Текст книги "Подполковник Ковалев"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Суворовское училище не подготовило его к семейной жизни, не научило, что в ней можно, а чего нельзя, что хорошо, а что плохо. Необходимость в таких знаниях словно бы не признавалась воспитателями – мол, сами до всего дойдут, жизнь научит. Долгое пребывание только в мужском окружении не могло не сказаться на суворовцах, а затем – курсантах, позже дало о себе знать.

Далеко не гладко сложилась первоначальная семейная жизнь Авилкина. В военном городке лейтенант, на третий день после своего приезда, влюбился в разбитную продавщицу военторга – Диану с русалочьими глазами. Вероятно, имя ее все и определило…

Диана оказалась нерадивой матерью и гуленой. Вскоре они разошлись.

К счастью, года через два Авилкин встретил славную порядочную женщину – Раю, провизора. Она была на три года старше Павла. От первого мужа у нее остался восьмилетний сын Славка, ласковый мальчишка, сразу же и безоговорочно привязавшийся к отчиму, назвавший его отцом.

Когда обрел Авилкин счастье в семейной жизни, все устроилось у него и на службе и пошло как нельзя лучше.

Его товарищи знали, что в трудную минуту Авилкин всегда поддержит, что он не мелочен.

На серьезнейших учениях часть попала в затруднительное положение. Подполковник, казалось, сделал невозможное – в очень краткие сроки перебросил важные грузы и был даже награжден…

– Братцы, а Петлюру кто-нибудь встречал? – спросил Павел Харитонович, широко расставив ноги с полными икрами и упершись локтями в колени.

Старшину Найденова – грубияна и матерщинника – суворовцы окрестили «Петлюрой».

– Я встречал, – тихо сказал Авилкин.

…Павлику исполнилось двенадцать лет, когда Петлюра тяжко оскорбил его. Поблизости не было никого из офицеров, и Найденов, считая, что Авилкин ответил недостаточно почтительно, ударил его ладонью по лицу, прошипел:

– Будешь помнить, рыжая шпана!

И «рыжая шпана» запомнила. На всю жизнь. И дала себе клятву, как когда-то давал герой Дюма Эдмон Дантес, – отомстить!

Это в Авилкине сидело лет десять. Каждая несправедливость более сильного сливалась для него с обликом Найденова, оскорбившего беззащитного мальчишку, отобравшего ежа у Васи Коробкина.

И вот, уже капитаном, Авилкин встретил старшину во Владивостокском аэропорту. Стояла очередь. У офицерской кассы – небольшая, у сержантской – длинная. Авилкин узнал Найденова мгновенно. То же красное, мурластое лицо, нагловатый блеск золотого зуба. «Петлюра!» – внутренне ахнул Авилкин, но виду не подал, что они знакомы. Может быть, подойти и сказать: «Старшина, выйдем на минутку?» И там, в темноте…

Нет, Авилкин перестал бы уважать себя, потому что сейчас он сильнее.

– Давайте, старшина, возьму билет. Куда? – предложил Авилкин.

Найденов обрадовался:

– Вот спасибо, товарищ капитан, вот спасибо… Да, понимаете, мать при смерти…

Уже вручая билет Найденову, Авилкин сказал:

– Получайте от рыжей шпаны.

И ушел, провожаемый остолбенелым взглядом все понявшего старшины.

Артем Иванович, слушая этот рассказ Авилкина, думал: «Сложная штука жизнь. Не просто впустить в себя теперь нового человека, а вот то, что от детства, юности, легко в тебя входит. Ведь Авилкина я недолюбливал, а сейчас ощущение такое, что он близкий мне человек… Чувствую – стоящий человек… И если понадобится – поспешу на помощь…»

Он встал, подошел к форточке, широкой ладонью распахнул ее:

– Ну и начадили мы – не дай боже!

Морозный воздух ворвался в комнату, закружил клубы дыма. Город детства давно уснул. Лишь где-то натужно брала крутой подъем грузовая машина да в заводском поселке лаяла спросонья собака.

