Текст книги "Подполковник Ковалев"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Рядовой Владлен Грунев с момента своего появления во взводе Санчилова службу нес еще в большую перевалочку, чем его лейтенант.

Родители Владлена – отец композитор, мать певица – бесконечно то сходились, то расходились, и отец то вывозил свой рояль из квартиры, то втаскивал его по лестнице назад.

В этих суровых баталиях Груневым было не до сына, и они подбросили Владлена бабушке-пенсионерке, хлопотунье с круглым добродушным лицом и редкими, покрашенными в желтый цвет волосами.

Бабушка, Валерия Леонардовна, всю жизнь проработавшая билетершей в театре, души не чаяла во внуке, боготворила его, считала, что растет гений, ограждала его от каких бы то ни было забот и все помыслы сводила к «колорийному питанию»: закармливала сливками, гоголями-моголями.

– Вы представляте, Мария Ивановна, – восхищенно говорила она соседке, глядя на нее немигающими, детски-наивными глазами, – с утра, даже в воскресенье, как уткнется в историческую энциклопедию и – до ночи! Никакая сила не оторвет.

– Но ведь нехорошо это, Валерия Леонардовна, – возражала соседка, – ни движения, ни воздуха, ни товарищей…

– Он – особенный ребенок! – восклицала бабушка, отметая все сомнения.

Сам «особенный ребенок» не задумывался над тем, действительно ли он особенный? Просто ему было удобно так жить.

Бабушка чистила его обувь, гладила брюки, помнила за него, что ему надо сделать, куда пойти. Зачем же лишать ее удовольствия кудахтать над ним? Бабушка даже постаралась освободить Владлена от уроков физкультуры в школе, от «непосильных физических нагрузок». И все ей мерещились страхи, опасности для внука: простуды, провалы в люки, автомобильные катастрофы, налеты бандитов.

Стоило Владлену задержаться в школе на час-другой – на репетиции, собрании, – как бабушка обзванивала морг, Скорую помощь, отделения милиции: «Не было ли в последний час на улице несчастного случая?» Не смея прийти в школу, потому что Владлен стыдился таких приходов и сердился на бабушку, она, полумертвая от страха, ждала его у дома.

Правда, временами Владлена раздражала ее опека, особенно неумеренное желание «кормить питательно». Он бунтовал. Ему надоедало вечное соседство бабушки за кухонным столом, когда она подкладывала ему кусочки курицы, намазывала хлеб маслом, бдительно следила, чтобы все это исчезало. «Ты еще долго будешь хозяйничать в моей тарелке?» – раздраженно спрашивал он.

Но в общем такая жизнь Владлена вполне устраивала.

Теперь, когда ему надо было самому думать о себе, отвечать за поступки, «нести службу», когда подступали естественные тяготы солдатской жизни, Владлену приходилось очень трудно. Не однажды с огорчением думал он: «Ну и воспитали меня!» Отца, мать, бабушку, школу считал он виновниками всех нынешних неприятностей.

Более или менее благополучно закончив десятый класс и даже получив похвальную грамоту по истории, Владлен подал документы на исторический факультет университета. Конкурс был – один к десяти, Грунев недобрал двух баллов и не прошел. Бабушка была в отчаянии.

– Ничего, – успокаивал ее Владлен, – отслужу (в армии, и у меня, при новом поступлении, будут льготы.

– Ты – в армии?! – ужаснулась Валерия Леонардовна.

– Ты меня всегда считала ни на что не способным! – оскорбился внук. – Прекрасно знаешь, что я неплохо стреляю!

Он действительно в школьном тире получал даже призы.

Острый интерес к огню был у Владлена всю жизнь.

Бабушка цепенела, обнаружив в руках у него коробок спичек. А Владлену доставляло неизъяснимое наслаждение поджечь что-нибудь пластмассовое или просто бумагу на блюдце и смотреть, – как языки пламени пожирают ее, придавая причудливые формы пеплу.

Если в квартире гас свет, Владлен радостно бросался зажигать свечу и долго всматривался в ее гибкий, желтый язык, обведенный темной каемкой.

