Текст книги "Подполковник Ковалев"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Володя, – тихо сказал Боканов Ковалеву, – Алексей Николаевич Беседа оставил письмо. Просит, чтобы мы поговорили с его орлятами. Так сказать, педагогический заказ…
– Но когда?
– Отсюда все пойдут в ресторан, а мы на тридцать-сорок минут задержимся…
– С удовольствием…
– Тогда пошли…
Когда Ковалеву было столько же, сколько его Петру сейчас, тридцатидвухлетний Боканов казался ему стариком. Теперь эта разница в годах словно бы стерлась, и свои сорок Владимир Петрович не воспринимал, как стариковские, а в Сергее Павловиче, хотя и продолжал чувствовать учителя, но не на столько уж старше его, Ковалева.
Вообще произошли странные сдвиги в возрастных представлениях: Каменюка выглядел ровесником Ковалева, Павел Анатольевич Авилкин – старше Снопкова. В детстве разница в три-четыре года казалась огромной, ныне орбиты сблизились.
Дежурный по училищу, молодой горбоносый майор, привел Боканова и Ковалева в свою комнату.
Под настенными часами стоял, с трубой, вдавленной в слегка приподнятое колено, парнишка из музвзвода. Он вытянулся при появлении офицеров.
– Алехин, трубите сбор! – приказал майор, и горнист вышел.
…Актовый зал до отказа наполнен подростками. Боканов стоит перед ними, ждет, когда наступит полная тишина, таким знакомым Ковалеву жестом поглаживает ладонью щеку.
Владимир Петрович сбоку смотрит на воспитателя. «Все-таки время свое берет: стал сутулиться, вон складка пролегла на щеке. А так – всё те же большие, сильные руки, внимательные, не утратившие силу, глаза, неторопливость… В каждом из нас есть что-то от него. У одного – больше, у другого – меньше, но есть».
– В наше училище я пришел к исходу войны. А мой друг, полковник Беседа, был здесь с самых первых дней… Еще когда чернила суворовцы делали из черных ягод, бумагой для письма служили прочитанные газеты, а вместо стекол в спальнях вставляли фанеру. Ребята попадали к нам с улицы. Всяко добро… Но мы верили, очень верили…
Сергей Павлович говорил недолго, понимая, что припасенное им «наглядное пособие» должно произвести на ребят наибольшее впечатление.
– Я предоставляю слово командиру полка Владимиру Петровичу Ковалеву, из первого выпуска нашего училища…
Юнцы замерли. О-о-о! Совсем интересно! Орден Красной Звезды. Значок мастера спорта СССР. И суворовский…
Неужели и они такими будут? Но когда? Но как это произойдет?
Владимир Петрович подошел ближе к рампе:
– Я командир общевойсковой и хотел бы передать вам кое-какой личный опыт: чтобы прямее шли вы к цели, не уклонялись от нее. В ваши годы я тоже думал: «Пехота за лето проходит полсвета. Пылит… Тащит на себе снаряжение… оружие, навьючена до предела, это мне не подходит… выберу лучше что-нибудь техническое… Или на иняз поступлю, стану военным переводчикам».
Теперь с острым интересом посматривает на Ковалева Боканов. Так и не смирён темный хохолок на макушке. Вспыхивают желваки на широких челюстях. Во всем облике – сдержанность и внутренняя сила.
– Не подумайте, что я против вашего поступления в училища летные, танковые, ракетные, – продолжал Ковалев. – Но разрешите замолвить слово в защиту матушки-пехоты?..
В третьем ряду, у высокого сводчатого окна, сидит мальчишка, очень похожий на сына Петьку, и Ковалев, избрав его главным слушателем, говорит, словно бы обращаясь к нему одному. По выражению лица этого паренька старается определить – доходит ли то, что говорит, до всех?
– Сейчас у пехоты стальные ноги и панцирь. Пехотинец стал мотострелком, сел в бронетранспортер. Инфракрасная техника, электроника помогают нам видеть ночью так же, как днем… Специальные приборы обостряют слух. Уверяю вас: революция в военном деле это не только межконтинентальные ракеты, подводные атомоходы, стрелокрылые самолеты, прорвавшие звуковой барьер, всепогодная авиация вертикального взлета и посадки, птурсы [3]3
Противотанковые управляемые реактивные снаряды.