«Эх, жаль, батю не застал», – подумал Каменюка о Беседе. Они переписывались: сын Алексея Николаевича, Глеб, – чего только не придумает жизнь! – служил врачом в полку Артема Ивановича. Беседа недавно приезжал к ним в гарнизон…

Павел Харитонович достал «досье»:

– Пока не заснули, уточню ваши адреса и телефоны, внуки Суворова…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Боканов подошел к своему купе. Не захотелось будить пассажиров, и Сергей Павлович остановился у окна, вглядываясь в непроницаемую тьму. Вагон сонно покачивало, лампочки светили утомленно.

До города, где теперь расквартировался его гвардейский артполк, менее пяти часов езды. Наконец-то он снова окажется в своей части.

За послевоенные годы были нечастые встречи ветеранов их полка. И каждая из таких встреч приносила свои горечи и свои радости. Боканов то узнавал подробности гибели фронтовых друзей, то вдруг обнаруживал, что жив человек, в мыслях давно похороненный.

В прошлую встречу, в Москву, в гостиницу «Урал», приехала с протезом вместо правой ноги сибирячка Маша-колокольчик, радистка, прозванная так за песни под гитару в окопах.

Появился комбат Мартесян, кому в сентябре сорок второго года, под Сталинградом, давал Боканов рекомендацию в партию.

Ветераны сидели в зальце ресторана, когда открылась дверь из зала большого – там шла свадьба – и на пороге остановились молодожены. Белая фата невесты, казалось, делала еще ярче ее румянец. Жених – парнишка лет двадцати трех, с руками рабочего человека – обратился к ветеранам:

– Дорогие отцы! Спасибо за то, что вы сделали для нас. Если бы не вы – не было бы этой свадьбы.

…В первое десятилетие после окончания войны Сергей Павлович был несколько раз в своем полку. Но потом очень долго не мог выбраться туда.

…Под Сталинградом даже год пятидесятый казался непостижимо далеким, неясным, как цель, уловленная в перевернутый полевой бинокль.

Удивительны прихоти памяти: она способна утратить что-то большое, важное, но десятилетиями удерживает мелкие детали.

В июле сорок второго года от их дивизии выдвинули в район Цимлы передовой отряд, был в нем и Боканов со своим дивизионом. Бой протекал скоротечно, кроваво. Отбросив противника, остатки отряда возвратились в дивизию. Но сейчас, как ни силился Сергей Павлович вспомнить фамилию командира этого отряда, она ускользала.

Видел его худощавое лицо, слышал высокий голос, даже вспомнил, что когда стояли в резерве под Тулой, то на занятиях по тактике в классе покинутой школы командир все катал глиняные шарики по крышке парты.

Семачев? Сенчаков?

А вот случайное память подсунула с готовностью… От Цимлы Боканов возвратился в Потемкинскую, окопал свои орудия на окраине и тихим солнечным утром шел один широкой станичной улицей. Казались странными и эта мирная тишина, и беззаботные мальчишки, пропылившие к реке.

На высоком крыльце дома с синими ставнями стояла озорная молодуха, кричала через дорогу подруге:

– Наша-то Зинка письмо прислала! Она теперь – зенитная батарея!

…Двумя днями позже полк уходил на рассвете из Потемкинской. На ее околице дед с седой бородой, опершись обеими руками о палку, сказал, глядя мудрыми глазами:

– Нехай вам помогут мужество и сила…

И было в облике деда, в его словах что-то исконно русское, древнее. Может быть, и в 1812 году вот такой же дед говорил такие же слова крестьянам, поднявшимся против Наполеона.

…Их полк перебросили к дальним подступам Сталинграда, под Абганерово. Были яростные артиллерийские дуэли, налеты авиации, когда черные кресты, казалось, вдавливали орудия в землю, прорыв фашистских танков в тыл наших огневых позиций, стрельба прямой наводкой. И подвиг Николая Платова…

Юго-западнее хутора Блинникова Николай, спасая отходящую нашу пехоту, принял бой с двадцатью фашистскими танками, десяток подбил и двумя тягачами приволок все четыре своих орудия к Сталинграду. Николай получил звание Героя. Позже он погиб под Харьковом…

Еще тогда – Сергей Павлович даже точно помнил этот день: тридцатое августа, – в огненном аду, Боканов сказал себе в одну из немногих минут затишья: «Если выживу, то после войны всякие житейские мелочи буду отбрасывать, как малозначащие пустяки».