С первых же дней службы во взводе Санчилова Владлена привлек взрывпакет. Его заинтересовало и само название и даже вид этого небольшого картонного цилиндра со шнуром. Интересно, как горит шнур? Быстро или медленно, пламенем сильным или проворной змейкой?

И еще хотелось Владлену купить в военторговском магазинчике газовую зажигалку с запасными баллонами к ней для заправки и с колесиком, регулирующим пламя.

Курить-то Владлен не курил и не собирался, но так приятно будет, если кто попросит спички, небрежно преподнести огонь зажигалки.

Зеленый вездеход «ГАЗ-69» ждал Ковалева у подъезда. Шел дождь. С колпачка уличного фонаря в темноту скатывались огненные капли. Казалось, они отделяются от расплавленной лампы.

За рулем сидел маленький молчаливый аварец Расул – второй год возивший командира полка. Расул гордился тем, что он – тезка поэта Гамзатова. Знал наизусть многие стихи своего знаменитого земляка, но почти никогда их вслух не читал.

Он метко стрелял, умело водил бронетранспортер.

Вызвать Расула на разговор было делом не легким. О себе рассказал Ковалеву скупо и не сразу, что его мать – колхозница, дедушка живет в ауле Кубачи, что, отслужив в армии, будет поступать в автодорожный институт.

Исполнительный, приметливый Расул знал все, что происходит в полку, но предпочитал эти знания оставлять при себе.

Машина проскочила «перекресток четырех огней», как его называли из-за светофоров, а Расул все молчал.

– Что там с Груневым? – наконец не выдержав, спросил Ковалев.

– Ничего страшного, – скупо ответил Расул, и Ковалев успокоился.

Он припомнил солдата Грунева: очень высокий, «баскетбольный» рост, совершенно детское круглое лицо с доверчивыми глазами. Неуклюжий, нескладный, с нелепыми жестами. Стоит в стороне, подбоченясь, положив растопыренные пальцы на высокие бедра. При ходьбе Грунев, казалось, с трудом волочит сапоги, шаркает подошвами. Гимнастерка морщится на его покатых плечах, воротничок много шире тонкой длинной шеи, и когда Грунев поглядывает по сторонам, то очень походит на молоденького любопытствующего гусачка.

Везде, где только мог и где даже не имел права, этот комнатный парнишка был занят своими мыслями, видно, далекими от армейской: службы, и находился словно бы в полусне. Команда доходила до него с запозданием, будто обегала невидимые преграды.

Грунев говорил тихо, и впечатление оставалось такое, что он стесняется воинского обращения, стыдится бравости в ответе.

Как угораздило его делать какие-то опыты с взрывпакетом?

…Санчилова подполковник Ковалев встретил в казарме первого батальона.

Лейтенант был бледен и расстроен. Увидя командира полка, взял под козырек, тихо произнес:

– Виноват…

– Здесь двух мнений быть не может! – жестко бросил подполковник, не оставляя места для снисхождения. – Безответственность порождает безответственность…

Как выяснилось, дежурный сгустил краски, докладывая по телефону о ЧП. Повреждения у Грунева не опасны. Но в госпитале ему, наверно, дней десять побыть придется.

За спиной Санчилова Ковалев увидел сержанта Крамова и подосадовал, что в таком тоне говорил с лейтенантом в присутствии его заместителя.

На заре своей офицерской службы Ковалев как-то испытал на себе унизительность даже заслуженного разноса на глазах у младшего командира и солдат.

Командиром у него был майор Горюн, человек, по существу, неплохой, но, как он сам о себе говорил, «без деликатесов». Одному из офицеров, жаждущему попасть в академию, он сказал: «Не пустю – и всё!»

Вот этот Горюн налетел однажды на ротного Ковалева, стал – за обнаруженные мелкие недостатки – пушить, не стесняясь в выражениях.

Владимир, чувствуя, как холодок подступает к сердцу, как перехватывает дыхание от нахлынувшего оскорбления, медленно произнес:

– Прошу, товарищ майор, говорить со мной пристойно.