[Закрыть], точно поражающие танки, и танки, заправляющиеся из трубопровода… Революция эта преобразила и «царицу полей» – пехоту. Она стала еще могущественнее. Ракеты находятся в ее негустых боевых порядках. Удесятерилась плотность огня. Быстроходная траншейная машина заменяет труд тысяч землекопов… Мотострелковая дивизия, пройдя за короткое время огромное расстояние, вступает с ходу в бой. Скорость – огонь – маневр. Точный расчет… Решающая роль секунды… Требование небывалой организованности… В армии просто интересно служить!
Зал слушает, затаив дыхание. Это не обычные настораживающие уговоры воспитателя – мол, идите в пехоту, когда думаешь: «Ну ясно, там кадров не хватает, вот и агитируют». Нет, здесь совсем другое дело, человек на своем опыте все испытал… не старый, а подполковник. Такого не надоест слушать до утра.
– Нам, общевойсковикам, следует знать артиллерийское, танковое дело, уметь управлять приданными ракетными подразделениями. Так не теряйте времени, не вихляйте на своем армейском пути.
«Петька» из третьего ряда одобрительно качнул головой: мол, будьте спокойны, не потеряю, вихлять не буду.
– Иностранный язык самостоятельно изучать – не проблема, как и закончить заочно еще один приглянувшийся вам институт. Мой друг детства, полковник Гербов, закончил, например, заочно факультет английского языка… Но знайте, что военные академии сейчас полнятся бывшими суворовцами. У нашего выпускника, генерала Гурыбы, они осваивают кибернетические устройства, телемеханику… Запомните: офицеру необходимы внутренние, «духовные моторесурсы», ваша судьба – в ваших собственных молодых руках. Высшее общевойсковое командное училище даст вам не только лейтенантские погоны, но и диплом инженера. Почти все офицеры теперь с высшим образованием. Сейчас в армии пятьсот профессий, и ее без инженера, техника представить невозможно. В управлении войсками используются автоматика, телевидение, радиоэлектроника… Чтобы вы яснее почувствовали нынешнюю нашу мощь, назову только две цифры…
Паренек в третьем ряду выхватил из кармана блокнот, стал записывать: «Современная мотострелковая дивизия превосходит дивизию 1939 г. по танкам – в 16 раз, по бронетранспортерам и бронемашинам – в 37 раз…»
Ковалев сделал небольшую паузу, выждал, пока его слушатель записал эти цифры.
– Однако, друзья мои, и спортом не гнушайтесь. С ним надо быть на «ты». Пресс, спину накачивайте! Не посчитайте это бахвальством, но ваш слуга покорный в двадцать пять лет стал неплохим хоккеистом. И, если бы не тренаж в прыжках… Когда на меня в Москве неожиданно, из-за угла, налетела «Волга», сработала мгновенная реакция. Я подскочил, что было силы, и машина, ударив меня по ногам, отбросила вверх и в сторону на несколько метров. Как видите, остался жив…
Зал приглушенно зашумел, зашушукался, мальчишеское воображение, наверно, сработало, и они зримо увидели мчащуюся машину и чудом спасшегося Ковалева.
– Хилый комроты, скажу я вам, зрелище непривлекательное! Вот, пожалуй, и все… Поверьте мне, офицер из суворовцев – это высокая марка! Вы – преемники и продолжатели славных традиций нашего офицерского корпуса.
* * *
В ресторане, усилиями Снопкова, было организовано застолье в отдельном зале.
Боканова и Ковалева встретили шумно:
– Карбонарии!
– Кубок Большого орла!
Поднялся Пашков:
– Предлагаю тост за наших воспитателей.
Снопков подхватил с готовностью:
– Геша, ты прочитал мои мысли!
Боканов, улыбаясь, поглядел на него. Снопков был натурой увлекающейся. Увлекался футболом, цветной фотографией, мемуарной литературой. А вот теперь – сбором бывших суворовцев. Прямо забрасывал Сергея Павловича своими письмами. Рассылал приглашения, адреса, разыскивал друзей и друзей друзей, добывал редкие фотографии суворовских времен и подробности биографические. У него на этот случай был даже специальный толщенный блокнот. «Досье», – говорил о нем не без значения Павел Харитонович.
