэт, с утра до ночи пьян,
кутил по бардакам распутник Арманьяк.
Южанин и француз, он свет увидел там,
где пахнет чесноком и купол голубой.
Итак, он был поэт, притом хорош собой,
а значит, ни к каким не склонен был трудам.
Пятерке шустрых дев доверил тело он,
а духом воспарял и вызов слал в века:
кропал себе стихи под сенью погребка,
где всякий нос блестящ, а разум притуплён.
Его мужской приклад, налит тугим свинцом,
исправно по ночам обойму разряжал.
Как жаркий жеребец, он всепобедно ржал:
семнадцать раз подряд – ни разу в грязь лицом!
II
Увы, гнилой упырь, угрюмо устремя
на Арманьяка взор, в котором жизни нет,
зеленый вурдалак, вошел, когда поэт
– о высший пилотаж! – овладевал тремя.
Ужасна сила зла, когда, исполнен сил,
в минуту пылких игр ты разом свален с ног
Несчастный Арманьяк не закричать не мог:
так сифилис его внезапно подкосил.
Отнялся всякий член – такие вот дела!
Еще он бормотал, пуская пузыри…
Вот выпало перо… Снаружи и внутри
был паралич… Но нет! – надежда в нем жила.
Он мог еще спастись! И день, и ночь подряд
сиделки и врачи в него втирали мазь,
и адский инструмент кипел, в котле варясь,
чтоб вену исколоть и обезвредить яд.
III
Но в черепе глухом стихов сплошной клубок,
что выхода не мог найти из тупика
– поскольку наш поэт лишился языка,
– закопошился вновь, всеяден и жесток.
Александрийский стих в двенадцать злых колец
и восьмисложный ямб, свивавшийся в бреду,
и прочая напасть – и все, как на беду,
плодились и ползли, вгрызаясь под конец
в разгоряченный мозг, что болью обуян, —
глаза рептилий-рифм глядят из темноты,
они огнем горят и кровью налиты —
и вот от корки мозг очищен, как банан.
IV
Поэт еще дышал. Прозаик до утра
не дожил бы, когда б сожрали мозг враги.
Поэт – всегда поэт, на что ему мозги?
Он может жить и так. К тому же доктора
терзали полутруп, вводя в него иглу.
Но плотоядный стих знай грыз его и грыз,
плодился и крепчал. Вдруг мышцы напряглись,
и бедный Арманьяк задергался в углу,
забился, захрипел и замер, как мертвец.
Попятились друзья, решив – его уж нет,
в злодействе обвиня невинных спирохет,
но вот один из них решился наконец
и руку приложил он к сердцу мертвеца. О ужас!
Что-то там, в груди, еще жило!
Он поднял простыню и охнул тяжело:
то был гигантский червь, глодающий сердца!
 

Голос Майора постепенно затихал, усугубляя ужас последних строк. Провансаль, рыдая, катался по полу. Официантки, как мухи, одна за другой попадали без чувств. К счастью, посетителей в этот час было кот наплакал, и двух машин «скорой помощи», вызванных Майором, хватило, чтобы увезти всех пострадавших.

Разве так можно!

Провансаль обхватил голову руками и стонал, ерзая животом по опилкам. Он настолько обслюнявился, что походил на слизняка.

Майор, тоже слегка растроганный, помог своему сопернику встать.

– Ты все еще меня ненавидишь? – тихо спросил он.

– Ты мой учитель! – произнес Провансаль.

Он поднял соединенные в виде перевернутой чаши руки к темечку и повергся ниц, выражая почтение на индусский манер.

– Ты был в Индии? – спросил Майор при виде этого любопытного действа.

– Да, – ответил Провансаль. – В ранней юности. Майор почувствовал, как его сердце преисполняется любовью к этому гостю далеких стран, с которым его связывали общие вкусы.

– Мне нравятся твои стихи, – сказал он. – Да сменится наше соперничество братской любовью!

Он штата эту фразу в «Альманахе Вермо».

Провансаль встал, и в знак дружбы они поцеловали друг друга в лоб.

Потом они покинули бар, тщательно заперев за собой дверь: там не осталось ни единой живой души. Ключ Майор отдал продавщице сандвичей на улице – она была глуха от рождения и потому не пострадала.

Уже к вечеру Майор по-пластунски медленно подбирался к двери Полквоста.

Следуя его указаниям, Видаль с Эммануэлем перере зали телефонный провод, так что достаточно долгое время Полквост провел в покое – последние полчаса он вовсе не двигался с места.