Горюй и вовсе взвился:

– Мы – солдаты, а не какие-то из института благородных девственниц! Мне нужны служивые, а не говоруны-бездельники.

И тогда Ковалев «сорвался с нарезки», высказал все, что думал о майоре.

Состоялся суд чести. Ковалеву на год задержали присвоение очередного звания…

– Я буду у командира батальона, – обращаясь к Санчилову, сказал подполковник, – зайдите туда через десять минут.

– Есть…

В комнате комбата ни души, – майор Чапель еще не возвратился из госпиталя, а командир роты Борзенков уехал в командировку.

Ковалев позвонил Чапелю: действительно с Груневым обошлось более или менее благополучно.

«Зачем я вызвал сюда Санчилова? Чтобы продолжить разговор, неудачно начатый при сержанте? Почему все время лишь резкости и резкости? Я ведь толком не знаю, как и чем живет этот совсем молодой человек. Вместо того, чтобы помочь ему войти в новую среду, свожу все к официальному нажиму, к требовательности – и только. Или хочу прослыть „крутоватым батей“, который тем не менее „зла не помнит“ и легко сменяет гнев на милость… Дешевые штучки».

Во время первого знакомства Ковалев расспросил лейтенанта о его семье, так сказать, заполнил устную анкетку. А потом были вызовы в штаб дивизии, нахлынули полевые заботы, и Ковалев на какое-то время упустил лейтенанта из виду.

Месяц же спустя, словно спохватившись, начал его мелочно опекать.

Владимир Петрович прошелся по небольшой комнате, остановился у окна. Дождь усилился и барабанил по железным подрамникам.

«Что может дать такая опека? У Санчилова есть командир роты, батальона… Хотя с ними, наверно, отношения складываются не лучшим образом… Видя мое недовольство, они не милуют лейтенанта. Чапель наверняка покатил на него не одну гремящую бочку. Нехорошо, все нехорошо…»

В дверь деликатно постучали.

– Войдите.

– Товарищ подполковник, лейтенант Санчилов по вашему приказанию прибыл.

Он уже собранней, спокойней, видимо, внутренне подготовился к продолжению разговора.

– Садитесь, Александр Иванович, – пригласил Ковалев и сам сел напротив Санчилова, отделенный от него узким, маленьким столом, на котором только и помещались ладони.

Свет лампочки ложился сверху на жесткие вьющиеся светлые волосы лейтенанта.

– Как вы устроились в общежитии? – неожиданно спросил подполковник, и Санчилов растерянно потрогал портупею.

– Как все, – с недоумением ответил он.

«С чего это подполковник вдруг заинтересовался? Может быть, считает, что живу далеко от части и мало бываю здесь?» – опасливо подумал Санчилов.

– Загляну к вам как-нибудь. Можно?

– Пожалуйста, – без особого энтузиазма ответил лейтенант и, словно уже готовясь к неприятному визиту, худыми пальцами расправил гимнастерку под ремнем.

– Вы сейчас в подразделении из-за этого случая? – спросил Ковалев.

– Нет, с утра домой еще не ходил…

– Почему?

– Да не успеваю…

Разве мог признаться, что ему все кажется, будто без него во взводе что-то произойдет наподобие сегодняшнего. Санчилов просто боялся уходить. Недавно сказал в сердцах рядовому Дроздову (конечно, не надо было говорить): «Я вот торчу с вами, а мне давно пора домой». Так наглец ответил: «А вы идите, мы обойдемся».

– Мне еще мой ротный, майор Демин, внушал: «Хороший командир никогда не отсутствует», – сказал Ковалев. – Эту мысль не вредно бы усвоить, Александр Иванович. Вот вчера ваш взвод несколько часов починял забор городка. Зачем вам понадобилось присутствовать при этом?

– Бросить одних? – с недоумением спросил Санчилов.

– А сержант? Так мы офицерское время предельно обесцениваем.

Лейтенант заметил, что у командира полка любимое слово – «предельно»:

– Я об этом не подумал, – признался он.

Ковалев давно уже отказался от «великих сидений» своих офицеров из боязливого опекунства. Наоборот, призывал их находить время для театра, книг, друзей. И сам придерживался правила – не мозолить глаза подчиненным. Тем значительнее становилось его появление в батальонах.