– Справедливость требует отметить и усилия нашего генерального организатора встречи, – сказал Боканов.
Все поддержали и этот тост. Потом веселье неизбежно вышло на орбиту суворовского прошлого.
– Помните часы-цибулю Семена Герасимовича? – спросил Каменюка. – Да, да, фирмы «Павел Бурэ». В знак особого расположения Гаршев торжественно выдавал их на сутки «объявителю времени». Удостоен однажды был этой чести и я. «Товарищ младший лейтенант, до конца урока три минуты осталось», – говорю. «Сейчас, сейчас, – умоляюще посмотрел на меня математик, – вот только вывод допишу. Да правильны ли часы?» – «Бурэ!» – безжалостно напомнил я.
«Да, Гаршев, – подумал Пашков, – научил всех нас почаще задавать себе в жизни вопросы: „А если вникнуть? Нельзя ли найти вариант лучше?“»
У полковника Пашкова красивое, дородное лицо, но черты его отвердели, исчезла прежняя надменность взгляда.
Нескладно начал он свой путь.
Старшим лейтенантом послали Гешу воспитателем в Свердловское суворовское, к малышам пятой роты. Когда один из «подчиненных» показал Пашкову язык, Геша дал ему затрещину и на этом закончил свою педагогическую деятельность.
«Песталоцци из меня не получился, – писал он еще тогда Гербову, – но важный вывод я все же из грехопадения извлек: надо научиться держать в узде эмоции».
Поднялся Ковалев:
– Я вам расскажу об одной встрече.
Владимир Петрович окинул всех призывающим ко вниманию взглядом:
– Представьте – Московское метро, станцию Дзержинского. Движется лента эскалатора. Еду вниз. А наверх, гляжу, плывет майор Гербов. Я ему: «Семен! – Не слышит. – Семен!» – И ухом не повел. Я кричу: «Бас-Карабас!» Обернулся. Теперь я стал подниматься вверх, а он съезжает. Кричит: «Жду внизу…» Наконец воссоединились. Сели на скамейке в метро, досыта наговориться не можем. И надо же такому случиться: идет на нас… Кто бы вы думали? Андрей Сурков! Журавлем вышагивает. Потащил к себе в мастерскую, в Студию Грекова, новые работы показать. Одна – «В лагерях»: июльский день… палаточный городок суворовцев… часовой под грибком (явно Авилкин)… А в реке плещутся малышата. И еще картина – «Воздушный бой…» Очень здорово передана его динамика…
– Кстати, – оказал Боканов, – Андрей с женой и сыном несколько раз были у меня дома… И тещенька его, Берта Брайнес, часто в Москве гостюет…
– Споем под сурдинку, – предлагает Артем Иванович. – Вице-президент общества «Красные кадеты», – обращается он к Снопкову, – начинай!
Павел Харитонович, держа дымящуюся трубку в вытянутой руке, запевает:
– Мы дети сурового времени,
Крещенные грозной войной.
У нас позади академии,
И годы труда за спиной…
Ковалев поражен: его слова пошли по суворовскому кругу! А потом Рогов зачастил, пристукивая ладонью по столу:
– У военных, всякий знает,
Середины не бывает:
Коль Восток, так это – Дальний,
Коли Север, так уж – Крайний…
«Все это так, именно так… – думает Ковалев. – Семен писал: „В конце мая в пустыне цветет… один песок. И дождь – это песок, сквозь который ничего не видно. И жара 45°. И ползучие гады…“ Служат на Камчатке, Сахалине… И не пищат. Работы по горло, в семье готовы выписывать „квартиранта“ из домовой книги… неделями не видят… А что поделаешь?
Жизнь действительно нелегкая… Но кто ищет легкую? Разве не сами избрали себе такую? В горах, на полигонах, танкодромах, днем и ночью. И это бесконечное кочевье, контейнеры с вещами, переправляемыми (в какой уже раз!) в новый гарнизон, и ожидание тревог».
Пашков сидит по правую руку Ковалева.
Геннадий успел сегодня, еще с утра, побывать дома у библиотекаря, старенькой Марии Семеновны Гриневой, отдал ей подарок – пуховый платок.
Мария Семеновна, глядя сквозь очки на полковника, ахала:
– Бог мой! Глазам своим не верю!
– Вам сыновний привет от Саввы Братушкина. Помните такого?