Но прошло совсем немного времени, и уже в суворовском он остро переживал невыдержанность Ковалева, эгоцентризм Пашкова, легкомыслие Братушкина…

Все же ему очень нужны были эти встречи с повзрослевшими воспитанниками. Они снова и снова подтверждали веру в неограниченные возможности улучшения человеческой природы.

* * *

Город, куда приехал Боканов, оказался небольшим, не торопился проснуться и тоже был уютно укутан снегом. Вдали виднелись белые шлемы церквушки. Всходило солнце, и крест на куполе слепил глаза расплавленным золотом.

Узнав в комендатуре, где найти командование артполка, Сергей Павлович пошел туннелями из сплетенных заснеженных веток.

Словно вспарывая тишину, упали на землю тугие звуки реактивного самолета.

Дежурный у ворот, проверив документы Боканова, куда-то позвонил и разрешил пройти во двор, объяснил, где командир полка.

Длинными рядами стояли кирпичные строения, залепленные снегом. Боканов миновал спортивный и огневой городки, аккумуляторную, столовую, откуда доносился вкусный запах свежего, хлеба, и открыл дверь в штабной корпус.

Новый для Боканова командир полка подполковник Шатров, с бледным, удлиненным лицом и почти красными бровями, ресницами, познакомившись с гостем, повел его на завтрак.

Немного позже в своем кабинете, увешанном расписаниями командирской подготовки, тренажей с офицерами, Шатров отдал несколько распоряжений и предложил Боканову «осмотреть хозяйство».

Они зашли в артиллерийский класс с макетом полигона и пультом, вызывавшим вспышки разрывов.

– Отрабатываем пристрелку по измеренным отклонениям… – пояснил Шатров. – Так ведь, Матвей Семенович? – обратился он к капитану невысокого роста, следующему за ним, словно тень.

– Так точно, товарищ гвардии подполковник! – подтвердил капитан.

Затем командир полка, не без гордости, показал «уголок сержанта». Здесь едва ощутимо попахивало оружейной смазкой, собрано было все, что необходимо младшему командиру для подготовки к занятиям с солдатами.

В комнате комбата Шатров достал новые огневые планшеты, напоминающие плоские ящики, что-то тихо сказал капитану. Офицер исчез, а командир полка повел Боканова к артиллерийскому парку, похожему на высокий гараж.

Недалеко от этого сооружения стояла зачехленная гаубица. Возле нее напрягся в готовности сержант, застыл, немного сутулясь, тот самый Матвей Семенович, что таинственно исчез несколько минут назад.

– Может быть, посмотрим действия орудийного расчета? – как-то небрежно, словно бы мимоходом и не надеясь на согласие, спросил Шатров.

Но Сергей Павлович прекрасно понимал, что командиру полка хочется показать гостю слаженность расчета и что именно для того, чтобы привести сюда расчет, исчезал Матвей Семенович.

– Я бы хотел посмотреть, – только успел произнести Боканов, как раздалась властная команда сержанта:

– Орудие – к бою!

И парни-крепыши подбежали к гаубице, расчехлили ее.

Все было, как всегда: ефрейтор-наводчик, рядовые – замковой, установщик, заряжающий… Но сама гаубица оказалась необыкновенной: домкрат приподнял ее колеса, и орудие прочно легло на три широко раскинувшиеся лапы. Это устройство, видно, давало возможность и кругового обстрела, и необходимую устойчивость для точного огня.

Ефрейтор-наводчик, широконосый паренек лет девятнадцати, уже самозабвенно прильнул к оптической панораме. Ствол орудия приподнялся, грозно высматривая ему одному видимую цель.

– Орудие к бою готово! – так же властно доложил Матвею Семеновичу сержант.

– Время? – спросил подполковник Шатров.