Добравшись до двери, Майор встал, постучал и вихрем ворвался в комнату.

– Я хотел бы попросить вас об одном одолжении, месье, – обратился он к шефу.

– Входите, входите, господин Лустало. Телефон как раз дал небольшую передышку.

– Я о сегодняшнем совещании.

Майор подавил радостную икоту, одолевшую было его при воспоминании об утреннем триумфе.

– Ах да… действительно, я же должен вас поздравить. Вообще вы очень хорошо к нему подготовились.

– Короче, – промолвил Майор, – если бы не я, у вас был бы бледный вид.

– Напомню вам, господин Лустало, что вы должны проявлять известное уважение по отношению…

– А я и не спорю, – отрезал Майор, – но без меня вы бы влипли.

– Вообще-то да, – смиренно признал его собеседник.

– Это ясно как Божий день, – не унимался Майор. Полквост молчал.

– Что же я, за так старался? – заорал Майор.

– А что вы хотите? Прибавку к жалованью? Вы ее конечно же получите, милейший, как только кончится ваш трехмесячный испытательный срок. Я позабочусь, чтобы вас достойным образом вознаградили, естественно, с учетом довольно скудных возможностей Консорциума…

– Да я не про то! – перебил Майор. – Я прошу руки вашей племянницы.

– ?..?..?..

– Я люблю ее, она меня, она хочет меня, я – ее, мы женимся.

– Женитесь? – переспросил Полквост и тут же в изумлении добавил: – «Они женятся… ну а я-то тут при чем?»

– Вы ее опекун, – объяснил Майор.

– В принципе, это так, – согласился Полквост, – но… э… вообще-то… вы, по-моему, несколько спешите, это создаст неудобства… в смысле работы. Минимум двадцать четыре часа вы будете отсутствовать… а мы сейчас так загружены. Вам надо постараться ограничиться либо первой, либо второй половиной дня… Лучше всего было бы в субботу после обеда – ведь тогда, знаете ли, вам не пришлось бы пропускать работу.

– Конечно же, – поддержал его Майор, который после женитьбы намеревался распроститься с НКУ.

– Но, в принципе, моя племянница будет и дальше работать у нас секретаршей, не так ли? – На лице у Полквоста появилась заискивающая улыбка. – Впрочем, есть и другое решение… Она останется дома, а для развлечения – бесплатно, разумеется, ведь она не будет сотрудницей нашего учреждения – сможет печатать ваши документы, не покидая… так оказать… своего очага… хи-хи… Это ее займет…

– Да, это сэкономило бы деньги, – согласился Майор.

– Знаете ли… я согласен. Так и сделаем. Я предоставляю вам полную свободу действий.

– Спасибо, месье, – сказал Лустало и встал.

– Значит, до завтра, мой друг, – промолвил Полквост, протягивая ему свою потную руку.

Несколько дней спустя шеф объявил своим помощникам о помолвке. Прежде всего Полквост предупредил Видаля и Пижона, так как должен был передать им приглашение Зизани на небольшое торжество, посвященное этому событию.

Он призвал Видаля к себе в кабинет и сказал:

– Дорогой Видаль, довожу до вашего сведения, что… э… по просьбе моей племянницы… мы… наша семья была бы рада, если вы в семь вечера придете на празднование помолвки.

– Но Лустало сказал: в четыре.

– Да, начало, в принципе, в четыре, но я лично думаю, что веселье раньше семи не начнется… Вы ведь знаете, что подобные празднества… э… как правило… не очень интересны. Поэтому я не советую вам приходить слишком рано, тем более что это отвлечет вас от работы…

– Данное обстоятельство, бесспорно, следует учесть, – согласился Видаль. – Если вы не против, я приду в пять, а за час с четвертью рабочего времени пусть у меня вычтут из зарплаты.

– Это было бы отлично, – заключил Полквост. – А должок вы отработаете как-нибудь в субботу.

– Ну конечно, – сказал Видаль. – При этом совсем не нужно будет платить мне сверхурочные, ведь у нас не почасовая оплата.

– Вы совершенно правы. Мы должны радеть за общее дело. Кстати, у вас нет ко мне ничего срочного? Как подготовка к совещаниям? Идет?

– Идет, – ответил Видаль.

– Ну, тогда вы свободны.

Видаль ушел, и Полквост вызвал по внутреннему телефону Пижона – телефон уже починили. Эммануэль тут же явился.