– Чтобы я не помнила Савву! – даже возмутилась Мария Семеновна. – Он всегда, при ходьбе, правой ногой что-то в пол ввинчивал… У него был такой чубчик… – Мария Семеновна словно запятую поставила у себя на лбу.
– Этот подполковник сначала «ввинчивал», и неплохо, строевым командиром, а потом занялся некими немаловажными делами. И, кажется, тоже не безуспешно.
– Подумать только, а? Подумать только! – поражалась Мария Семеновна.
Внешне, как это ни странно, Гринева почти не изменилась. Седеть ей было некуда уже давно. Разве что «подсохла» немного и вроде бы росточком стала меньше. А так – прежней белизны отглаженная кофточка под бретельками…
Теперь исповедальня была у нее на дому, а в училище Мария Семеновна появлялась на два месяца в году, но и этого оказывалось достаточно, чтобы суворовцы круглый год приходили к ней со своими делами.
– Как жизнь, Геша? – дружелюбно спросил Ковалев.
– Параметры в пределах допуска.
«Ну, может быть, Геннадий Степанович, немножко, совсем немножко, и за пределами? Какие-то, едва заметные „остаточные явления“ фатовства все же в тебе проглядывают: холеные ногти, модная прическа».
В самом начале сегодняшней встречи в отношении Ковалева к Пашкову чувствовалась невольная сдержанность. Конечно, перед ним совсем новый человек, но наслоения давних лет давали себя знать, их трудно было пересилить, притаилась спекшаяся настороженность к себялюбцу тех времен.
Помимо воли наплывали картины: драка в столовой, исключение Геши из комсомола. Самоволка на пути в Ленинград… Но ведь все это – полжизни назад, быльем поросло еще в офицерском училище!
Пашков, словно понимая состояние Ковалева, не торопился рассказывать о себе, держался просто, ничуть не навязываясь. В конце концов Ковалеву стало совестно за свои злопамятство, недоверчивость, будто уличил себя в чем-то недостойном.
– Я рад тебя видеть, – сказал он искренне, кладя ладонь на рукав кителя Пашкова.
– А и тебя, – положил поверх руки Ковалева свою Пашков. – И, знаешь, – словно через силу, но вовсе не оправдываясь, а как бы успокаивая, тихо сказал он, – если я чего и добился в жизни, то только собственным трудом… Можешь мне поверить.
Вероятно, об этом и не следовало говорить, но верх взяло желание сбросить хотя бы тень подозрения, что какую-то роль сыграли отцовские связи.
Пашков говорил правду. Он был командиром батареи, дивизиона, не искал легкой тропы. Уже имея двух детей, учился в академии, нес службу в отдаленных гарнизонах, не сетуя на нее. Наедине с собой, вспоминая о юности, был благодарен товарищам за то, что сделали они для него.
Когда Пашкова порой заносило, а бывало и такое, находил силы скручивать себя.
И если теперь у него в полку появлялся человек, чем-то напоминавший ему Осман-пашу, Геннадий Степанович строгой требовательностью и дружелюбием старался сократить для него сроки «очеловечивания».
– У тебя большая семья? – спросил Ковалев.
– Сам-пят. Сын учится в химическом институте, две девицы – на выданье. И жена Лариса. Ты, возможно, видел ее, когда мы учились в Ленинграде.
Лариса, после окончания консерватории, ездила всюду с Геннадием, куда посылали его служить. Где преподавала в музыкальной школе – и он отвозил ее за десятки километров на работу и привозил оттуда, – где давала концерты.
Пашков никогда не чинил ей препятствий в гастрольных поездках, хотя внутренне остро переживал и разлуки, и невозможность дать Ларисе, великолепной пианистке, большой простор.
Он порой даже поражался своей приверженности семье. Все эти, в юные годы напускные, замашки присяжного донжуана были смешным мальчишеством, не выражали, оказывается, его истинного существа.
– О твоих семейных делах мне писал Семен, – сказал Пашков.
– Он недавно переведен в наш военный округ, но я его не видел.
Павел Харитонович без конца дурачится, разыгрывает охмелевшего человека.
– А па-а-звольте вмешаться? – обращается он к Геннадию, и щелочки глаз на круглом лице становятся еще уже.
– Попробуй, – говорит Пашков, улыбаясь.