– Сорок пять секунд, – тонким голосом произнес Матвей Семенович.

– Отбой! – разрешил подполковник, ревниво кося краешком глаза из-под красной брови в сторону гостя: оценил ли сноровку бойцов?

Гаубица покорно опустила ствол, вобрала свои лапы, стала на колеса.

– Разрешите познакомить вас с расчетом? – спросил Шатров у Боканова. – Сержант Еськов… До армии – колхозник. Изъявил желание поступить в Высшее командное военное училище.

Еськов щелкнул каблуками.

– Донской казак ефрейтор Васильченков.

Довольная улыбка тронула губы ефрейтора: видно, рад был, что командир полка назвал его донским казаком.

– Рядовой Юсамбаев… Прибыл к нам из Караганды. После окончания средней школы… Отличник боевой и политической подготовки…

Юсамбаев приподнял скуластое лицо, расправил грудь.

– Полковник Боканов – ветеран нашей части, – обращаясь к бойцам, сказал Шатров, – в Великую Отечественную войну был командиром артдивизиона… Сергей Павлович, – перешел он на неофициальный тон, – не смогли бы вы сегодня, после обеда, побеседовать с артиллеристами? Рассказать, как воевал наш полк…

– Считайте, что договорились… Кто у вас командир дивизии? – спросил Боканов Шатрова, когда они возвращались в штаб полка.

– Новый… еще молодой. Полковник Гербов…

Сергей Павлович пораженно уставился на Шатрова:

– Семен Прокофьевич?!

– Да… Из Казахстана к нам приехал.

– Ну и как?

– Насколько я могу судить, человек справедливый и знающий. Недавно орденом Красного Знамени награжден…

* * *

Навстречу Боканову шагнул от стола приземистый, широгрудый полковник. Неужели Семен? Да, его тяжеловатый подбородок на удлиненном лице, его выжидающе всматривающиеся глаза, рассыпчатые волосы…

– Сергей Павлович!

– Семен!

О таких, как Гербов, говорят – «широкая кость». Семен склонен к полноте, но, вероятно, побеждает ее спортом.

В кабинете Гербова – клавишный телефон. На нем, за матовыми окошечками, загораются огоньки, когда почтительно напоминает о себе зуммер. На стене, между окнами, – карта районов учений, а в углу – несколько неожиданная… пальма.

Они сели в кресла перед небольшим столом. Неторопливым движением Гербов протянул Боканову пачку сигарет «Аида» в красно-черной упаковке.

– Ку́рите?

Посмотрел смеющимися глазами.

– Я уже два десятка лет… – начал было Сергей Павлович и осекся. Ведь они вместе тогда бросали, на выпускном вечере. – Так ты куришь?! – уличающе воскликнул Боканов.

Гербов спрятал сигареты в шкафчик.

– Только для гостей, – сказал он по-английски.

– Ты человек слова, – тоже по-английски ответил Сергей Павлович.

Боканов рассказал Семену о вчерашней встрече в суворовском. Гербов вздохнул сокрушенно-виновато, лицо его даже помрачнело:

– Я здесь изрядно запарился и не смог приехать. Так жалею.

Гербов стал выспрашивать, как выглядят Ковалев, Снопков, Каменюка, Пашков, как устроилась их жизнь. И опять сокрушенно поцокал:

– Эх, служба… Но на следующую-то встречу непременно приеду. Я ведь, Сергей Павлович, года три работал воспитателем в Орджоникидзевском суворовском. По вашим стопам пошел…

Семен и теперь не выговаривал букву «л», и у него получилось: «пошев».

– А я кое-что успел посмотреть в твоем хозяйстве, – сказал Боканов.

– Ну и как? – встревоженно поглядел Гербов. И стал походить на прежнего вице-старшину, обеспокоенного тем, все ли в его подразделении в порядке.

Они еще поговорили с полчаса. Гербов спохватился:

– Да что же это, Сергей Павлович, все обо мне и обо мне. А как вы живете?

– В трудах и заботах, – весело посмотрел Боканов, – инспектирую училища… Половина жизни на колесах…

– А сын?