Подполковник внимательно посмотрел на Санчилова.

– У вас опытный заместитель… На сержанта Крамова предельно можно положиться… Дайте же ему поработать! Незачем вам сидеть во взводе от зари до зари.

Лейтенант промолчал. И с Крамовым у него не ладилось, хотя были они одногодками.

Высокий, с хрящеватым носом и неприветливым взглядом серых холодных глаз, Аким Крамов, сразу почувствовав армейскую неопытность Санчилова, то и дело навязывал ему свою волю, порой втягивал в какие-то конфликтные ситуации. Вот даже недавно… Сержант приказал солдату Дроздову вымыть лестницу, а тот пробурчал:

– Нашли крайнего!

От такой дерзости сержант, естественно, пришел в ярость.

– Рядовой Дроздов, вам… в наказание… остричь голову под нулевку.

Это, как позже узнал Санчилов, было вопиющим нарушением Устава, выдумкой сержанта. В армии разрешали носить и прическу «бобрик», и, как у самого Крамова, полубокс с пробором. И, конечно же, «остричь голову» было бы наказанием, оскорбляющим человеческое достоинство.

Однако под горячую руку, сам возмущенный дерзостью Дроздова, Санчилов одобрил приказание своего заместителя. Дело дошло до командира роты, стрижку отменили, но в глазах Борзенкова виноватым остался лейтенант…

– С наказанием вас повременю, – сказал Ковалев Санчилову, – но внимание к службе усильте. Время мирное, а приходится думать, как все обернется в бою?

– Я понимаю, – искренне согласился лейтенант, – да ведь нет у меня командирской хватки…

– Было бы желание, а хватка придет. Уверяю вас. Присматривайтесь к людям своего взвода. Изучайте характеры. Бой командир выигрывает не в одиночку.

– Конечно. Но, офицер – это призвание, – убежденно произнес Санчилов.

Возражать ему было невозможно.

Да, во всем, что происходит с лейтенантом, большая вина его, командира полка. Ведь никакого представления у Санчилова о военной педагогике и в помине нет. Лавина же мелочных попреков, взысканий обрушилась на него со всех сторон. Очевидно, растет убежденность, что человек он здесь случайный, что надо покорно все вытерпеть.

– И все же место свое в полку вы найдете, – ободряюще посмотрел Ковалев на Санчилова, – сами найдете, и мы поможем.

В комнату вошел майор Чапель. У него ремень затянут до отказа, сапоги, несмотря на дождь, сияют.

– Товарищ подполковник… – начал было докладывать майор, но Ковалев, протянув ему руку, спросил неслужебно:

– Ну, что с Груневым, Константин Федорович?

– Порядок…

– Вы думаете? – усомнился Ковалев. – Хотя, за чужой щекой зуб не болит…

Чапель, не поняв фразы, на всякий случай грозно поглядел на вытянувшегося командира взвода.

– Ничего не скажешь – хорошо воспитываем! – И, уже обращаясь к Ковалеву: – Этот маменькин сынок решил поглазеть, как горит бикфордов шнур. Солдат называется!

Говорит Чапель рубленой фразой, голосом «нутряным» и немного окая.

– Но ведь, Константин Федорович, – больше для Санчилова, чем для Чапеля, сказал Ковалев, – от того, что мы надели на Грунева военную форму, он сразу солдатом не стал. Его надо сделать солдатом.

– Сделаем! – не без угрозы в голосе решительно пообещал майор и посмотрел на лейтенанта теперь с недовольством, словно именно от него ждал сопротивления этому.

Ковалев отпустил Санчилова.

– Присаживайтесь, Константин Федорович, – предложил подполковник.

У майора пористая кожа лица, трапециевидный лоб в глубоких морщинах.

Собственно, говорить с Чапелем Ковалеву было еще труднее, чем с Санчиловым. Майор старше Ковалева на четыре года и считает себя обойденным. После службы за границей Чапель окончил курсы «Выстрел», учиться дальше не пожелал. И жене – учительнице младших классов – запретил.