– Присаживайтесь, друг мой, – сказал Полквост. – Видите ли… э… Я должен всем кое-что сообщить. Прежде всего, довожу до вашего сведения, что моя племянница просит вас присутствовать на церемонии помолвки у нее дома в следующую среду в семь часов. Вы можете условиться с Видалем, он тоже идет.

– Лустало говорил, в четыре, – заметил Пижон.

– Да, но нам нужно доработать проект спецификции на металлические горшки для суматоха широколистного. Хватит ли вам времени?

– Полагаю, что да. Если надо, я приду в отдел пораньше, – ответил Эммануэль.

– Это самый лучший выход. Вообще говоря, в принципе, вам никто не мешает являться пораньше всякий раз, когда у вас много работы… Ведь мы в известной степени должны радеть за наше дело. А как только учредят, как я того хочу, золотую книгу особо отличившихся сотрудников нашего славного Консорциума, можно будет рассмотреть предложение о включении в нее биографий всех тех, не правда ли, кто, подобно вам, готов отказаться от развлечений, возложив эту жертву на алтарь унификации. Я говорю не просто так; тут есть над чем подумать. Я предполагаю в скором времени переговорить об этом с Уполномоченным правительства. Как бы то ни было, ваше предложение работать сверхурочно мне по душе. Это значит, вы принимаете свою работу близко к сердцу. Кстати, у меня для вас хорошая новость. Помните, несколько месяцев назад я сказал, что буду вас продвигать. Так вот, я походатайствовал за вас перед Генеральным директором, и с этого месяца вам прибавят жалованье.

«Воробьешь постарался», – подумал Эммануэль, вслух же сказал:

– Благодарю вас, месье.

– При нынешних трудностях, – заметил Полквост, – двести франков в месяц – не пустяк.

Освободившийся вскоре Пижон в бессильной ярости зашагал взад-вперед по коридору. Потом ворвался в комнату Леваду и Леже.

И остолбенел: Леваду был на рабочем месте, а Леже отсутствовал.

– А вы отчего не смылись? – спросил Эммануэль.

– Да нельзя. Этот идиот Леже позвонил, что не сможет прийти после обеда.

– Почему?

– Он затеял мордобой с заводским кассиром Леже-старшим. Этот негодяй, судя по всему, присвоил два квадратных дециметра довоенной резины, которой Виктор заделывал щели в своей каморке.

– А на кой отцу резина?

– На подметки! – воскликнул Леваду. – Резину на подметки! Когда кругом столько деревяшек, представляете!

– А вас-то почему это колышет?

– Как почему! Ведь сегодня Полквост, если верить моим записям и моему шпиону, слиняет в четыре, а у меня в четверть четвертого свидание с… сестренкой! Леже всего-то и надо было сидеть в кабинете и отвечать, что я только что вышел.

Расхохотавшись, Пижон вышел в коридор.

Меж тем на другом конце города Леже, схватившися с бородатым стариком, весь в опилках катался по полу, ожесточенно кусая того в правую лопатку.

Леваду же пришлось дежурить на боевом посту.

Глава XI

В день помолвки Пижон с Видалем появились на работе в половине третьего, прекрасные как Аполлоны.

На Пижоне был восхитительный светло-сизый костюм и желтые штиблеты – сверху дырки, снизу подошвы – а также белоснежная сорочка и галстук в широкую косую лазурную и жемчужно-серую полоску.

Видаль надел свой обалденный темно-синий костюм; правда, его маленький высокий воротничок оставлял тягостное впечатление: казалось, Видаль нечаянно засунул голову в очень узкую трубу.

При виде двух таких молодцов машинистки едва не упали в обморок, и Виктору пришлось слегка пройтись им по груди, чтобы восстановить дыхание: его отец был командиром полка пожарных, а пожарные – народ ушлый. Когда он закончил, лицо у него было розовым, как сафлор, а усы стояли торчком.

Целый час Видаль с Эммануэлем делали вид, что работают, после чего выскользнули в коридор, держа курс на выход.

По дороге они столкнулись с Венсаном, облаченным в воскресный костюм из старой рогожи. Правда, чтобы не попортить пиджак, он покамест натянул вместо него высококачественный ватный фильтр от газогенератора с прорезями там, где должны быть рукава. Венсан по своему обыкновению выпячивал брюшко. Из похвального стремления к гармонии кожа у него на черепе постепенно принимала тот же оттенок, что и редкие темно-русые волосы. Чтобы как-то занять себя долгими зимними вечерами, он выращивал на лице массу зеленых струпьев: соскребая их своими черными ногтями, он получал истинное удовольствие. Он так ловко их отшелушивал, что на лице появлялась карта Европы, которую он каждый раз тщательно обновлял.