– Поторопился сделать дедом. Нина немедленно меня на внука променяла.

– Все идет своим чередом, – задумчиво, по своему обыкновению, медленно, произнес Гербов.

Зазвонил телефон. Семен снял трубку.

– Полковник Гербов… Слушаюсь, товарищ генерал. Вас понял. – Положил трубку, вздохнул: – Труды и заботы… Сергей Павлович, – просительно посмотрел он, – я надеюсь, вы зайдете сейчас к нам домой? Познакомитесь с моим святым семейством…

Боканов прикинул: до отхода поезда оставалось часа четыре.

– С удовольствием.

Гербов набрал телефонный номер:

– Жека, ты?

В трубке послышался юный голос.

– Буду через десять минут. Приведу с собой дорогого гостя… Какого? Своего воспитателя…

Да, да, Сергея Павловича. Что за визг? Приготовь там всё…

Семен Прокофьевич положил трубку:

– Это Женька. Учится в девятом классе, математик и… музыкант – не частое сочетание? Старший учится в московском баумановском… Прямой проводник технической революции…

Они подошли к небольшому дому, минутах в пяти ходьбы от штаба дивизии.

Дверь открыл худенький белокурый юнец, уставился на Боканова с нескрываемым интересом. Помог ему снять шинель, положил на вешалку папаху.

– Ну, давай знакомиться, – протянул руку Боканов.

– Евгений Гербов, – почтительно, но с чувством собственного достоинства представился мальчишка. – У нас в доме все вас знают…

– Разговорился… – усмехнулся Гербов. – Мама где?

– Побежала в магазин… – выпалил Женя и спохватился: не сказал ли лишнего, – Сейчас придет…

– А Гербов-младший?

– Спит как бобик, – сообщил он мягко и смутился: можно ли так в присутствии воспитателя отца?

…В большой комнате, обставленной со вкусом, они сели на диван.

– Ты уроки сделал? – поинтересовался отец.

– Сочинение не дописал… Ничего, успею.

– Понимаете, Сергей Павлович, лепит орфографические ошибки без зазрения совести… В кого бы это? Мать грамотная, да и я вроде бы…

Сергей Павлович улыбнулся, и Гербов, вдруг вспомнив что-то, помял крутой подбородок:

– Ну, не так, правда, сразу…

Когда Семен появился в суворовском, то хотел изучать только науки военные. А его, фронтовика, заставили учить: почему надо писать «на площади», но «на площадке», «в тетрадке», но «в тетради»… Ничего – одолел.

Позвонили в дверь.

– Моя донская, семикаракорская казачка! – просиял Гербов и быстро пошел открывать.

Рослая, статная Тамара Леонтьевна, в пуховом платке, облепленном снегом, остановилась на пороге:

– С приездом!

Снег еще не стаял на ее темно-каштановых волосах, выбившихся из-под платка, на сросшихся бровях; полные губы, карие глаза приветливо улыбались.

Она передала сыну увесистую сумку, быстро сбросила шубу – ее подхватил муж, – крепко пожала руку Сергея Павловича. Собственно, такой он ее и представлял по описаниям Володи: правильные, прямо-таки классические, черты лица, покатые плечи, высокая шея, решительность и величественность во всем облике.

– Историк, директор школы и… начальник семейного гарнизона… – шутливо начал перечислять Гербов.

В том, как он это делал, как смотрел на жену, Боканов почувствовал, что Семен гордится ею, что он из тех мужей, что дома с удовольствием признают над собой неугнетающее повелевание любимой. Вероятно, даже самому сильному человеку необходима разрядка, часы, когда он с готовностью ослабляет волю.

Здесь, по всей видимости, был необременительный и добровольно принятый матриархат.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Половину обратного пути Ковалев проделал поездом, а затем взял билет на самолет.

Из аэропорта, перед отлетом, позвонил в часть. Дежурил старший лейтенант Борзенков.

– Гости были? – поинтересовался Ковалев.

Борзенков, сразу поняв, что подполковник спрашивает об инспектирующих, успокоил:

– Никак нет…

«Странно», – подумал Владимир Петрович.