– А-а п-а-а-звольте не позволить? – Бритая голова безвольно качается.
Пашков смеется.
– Володька, – обращается Снопков совершенно трезвым голосом к другу. – Я извиняюсь, у меня соскакивает вопросик.
– Уже соскочил?
– Вот-вот соскочит… К тебе в полк корреспонденту приехать можно?
Снопков, командуя батальоном, заочно окончил в университете факультет журналистики, потом заведовал отделом боевой подготовки в окружной газете, а сейчас его взяли в аппарат «Красной звезды».
– Па-а-вел Харитонович, – в тон ему ответил Ковалев, – личным другом приезжай, корреспондентом – воздержись. Мешать будешь.
– Явная недооценка журналистского корпуса! – возмущенно говорит Снопков.
Вот неуемный колобок! О таких в детстве говорят, рисуя: «Точка, точка, запятая, минус – рожица кривая». Рожица у него была не кривая, а круглая, как блин, нос следовало изобразить не запятой, а продолговатым ноликом с двумя дырочками. У Снопкова плотная, но не расплывшаяся фигура, короткая шея.
Поддев на вилку соленый грибок и плотоядно облизываясь, он говорит:
– Я недавно на Белоярской атомной электростанции был… Так, верите ли, немножко подзарядил ее…
– Па-а-вел Хари-то-нович, – пытается образумить друга Ковалев, – остепенитесь!
– Это не по мне! – бурчит Снопков и, отправив грибок в рот, подсаживается к Самсонову.
– Ты Гурыбу давно видел?
– В этом месяце. Он – мой научный руководитель.
Гурыба начал как строевой офицер, но затем был взят в адъюнктуру и, по важности работы, минуя кандидатскую ступеньку, сразу защитил докторскую диссертацию по алгоритмам.
– Ну Гура, ну молодец! – восхищенно воскликнул Снопков, услышав обо всем этом, и пропел:
– Как хорошо быть генералом,
Как хорошо быть генералом…
Сделав паузу, неожиданно закончил:
– Но и не плохо быть майором,
Разве же плохо быть майором?
Его успокоили, что совсем не плохо.
– А как себя Гура держит? – теперь уже с чисто профессиональной заинтересованностью начал выпытывать Снопков у Самсонова. – Не чванится?
– Нисколько. Очень душевный, любит вспоминать суворовское: как дрессировал хромую галку, как мы вместе, во время побега, засыпали свои следы табаком, как жевали щавель в излюбленном углу, за конюшнями. Алексей Николаевич Беседа, приезжая в Москву, непременно у него останавливается. И тогда начинается: «Помните, как вы меня отучили высоты бояться?.. А какой рев сиротинушка поднял, когда у его нижней рубашки не оказалось одной пуговицы?»
– Как Гура выглядит? – продолжал допытываться Снопков.
Как все мужчины невысокого роста, Гурыба иногда пытался словно бы немного приподнять себя на носках. Он скорее походил на юношу в генеральской форме. Но об этом Самсонову почему-то не хотелось говорить.
– Невысокий. Подвижный, – сказал он, – между прочим, полушутливо, полусерьезно сетовал, что «нетипичный генерал». Живота приметного нет, двух подбородков тоже. Несолидно! Что предпринять, советовался.
– Обменяться опытом с Авилкой, – довольно бесцеремонно расхохотался Снопков, поглядев на подсевшего Павла Анатольевича. – Ну а увлечения у Максима какие? – продолжал он дотошный расспрос.
– Ярый теннисист! Страшно сердится, если проигрывает… Коллекционирует открытки. У него их десять тысяч. Страсть любит певчих птиц… Между прочим, у Максима Ивановича частым гостем бывает майор Самарцев. Он сейчас, действительно, в академии преподает… Ну, всю анкету заполнил? – улыбнулся Самсонов.
– Нет еще: жена, дети?
– Жена у Максима Ивановича микробиолог, а детей, увы, нет…
– В струю Гура попал, – заметил Авилкин с видом человека, хорошо знающего жизнь.
– Не скажи, – возразил Снопков, – как нет царя в голове, никакая струя не поможет.
– Да, это так, – легко согласился Авилкин.
– Вот бы о ком очерк написать! – мечтательно произнес Павел Харитонович. – Ты можешь устроить мне встречу? – энергично повернулся он к Самсонову.