– В высшие сферы захотела? Все равно «Волги» не купишь, – внушал он ей.

Просто удивительный анахронизм! Родной брат Стрепуха, изгнанного из суворовского. И что с Чапелем делать – Ковалев ума не мог приложить. Хотя было абсолютно ясно, что держался он в армии – один из последних могикан заскорузлости – в силу какой-то инерции.

В службе Чапель придавал решающее значение стороне чисто внешней, показной. Как никто другой умел «навести марафет», покорить сердце проверяющего аккуратной рамочкой, подкрашенным стендом, нарядной виньеткой, дорожкой, посыпанной песочком.

«Важно – выглядеть!» – убежденно сказал он как-то.

И считал, что его не продвигают по служебной лестнице потому, что недооценивают, несправедливы.

Чапель охотно рассказывал о проказах своей армейской юности. На учениях ему надо было выйти к реке, а он вышел черт знает куда. По радио же доложил: «Вышел!»

На недоверчивый возглас командира ответил:

– Да вот я умываюсь в реке.

Выхватил флягу у бойца, полил воду себе на ладонь.

– Слышите? Хлюпаю!

Это выдавалось за армейскую сметку.

…Да, говорить с Чапелем о Санчилове было почти бессмысленно и все же говорить следовало.

– Товарищ майор, – переходя на официальный тон, сдвинул брови Ковалев, – от лейтенанта Санчилова надо не только требовать, но и учить его…

«Возиться с этим молокососом?! – возмущенно подумал майор. – Он в армию пришел и ушел…»

Короткая шея Чапеля порозовела:

– Я немного выражу мысль… в том направлении… армии нужны… не барышни с университетским образованием…

О, это старая знакомая песня.

– Армии необходимы люди с университетским образованием! – может быть, несколько резче, чем надо, произнес Ковалев, и складка губ его отвердела. – Необходимы! И я требую от вас, товарищ майор, требую самым категорическим образом не только карать, но и учить… не загоняя недуги внутрь… Румянами хворь не лечат…

Ковалев встал.

Чапель, опять ничего не поняв, вытянулся и отчеканил:

– Есть…

– Вот так-то, Константин Федорович, – сказал Ковалев и, не подавая руки, козырнув, вышел из комнаты.

Чапель потер морщинистый лоб, с неприязнью подумал о Ковалеве: «Конечно, ему положено требовать. Везет же человеку, в такие годы – и командир полка… А ко мне фортуна все задом стоит… Не иначе у Ковалева в округе или в Москве сильная рука. Может, кто из суворовцев в начальники выбился и тянет… Или родственник какой? Я же всего добивался своей горбушей».

Чапель открыл дверь в коридор, зло прокричал:

– Дежурный!

И опять путь домой. Рядом с Ковалевым – молчаливый Расул.

Дождь исхлестывает смотровое стекло машины. Большая капля прокладывает себе трассу, вбирая капли поменьше. Расул, включив «дворник», сосредоточенно крутит баранку. В его молчании что-то успокаивающее.

«В порту есть должность стивидора, – думает Ковалев, – человек этот наблюдает за правильным распределением тяжести при загрузке корабля, не допускает крена. Вероятно, и мне надо быть стивидором. Добиваться, чтобы офицеры совершенствовали свой стиль работы, давая солдатам полную нагрузку, ограждали их от пустого труда».

Чапель любит, как он изволит называть, «закаливание тяготами». Подчас придумывает их, говоря при этом: «не размокнут», «не надорвутся». Он может бесцеремонно вызвать офицера из дому в полк по пустяковому случаю. При этом строгий взгляд майора отметает недоумение подчиненного, словно говорит: «Служба – не мед!»

У Ковалева как-то возник соблазн: дать Чапелю отменную характеристику для повышения и таким образом избавиться от него. Но Владимир Петрович немедля отбросил эту мысль, как бесчестную.

«Ну, хорошо, – не однажды говорил себе Ковалев, – есть же и у Чапеля достоинства, вот на них и следует опираться».