– Как настроение, Алексей Платонович? – спросил Ковалев.

– Все в порядке, – после едва заметной паузы бодренько ответил старший лейтенант.

Незадолго до отъезда в суворовское у Ковалева был достаточно неприятный разговор с Борзенковым.

Алексей закончил высшее общевойсковое училище с отличием. Любил говорить, что «воковец».

Вымытый, отутюженный, с гребнем каштановых вьющихся волос, с неким намеком на бакенбарды, старший лейтенант был модником: носил узкие брюки, укороченную шинель, фуражку блином (вытащил из нее пружину). Пытался даже сшить ее «по морскому образцу», с кантом повыпуклее, но ироническое замечание Ковалева: «На флот переводитесь?» – заставило Борзенкова не появляться в этой фуражке на службе.

Даже рукава рубашки Борзенков в жару подтягивал с какой-то небрежной молодцеватостью, повыше запястий, всем видом показывая готовность исполнять приказание.

Огромную свою энергию Борзенков часто тратил на достижение целей пустяковых.

Он умел легко организовать для друзей отдельный столик в переполненном ресторане, бутылку «Твиши» из-под полы, разговор на междугородной по телефону вне очереди.

«Одну минуточку, все будет», – успокоительно говорил Борзенков тем, кто его сопровождал, и, доверительно пошептавшись с метрдотелем, отпустив комплимент телефонистке, мило улыбнувшись продавщице, сообщив буфетчице, что он «на данном этапе холост», творил сомнительные чудеса сервиса.

Борзенков, несомненно, знал тактику, связь, инженерное дело. В случае нажима проявлял старательность, умел выполнить приказ и уже два раза выводил свою роту на первое место. Но у него почти отсутствовала, как принято говорить в армии, личная инициатива в службе. Именно в службе. К тому же старший лейтенант был начинен бодренькими стереотипами.

– Как дела, богатыри? – останавливался он возле солдат.

– Копаем…

– Правильно!

Довольно неприятная манера говорить с людьми как-то сверху вниз и мимоходом.

И еще любил Борзенков погулять. Жена его, Валя, работала литсотрудником в городской газете, была заботливой матерью, верным человеком. Когда дело коснулось ее чести, не захотела идти на компромиссы и едва не выставила муженька из дому.

Он каялся, умолял «ради сына» простить, говорил, что «оступился», что подобное никогда не повторится.

…Да, разговор с Борзенковым у Владимира Петровича был не легкий.

– Не пора ли, – спрашивал Ковалев, – прекратить ваши похождения, ставшие в городе притчей во языцех? Какую значительную цель в жизни поставили вы, Алексей Платонович, перед собой? И как к ней идете? Объясните – как? Или предпочитаете обочину? Не лишайте меня возможности уважать вас!

– Все понял, – только и нашел что ответить Борзенков.

* * *

В аэропорту Ковалева встретили Васильев и Карпов. После рукопожатий Карпов сообщил, что инспектирование дивизии отодвинули на неопределенное время, а через два месяца будут двухсторонние полевые учения.

– Может быть, это и к лучшему: тщательнее отработаем взаимодействие подразделений, – посмотрел Ковалев на своего начштаба. – Новая техника пришла?

– Сполна…

Они сели в машину. Карпов – за руль.

– Как вы, содруги, очутились в аэропорту? – спросил Владимир Петрович у Васильева.

– А на что смекалка Борзенкову?

– Между прочим, наш старший лейтенант выступил в своем репертуаре. – Губы Карпова язвительно дрогнули.

– Что такое? – насторожился Ковалев.

– Я вчера на одиннадцать ноль-ноль назначил сбор офицеров в клубе…

Да, услышанное очень, походило на Борзенкова. Все были вчера уже на месте в клубе, когда он появился.

– Разрешите присутствовать?

Карпов поглядел на Борзенкова ледяными глазами.

– Сколько на ваших часах? – спросил он.

Борзенков сдвинул рукав кителя:

– Десять пятьдесят семь.

– Выбросьте часы, – тихо сказал Карпов.