Видаль с Эммануэлем осторожно пожали ему руку и мигом выскочили из здания.

Зизани обитала в прекрасной квартире вместе с бедной старой родственницей, которая присматривала за хозяйством.

Денег у Зизани была уйма, а пожилых дальних родственников еще больше. Вся эта седьмая вода на киселе с готовностью откликнулась на ее приглашение. Представлена была и Полквостова ветвь: люди, все как на подбор, почтенные и маловыразительные, таких молодежь валит в одну кучу, называя «родичами».

С точки зрения молодежи, мероприятия с родичами заранее обречены на неудачу. Помолвка Зизани не стала исключением из этого правила.

Матери, полагавшие, что молодежь «танцует уж очень забавно», не теряли своих дочерей из виду и окружали их прямо-таки непреодолимой стеной. Несколько отчаянных пар (все близкие друзья Зизани и, по-видимому, сироты) отважились на несколько па второй степени сложности в ритме свинга. Однако им пришлось тут же бросить это занятие: кружок родительских голов сузился до такой степени, что ребята сумели вырваться на волю, лишь энергично поработав ногами. Совсем упав духом, они отступили к проигрывателю. Меж тем столы с питьем и закусками осадила толпа респектабельных господ в темных костюмах. Господа прожорливо поглощали припасы Зизани, строго поглядывая на невоспитанных юнцов, нагло тянущих руки за пирожными. Если несчастному парню удавалось дорваться до бокала с шампанским, его, гремя ветхими костями, ловко оттесняли к какой-нибудь размалеванной мымре, которая забирала у него бокал, одарив взамен липкой улыбкой. Стоило появиться блюдам с печеньем, как их тут же оприходовали кузены в рединготах – крайне вредоносные типы. Родичей делалось все больше и больше, а затюканной, задавленной, забитой, затравленной молодежи, которой и пикнуть не давали, приходилось отираться по дальним углам.

Приятелю Майора юному Дюмолару удалось-таки пробраться в безлюдную комнатку. Само собой получилось, что уже вскоре он, не помня себя от радости, премило танцевал свинг с девчушкой в короткой юбке. Потом к ним незаметно присоединились еще две пары. Они думали, что теперь вздохнут свободно, но не тут-то было: в дверях уже замаячила встревоженная физиономия одной из мамаш. Не успели они и глазом моргнуть, как кресла в комнатке заскрипели под тяжестью матрон с пронзительными взглядами, чьи умиленные улыбки быстро обратили вальс-свинг, звуки которого доносились из соседней комнаты, в жалкий бостон.

Антиох, облачившийся в черное, – во многом, чтобы казаться старше, ибо он предвидел, как все сложится, – время от времени протискивался к закускам и добывал себе что-нибудь из съестного – ровно столько, чтобы не дать с голодухи дуба. Видаля, благодаря его темно-синему костюму, тоже с грехом пополам подпускали к столу, а вот Эммануэль вместе с разными там юнцами получил от ворот поворот.

Зизани, зажатая со всех сторон мымрами, которые донимали ее язвительными комплиментами, похоже, постепенно смирялась с обстоятельствами.

Полквост скользнул к официантам за стол с закусками, чтобы, ясное дело, понаблюдать за происходящим. Он жевал без устали, как кролик. Время от времени он подносил руку к карману, потом, словно закашлявшись, ко рту, и снова принимался усердно жевать. Таким образом ему удавалось брать еду непосредственно со столов не так часто. Достаточно было не забывать наполнять карманы. На гостей он глядел без интереса: правительственного Уполномоченного не было, да и про спецификции не с кем было перемолвиться.

Майор подпирал стену в углу.

Он все понимал.

И мучился.

Эммануэль, Видаль и Антиох тоже мучились, глядя, как мучается Майор.

А празднество между тем продолжалось – среди корзин с лилиями и астратами из Габона, которыми Майор украсил комнаты.

Молодняк расползся по мышиным норам, так как серьезная публика никак не могла нажраться.

Официанты десятками вносили ящики с шампанским, но оно словно улетучивалось, так и не доходя до друзей Зизани, которые все больше скукоживались, уподобляясь сушеным овощам.

Наконец Майор подал Антиоху тайный знак, тот прошептал что-то Видалю с Пижоном, и все четверо скрылись в направлении ванной.

Эммануэль остался на стреме.

Часы показывали семнадцать пятьдесят две.