Да, Чапель нетруслив. Как-то самоотверженно спас тонувшего в реке солдата. Бескорыстен, хлебосолен.

Но разве этого достаточно для офицерской службы? Характером, малыми знаниями, армейской бесталанностью не подходил он для нее. Ведь академия ума не дает, а у Чапеля и академии не было. Да и не захотел он ее.

До Ковалева командовал этой же частью молодой подполковник Ярлов. Между прочим, тоже из суворовцев. Офицеры говорили о нем по-разному. Одни восхищались молодцеватостью, решительностью, напористостью Ярлова, тем, что он «сам все умел». Другие – и таких было много больше – видно, затаили обиду, неприязнь к бывшему командиру полка, уехавшему учиться.

Ярлов отличался резкостью, любил подчеркнуть свою власть и употребить ее даже без особой надобности. Ему ничего не стоило сказать офицеру: «Закройте дверь с той стороны». Его ирония походила на обидную насмешку.

Ярлов считал, что командир полка должен быть неприступным, возвышаться над всеми, вызывать трепет; не без удовольствия узнал, что его прозвали «железным солдатом».

Владимиру Петровичу в первые месяцы, когда он только сменил Ярлова, приходилось туго. Кое-кем в полку его нерасположенность к начальственным разносам, щедрым наказаниям была воспринята как чрезмерная мягкость, чуть ли не безволие. А всего-то навсего он в требованиях обращался к чести, никогда не разрешал себе унижать человеческое достоинство.

Не закрывая глаз на недостатки характера подчиненного, но уважая в нем личность, Владимир Петрович был уверен, что недостатки эти, за редким исключением, преодолеть возможно.

Может быть, Чапель и есть это редкое исключение?

А вообще-то в его полку офицеры подобрались опытные, работящие. Вот, например, командир танковой роты – капитан Градов.

Он пришел в армию из далекой, глухой деревушки и тогда впервые увидел большой город. Был сержантом, учился в танковом училище, окончил академию. Жадный интерес к технике, книгам беспределен в Градове.

В нем и в тридцать лет осталось что-то от неиспорченного деревенского паренька: в открытом взгляде, застенчивой улыбке, розоватом, обветренном лице. Даже в том, что носил Градов немодную прическу, аккуратно, на пробор, зачесывая светлые волосы.

Если надо было дать кому-то трудное задание, даже не входящее в круг обязанностей командира танковой роты, но необходимое «для пользы дела», Ковалев безошибочно останавливал выбор именно на Градове: все будет сделано добротно, в срок. Только и скажет:

– Понял вас…

Недавно Ковалев писал на него служебную характеристику. Отмечал рвение в службе, щепетильность, верность офицерскому слову, умение работать с людьми без внешней рисовки – спокойно и настойчиво.

И дала же судьба такому человеку не жену, а наказание. Эта дебелая, ярко выкрашенная в блондинку женщина имела свои весьма сомнительные представления о том, что можно, а чего нельзя. Так совсем недавно она приказала солдатам мужа привезти из военного городка на квартиру рамы, заготовленные для парников. Бедный Градов позже самолично возвращал их назад.

После подобных демаршей супруги капитан Градов мрачнел и в таких случаях на него лучше всего действовал тон спокойный, доброжелательный.

…Расул резко затормозил.

Ковалев очнулся. Машина стояла у подъезда их дома. Свет фары уперся в цоколь. На нем мелом и явно Машкиным почерком было написано: «Ковалева».

«Первый автограф», – усмехнулся Владимир Петрович.

– Спокойной ночи, Расул, – сказал он, – в пять сорок быть здесь… Успеем к подъему.

Расул молча кивнул и, дав полный газ, помчался назад, в военный городок.

Санчилов ожесточенно месил сапогами грязь.

В свою неуютную, холостяцкую квартиру Александр шел неохотно.

Конечно, командир полка – этот ходячий устав – вправе думать о нем, как о некудышном, весьма условном лейтенанте. Не на такое пополнение Ковалев мог рассчитывать. И недовольство подполковника можно понять. Что же, Александр постарается не выглядеть в его глазах уж очень неприглядно.