Борзенков мгновенно расстегнул ремешок и жестом, в котором было величественное пренебрежение к личной ценности, готовность выполнить немедля любое, даже неразумное, приказание начальства, лихо запустил часы в угол зала, так, что оттуда брызнули стекло и металл.

– Присутствуйте, – невозмутимо разрешил Карпов.

– Красивая нелепость, – сказал сейчас Васильев таким тоном, что было непонятно, сожалеет он или досадует.

…Дома Ковалев застал странную картину: жена, в слезах, сидела посреди комнаты на каких-то ящиках, обернутых плотной бумагой.

– Что произошло? – в тревоге спросил Владимир Петрович.

Вера подняла, на мужа разнесчастные глаза:

– Купила сервант и не знаю, как собрать… Какие-то шурупы…

– Из-за шурупов – слезы? – поразился Ковалев. Это так не походило на его Веру.

– Нет, из-за тебя… Ты забыл, что вчера… наш день…

Черт подери! Как же он действительно мог забыть о дне их свадьбы? Они ежегодно вдвоем отмечали его. Если же Владимир Петрович был в отъезде, то присылал телеграмму или звонил по телефону, И вот – на тебе, вылетело из головы!

– Ну прости меня… Все время помнил… Закружили встречи…

– Солдафон несчастный! – уже смягчаясь, сказала Вера. – За тебя все сделала твоя дочка. – Вера протянула мужу цветную открытку: – В почтовом ящике нашла…

На открытке Машкиным почерком было написано: «Дарагая Верочка! Пусть для тебя и зимой цвитет сирень. Володя!»

– Воистину дети воспитывают нас, – смущенно сказал Ковалев. – Ну, а что это за разгром? – обвел он глазами комнату.

– Я ж объяснила: купила сервант… хотела к твоему приезду собрать, да не успела. Ты представляешь, какой прогресс в армейском быте?..

– И как мы этот прогресс будем таскать за собой? – с сомнением спросил Ковалев.

– Понадобится – потащим.

«Действительно, чего это я так ринулась за сервантом? – с некоторым недоумением подумала и Вера. – Может быть, потому, что еще со времен общежития академии тосковала по настоящей обстановке?»

В общежитии у них была девятиметровая комната и кухня на… тридцать шесть хозяек. Три года прожили так.

Тонкое и нелегкое это искусство – ладить со всеми тридцатью пятью на кухне. Но общительная Вера сумела миновать опасные рифы.

…Машкина открытка внесла умиротворение.

– Володя, – обратилась Вера, – прими душ, я тебя накормлю, и ты подробно расскажешь о встречах в суворовском.

– А потом мы разберемся в этих премудрых шурупах, – пообещал Владимир Петрович.

* * *

Ковалева опять и безраздельно захватила полковая жизнь с ее обучением в классах, неожиданными тревогами, полевыми выездами.

В боевую подготовку он старался внести, насколько это было возможно, напряженность, внезапность, даже элементы опасности и риска.

Солдаты в атаке, на ходу, метали настоящие гранаты, стреляли ночью, совершали марш-броски в пургу, гололед, преодолевали очаги пожаров, уничтожали «вражеские десанты», разминировали участки.

Вскоре возвратился из Москвы со всеармейского совещания молодых офицеров Санчилов – светился новым светом.

«Надо расспросить, каких впечатлений набрался», – подумал Ковалев, мгновенно, уловив настроение лейтенанта.

Еще до командировки Санчилова в Москву его взвод на стрельбах был отмечен благодарностью в приказе. Потом снова заслужил благодарность на тактических занятиях. Ковалев счел возможным послать лейтенанта на совещание – так сказать, авансировать…

И правда, Санчилов был теперь в особом состоянии восторженной возбужденности.

Все, что происходило в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии: лейтенанты вперемежку с маршалами за столом президиума, доклад самого министра обороны, разговоры в кулуарах с одногодками – все это, оказывается, касалось и его, Санчилова.

Это к нему были обращены слова маршала: «Малодушие и нерешительность чужды офицерскому характеру». (Александр склонялся к тому, что подобными изъянами характер его не грешит).