– А и устраивать не надо. Дам его домашний телефон, назовешь себя – и будешь желанным гостем. Но об очерке советую не заикаться. Насколько я знаю Максима – дифирамбов не терпит.
– Ну, плохо ты меня знаешь! – сказал Снопков, голосом подчеркнув слово «меня».
«Надо будет, – невольно прислушиваясь к этому разговору, подумал Ковалев, – о нашем Гурыбе рассказать Санчилову…»
Владимиру Петровичу вдруг послышался возмущенный голос Чапеля, говорящего лейтенанту: «Кибернетика, кибернетика! Мне с ней рвы да высоты не брать»: И прерывистый, возмущенный голос Санчилова, с трудом удерживающийся на грани почтительности: «Но, товарищ майор, это же ретроградство!»
«Да, расскажу Санчилову подробнее о Гурыбе», – окончательно решил Ковалев.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Боканов и Ковалев вместе вышли на улицу заснувшего города. Укутанный снегом, в мягком свечении ночных фонарей, он по-особому уютен.
Ковалеву вспомнилось, как Галинка, когда он в юности провожал ее домой, сказала: «Снег хрустит, будто кролик капусту жует».
Нахлынула теплая волна грусти по ушедшей молодости.
…Сергей Павлович начал расспрашивать Ковалева о его семье, службе, рассказал о своей работе, об инспектировании училищ, о том, что думает по дороге домой, в Москву, завернуть в родной артполк.
– Чадам своим и врачевательнице передай поклон.
– Непременно…
– И Антонине Васильевне.
– Передам. А когда вы видели последний раз Суркова? – спросил Ковалев.
– Недавно был у меня. С Катариной и Иваном…
Отправив Боканова ночным поездом, Ковалев пошел в гостиницу для приезжих офицеров. «Все же нам здорово повезло, что именно Бокановы пестовали нас в детстве и юности», – думал он. К офицерам-фронтовикам – а в полку Ковалева их осталось три человека – Владимир Петрович относился особенно бережно. Это шло и от памяти об отце, и от преклонения перед всеми людьми, честно прошедшими суровое испытание.
В жарко натопленной комнате гостиницы накурено. Ярко горит под самым потолком лампочка без абажура, слепит глаза. На одной кровати лежит Авилкин, справа и слева от него, на своих кроватях, в нижних рубашках – Снопков и Каменюка. Щегольской китель Снопкова, с орденскими планками под целлулоидом, висит рядом на стуле.
Снопков то и дело выбивает трубку, а Каменюка тычет окурок в пепельницу, стоящую на голом животе Авилкина.
– Увы, – говорит Снопков, – я своей лысиной уже перегнал кое-кого из наших воспитателей. Шевелюра нам только снится…
– Ну, а дети у тебя хоть курчавые? – хитровато суживает зеленые глаза Авилкин и прочно устанавливает пепельницу на животе.
– Могу успокоить: оба парня курчавые.
– А ты не запамятовал, скромняга, – спрашивает Авилкина Артем Иванович, – как хулиганил на уроке преподавательницы русского языка Дворецкой?
– Я-а-а?! Не может быть! – протестуя, воскликнул Авилкин и приподнялся на локте, рукой придерживая пепельницу.
– Еще как может быть! На твоем счету было столько подобных невинных деяний…
Пожилая, с длинным красным лицом, Дворецкая, вечно неряшливо причесанная и небрежно одетая, появилась однажды в классе в узеньких белых погонах с одной маленькой звездочкой. Из-под платья зеленого габардина выглядывали кружева. Авилкин умудрился сунуть ей в карман записку: «Товарищ младший лейтенант, подбирите кружева».
Дворецкая прочитала записку и невозмутимо сказала:
– «Подберите» пишется через «е».
Сейчас, когда Каменюка напомнил эту историю, Авилкин расхохотался, при этом его большой живот долго подрагивал вместе с пепельницей.
– Был изрядным шалопаем, – согласился Авилкин. – Я еще лейтенантом в отпуск к бабушке приехал, так она собрала знакомых старушек, дедов. Один из них – Власыч – с недоумением спросил, глядя на меня: «Кто ж те люди, что из тебя, дуралея, человека сделали?»