Единственное, что подбадривало и согревало Александра, так это письмо Леночки. Весь день оно приятно похрустывало в нагрудном кармане кителя и сейчас притаилось там. Он сегодня же ночью ответит. Может быть, будет писать даже до утра.

И расскажет всю правду о своих неудачах здесь. Пусть знает, с каким недотепой имеет дело.

…Александр познакомился с ней два года назад, когда Леночка перешла на третий курс литературного факультета их же университета.

Филологи и физики были месяц на уборке винограда, а потом компанией человек в двадцать, в их числе и Александр, «метеором» поплыли вверх по Дону, к Цимлянскому морю.

Санчилов сразу приметил эту высокую, голенастую девчонку, с круглыми, словно удивленными глазами и независимым выражением лица.

Когда известный пижон и сердцеед Жорик Мордюков подъехал было к ней со своими обкатанными комплиментами, Леночка, пристально посмотрела на него, спросила:

– А что-нибудь менее затасканное есть в вашем репертуаре?

На ночь студенты остановились в пустующих в эту пору домиках для отдыха рабочих Волгодонского химического комбината. Домики с незамысловатыми верандами на простеньких подпорках, с двумя скамейками по бокам, стояли почти у берега реки.

В большой комнате самого большого дома собрались все, выложили на стол припасы. Здесь оказались помидоры и таранка, крутые яйца и пирожки.

В разгар веселья Леночка предложила Санчилову:

– Давайте пойдем к реке?

…Они сняли туфли и пошли по влажному прибрежному песку, оставляя глубокие следы.

Вдали на острове светил рубиновый глазок маяка в окружении тополей.

После шума студенческой пирушки здесь было особенно тихо, по-осеннему заброшенно. Говорить Александру не хотелось.

…Они подошли к перевернутому рыбачьему баркасу и сели на него. Пахло волглыми досками. Узкий мостик уходил в воду и внезапно обрывался. Сонно бормотала вода.

– Вы не такой, как другие, – сказала Леночка.

– Это плохо?

– Нет.

– Не разговорчивый?

– Нет, нет, дело совсем не в этом…

Потом, уже в Ростове, они ходили на концерты, в театры, бродили по городу: его набережной, паркам. Почему-то их особенно тянуло к памятнику Пушкину. Здесь, поздно вечером, почти ночью, Александр читал Леночке стихи Пушкина, впервые поцеловал ее.

Однажды, когда ему померещилось, что Леночка хмурится, чем-то недовольна, он спросил:

– Что за черная кошка пробежала между нами?

Леночка рассмеялась:

– Еще не родилась та черная кошка, которая могла бы пробежать между нами…

Ну, не молодец ли?!

А насчет недотепы – это он слишком. Покажет, на что способен!..

* * *

С веселой, остроумной «врачихой» Верой Ковалевой Евгения познакомилась в Сочи, где они отдыхали. Евгении сразу понравилась маленькая подвижная женщина с ворохом светлых волос, свежим лицом. Понравились естественная независимость, общительность, то, как говорила эта женщина о своем муже – сдержанно, с большой любовью и доверием к нему.

Они сдружились, вместе ходили на процедуры, просто погулять. Незадачливые ухажеры даже прозвали их «слониками», имея в виду тех, что шествуют на крышке пианино, словно приклеенные друг к другу.

Когда пришло время расстаться, обменялись адресами, чтобы переписываться.

Сейчас, после долгого перерыва, Женя решила написать подруге.

«Мне вчера стукнуло тридцать два. Много это или мало для женщины? Вероятно, очень много.

Собственно, я уже прожила несколько жизней: юную, ученическую, студенческую, когда училась сначала в металлургическом техникуме, потом, заочно, в педагогическом институте, и вот вошла, в нынешнюю, главную для меня жизнь – заводскую.

На бумаге должность моя выглядит довольно пышно: „инженер-методист по техническому обучению и воспитанию подростков“. По существу же все гораздо прозаичнее: поступают на завод мальчишки и девчонки лет четырнадцати-пятнадцати, а я их главмама.