– Хорошего? – невинненьким голосом поинтересовался Каменюка, прищурив левый глаз.
– Вполне, – без ложной скромности подтвердил Авилкин. – А ты, Артем, помнишь, как тебя ножом пырнули на танцплощадке?
Еще бы! Он ушел в самоволку через лаз дальнем углу забора и очутился в парке на танцплощадке. Заступился за девчонку, а бандюга ударил его ножом в бок, к счастью, неглубоко. Друзья Артема переправили его в училище тем же ходом. Когда Каменюка шел по двору, его остановил генерал Полуэктов.
– Как дела, суворовец Каменюка?
Артем выпрямился.
– Отлично, товарищ генерал!
– Ну-ну, – произнес Полуэктов, – так и продолжайте, – и отошел дальше.
А Каменюка, потеряв сознание, стал валиться. Друзья подхватили его, принесли в санчасть, умоляюще просили медсестру:
– Тетя Нюся, сделайте перевязку, только чтобы никто не знал…
– Спартанец, – добродушно пробурчал Авилкин, глядя смешливо на Артема Ивановича, – и джентльмен…
«Чего это Авилка заговорил о джентльменстве, – вскинул брови Каменюка, – уж не о Василисе ли пронюхал?»
В тринадцать лет Артем тайно влюбился в розовощекую, с льняными волосами помощницу библиотекаря Марии Семеновны – Василису. Чтобы увидеть ее из окна, полез вечером по водосточной трубе на третий этаж, но был перехвачен командиром первой роты подполковником Русановым. Об истинной причине этих цирковых упражнений никто, конечно, не знал, разве что сама Василиса догадывалась.
Каменюке очень хотелось зайти сегодня домой к Василисе Ивановне. Ей уже под пятьдесят, у нее давно своя семья. Но что-то остановило Артема. Может быть, боязнь разрушить святой образ Василисы детских лет?
В авиаучилище ему как-то пришлось пережить нелегкие минуты. При посадке заело шасси. Нависла катастрофа. И вот тогда, вдруг вспомнив Василису, он даже насвистывать стал что-то дерзкое. Дал каскад фигур… и шасси подчинилось.
Вероятно, Василисы где-то рядом с нами всю жизнь.
– Я как приехал сегодня сюда, – сказал Снопков, мечтательно глядя в потолок, – сразу побежал во двор посмотреть на тополь, что сажал четверть века назад. Красавец! Помнишь, Володя?
Ковалев молча кивнул головой.
– Да, время скачет, – вздохнул Авилкин, – казалось, давно ли майор Веденкин гонял меня, как куцего зайца, по хронологии, а Гаршев сердито опрашивал: «Чайку попить хотите?» И вот…
– Хороший был старик, – мягко произнес Артем Иванович, и глаза его приобрели задумчивое выражение, их изнутри словно бы озарило теплым светом. – Когда Семен Герасимович впервые вошел в класс в погонах младшего лейтенанта интендантской службы, мы его радостно приветствовали: «Здравия желаем, товарищ мла-а-а-а-адший лейтенант!» – «Почему так протяжно?» – поинтересовался он.
Артем Иванович произнес эту фразу немного в нос, голосом очень похожим на голос Гаршева.
«– Считаем вас достойным более высокого звания!» – «Кхе… Кхе… Не переоцениваете ли вы мои довольно скромные воинские достоинства?»– «Никак нет!» – хором ответили мы.
– Фу, ироды, живот продырявили! – Встав с койки, Авилкин в одних трусах подошел к корзине в углу комнаты, вытряхнул в нее окурки и пепел. – Тутукин наш, – сказал он, – вызывает во мне желание как-то его приласкать, что ли… опекать. Ей-богу, начну с того, что пришлю Владимиру Ивановичу роскошную оправу для очков. – Сев на койку, Авилкин спросил: – Можно похвастаться?
– Вали, – великодушно разрешил Каменюка.
– В прошлом месяце добыл для своей дивизии автомат-хлебозавод. Во время марша на колесах буханки выпекает, – зачастил Павел Анатольевич. – Представляете: солдатский привал, подъезжает эта хлебопекарня и с ходу раздает горячие, хрусткие буханочки – высший класс!.
– Слава начпроду! – провозгласил Каменюка.
– Слава! – поддержал Снопков.
– А куда это Геша закатился? – спросил Авилкин, поглядев на пустующую кровать в углу и небольшой изящный чемодан рядом с ней.
– Полковник… с рыжими не водится… – предположил Снопков.
– Нет, правда?
В эту минуту и вошел в комнату Пашков. От него веяло морозцем, табаком, одеколоном.
– Кепстеном запахло, – раздувая ноздри, поощрительно объявил Снопков.
– Заглянул к старшине Привалову, – словно оправдываясь, объяснил Геннадий Степана, – чудный дядька. Как он здорово на встрече сказал: «И я вас ковал!»
Пашков снял шинель, папаху, китель, надел домашние туфли. Оставшись в белоснежной рубашке, подсел к друзьям, на кровать Артема Ивановича.
– Принимаете? – маленькие уши его были еще розовы от мороза.
– А мы думали, ты в кругу избранных, – проблеял Авилкин.
– Ну и нахалы! – возмутился Пашков.
– Воистину так, – согласился Ковалев.
– А все же, братцы, слишком много наших стало гражданскими, – с горечью сказал Артем Иванович.
«Да, это правда», – подумал Ковалев.
После массовых демобилизаций волевые, образованные, сравнительно молодые люди вынужденно «перекантовывались», становились строителями, педагогами, переводчиками.
Один из офицеров запаса теперь прокладывал газопровод в Сибири, другой работал топографом в угольном институте, третий – начальником цеха, выпускающего транзисторы, четвертый – астрофизиком обсерватории.
Появились из суворовцев ученый в Дубне, декан факультета права в юридическом институте, добытчик тюменской нефти, финансист в Африке, директор крупного книжного издательства и даже министр.
Все они по характеру оставались суворовцами, как бы ни распорядилась ими жизнь.
Долго говорили о превратностях судеб.
– Есть «неудачники» не по своей вине, – сказал Каменюка. – Помните Васю Коробкина? Историю с ежом? Службу Василий нес безупречно, но она не пошла. Бывает и такое – «не пошла». Служил в дыре, жил с семьей в сырой квартире. Жена заболела, отправил в Ялту, а в ее отсутствие у него на руках умерла от дифтерита трехлетняя дочка. Нервное потрясение на время вывело Коробкина из строя. Он идет служить в военкомат, на капитанскую должность и «присыхает»… Так что, братцы, не одни розы да генералы Гурыбы, а и тернии… и трагедии… и судьбы, сложившиеся неудачно…
– Что-то, славное воинство, панихидный разговор у нас пошел, – вмешался Снопков. – Расскажу я вам лучше из другой оперы. Кто помнит Гречушкина?
– Пончиковая кабала? – спросил Артем Иванович, и глаза его весело заблестели, когда вспомнил мальчишку, отдавшего ему долг чести пончиками.
– Она самая… – Снопков скрестил руки на груди, словно обнял себя. – Так вот, после демобилизации стал Гречушкин агрономом, женился на председательнице колхоза. Женщина – во! – Павел Харитонович широко распахнул руки. – В три раза полнее Гречушкина. Герой Социалистического Труда. Умная, волевая, добрая. Он в ней души не чает. У них пятеро детей, и все девчонки. Гречушкин сокрушается: «Эх-хе-хе, оказывается, дамский мастер я…» Первоклассный агроном, скажу вам, писал я о нем очерк…
– Пути неисповедимы… – задумчиво произнес Каменюка. – А у тебя, Павел, – обратился он к Авилкину, – наследники есть?
– Двое, – ответил тот с заминкой.
– Нормально! – добро посмотрел Артем Иванович.
Неуверенный ответ Авилкина имел свое объяснение. На первых порах самостоятельной офицерской жизни Павлику Авилкину приходилось туговато.
С одиннадцати лет привык он в суворовском и тому, что кто-то всегда о нем должен заботиться, о его одежде, питании, всех видах довольствия и удовольствия. Попробуй старшина выдать ему ботинки, не подбитые сапожником, – ЧП! Обязаны!
Лейтенант Авилкин никак не мог разумно распределить свою зарплату, лихо расшвыривал деньги и частенько, не дотягивая до получки, влезал в долги. Уже будучи командиром роты, Авилкин поддался компании любителей выпивок и оказался на грани отчисления из армии, но вовремя взялся за ум и отошел от собутыльников.