Надо добраться до их сердцевины, дать рабочую профессию – прессовщика, токаря, штамповщика, слесаря, дать образование, потому что многие бросили школу, выпрямить характеры.

На заводе нашем – пятнадцать тысяч рабочих, и вот когда подростка присылает детская комната милиции или райисполком, начинается процесс обкатки. Занятие это, скажу тебе без фальшивых вздохов, любо мне, хотя дьявольски трудное..

…Утро мое обычно начинается так: встаю в шесть, кормлю своего Петушка, отвожу его в детский сад и еду трамваем на завод.

Я люблю наш Таганрог: дремучие заросли городского сада, каменную лестницу с солнечными часами, причалы и белые паруса яхт-клуба, видавший виды маяк и зеленую Чеховскую улицу.

И новый Таганрог люблю с его Приморским парком, широкими проспектами, потоком студентов радиотехнического института.

А трамвай все везет и везет – через весь город, – подрагивает на стыках, скрежещет на поворотах. Остановка „Шлагбаум“. Когда-то здесь действительно был конец города, стояли две нелепые узкие пирамиды из кирпича, с позолоченными шарами на вершинах. Но вот и пирамиды снесли, и город далеко отодвинул свою окраинную черту, а название „Шлагбаум“ осталось.

Вероятно, и с иным человеком бывает так: он совсем другой, в иных границах, а его все принимают за прежнего.

Вот мой Витя Дроздов… Представь себе мордашку с носом „сапожком“ и ржаными волосами. Впереди они, словно умышленно, не стрижены и кустиками нависают на уши, а сзади подворачиваются вверх.

Впервые он предстал передо мной в роскошных, расклешенных внизу блекло-зеленых джинсах, плотно облегавших икры ног. Ладонь парень картинно держал в приклепанном кармашке.

Я уже была немного наслышана об этом золотце. Для „личных технических целей“ он срывал трубки у телефонных автоматов. Нам его, из рук в руки, передала милиция.

– Ну что, Витя, будем работать? – спрашиваю.

Дроздов иронически улыбнулся:

– Я ж ребенок…

Пошла к нему домой. Ничего утешительного. Отец в „бегах“, даже алименты не платит. Мать, преждевременно состарившаяся женщина, давно утратила власть над сыном, стала жаловаться на него, на своих братьев.

– Жрут водку, его приучают. И водится Витька с каким-то отребьем. Только и слышу: Цыган, Черт…

Определили мы Дроздова в модельный цех: там делают деревянные формы для будущих отливок.

Мастер цеха, Трифон Васильевич, воспитатель божьей милостью. Своих двух детей хорошо досматривает, да и на заводе вечно с кем-то из молодых возится. Он строг, требователен и к похлопываниям по плечу не склонен. К слову сказать, из суворовцев. Не понимаю, почему его, старшего лейтенанта, уволили в запас?

Когда я привела Виктора к Трифону Васильевичу, мастер сказал скупо:

– Здесь теперь твоя рабочая семья, уважай ее.

Однако и у нас начал Дроздов фокусничать. То в соседнем цехе финку себе для чего-то делает, то на улице ночью песни горланит. Послали в колхоз на уборку фруктов – сбежал оттуда.

Трифон Васильевич на него все мрачнее поглядывает. А Витька дурачком прикидывается:

– Несовершеннолетний я…

Потом опять в милицию угодил – из-за драки. Пошла в милицию, прошу начальника:

– Бога ради, приструните его дядек-пьянчуг, уберегите Виктора от непутевых дружков.

В общем, стали этого Дроздова приводить в божеский вид. Всего не передашь, но – привели. Так сказать, вчерне.

Ну, хватит, второй час ночи. Завтра, нет, это уже сегодня, будем вручать у рабочих мест трудовые книжки, новобранцам, новым Дроздовым. Наш-то Виктор – в армии… И написала я о нем не без умысла – он служит в вашем городе.

Возможно, даже у твоего мужа. Вот если б это оказалось так! И ты бы за ним приглядела, и я как-нибудь приехала проведать… Мечта!

Не забывай свою подругу и пиши.

Твоя „инженерша“ Женя».