Это и от его имени всеармейское совещание молодых офицеров обратилось с приветствием к III съезду колхозников, проходившему в Москве.

А как интересно выступал лейтенант-сибиряк! Под конец он прочитал письмо своих товарищей, призванных из запаса – двухгодичников. Лейтенанты просили министра обороны оставить их в кадрах офицерского корпуса потому, что хотели «не покидать боевой строй».

В перерыве Санчилов познакомился с одним старшим лейтенантом, недавним командиром роты. Сейчас его взяли в лабораторию с оборудованием, о котором инженер может только мечтать.

…Сияя бесхитростными глазами, делился Санчилов всеми этими впечатлениями с майором Васильевым и командиром полка, когда они позвали его к себе.

– Армия решительно омолаживается! – говорил он так, словно сам – и только что! – сделал подобное открытие.

– Надо бы, Александр Иванович, о совещании рассказать молодым офицерам нашего полка, – предложил Васильев.

– Сочту за честь! – с готовностью воскликнул лейтенант. – Я даже привез фотографию… С нами беседует маршал Якубовский. Он сказал: «Вы – армейская юность».

Что греха таить, Александр послал из Москвы такую же фотографию Леночке.

– Приду, послушаю вас, – пообещал майор.

В их полку процентов семьдесят офицеров моложе тридцати лет. Но, вероятно, собрать на беседу следовало самых молодых.

Отпустив лейтенанта, Ковалев весело подмигнул Васильеву:

– Кажется, комиссар, мы его недаром посылали в Москву.

– Выходит, что так. Правда, опять он пытался подменить сержанта. Возглавил команду из четырех человек… разгружавших машину. Но спохватился, возвратил Крамову его права и обязанности.

– Как ты смотришь, Юрий Иванович, если мы создадим для молодых командиров лекторий по педагогике и психологии?

– Попрошусь лектором. Да и методические занятия с командирами взводов надо бы возобновить.

– Очень – за, – поддержал Ковалев.

Васильев поднялся:

– Пойду послушаю отчет совета ленинской комнаты. Кстати, в нем – небезызвестный тебе товарищ Грунев. По-моему, этому организатору чтений сегодня достанется на орехи.

– Почему?

– Предпочитает действовать по принципу: «Лучше я сам прочту, чем других просить».

Ковалев, оставшись один, подумал о Санчилове: «Кабы знал ты, милый человек, сколько дополнительных сложностей прибавляет нам только-только открытое тобой омоложение армии. Оно делает моложе нас всех, но и требует неизмеримо больше сил… Учить молодость».

Санчилов вызывал у Владимира Петровича растущую симпатию. Ясная голова, упорен. В стеснительной улыбке было что-то от купринского Ромашова, но теперь это «что-то» все яснее дополнялось подтянутостью и обретаемой командирской «изюминкой».

Ковалев терпеть не мог сквернословов, любителей пошлых рассказов о своих любовных похождениях, выпивках, о том, как объегорил начальство.

Санчилову все это было чуждо.

Суровость армейского быта не обязательно должна порождать грубость солдафона. В мире, где приказ – закон, где не остается места суесловию, духовной расслабленности, идет шлифовка мужского характера. И тем более ценил Ковалев офицера, умеющего держать себя с достоинством, деликатно. А это как раз было прочно в Санчилове. Неудачи первых месяцев службы не смогли поколебать основу его характера, ожесточить или озлобить.

И еще одно привлекательное для себя качество обнаружил командир полка в молодом лейтенанте: он был человечен.

В последнюю встречу Боканов признался Ковалеву, что когда только-только появился в суворовском, то не был уверен, нужна ли сердечность в отношениях между подчиненными и начальниками.

Ковалев твердо знал – необходима. И не только в суворовском – во всей армии.

Ей нужны такие, как Санчилов, по душевному складу.

* * *

– Чем увлекается рядовой Дроздов? – спросил Санчилов у сержанта.

– По-моему, гречневой кашей, – нахмурился Крамов, но, увидев осуждающий взгляд лейтенанта и вспомнив разговор с командиром полка, изменил тон: – Да вроде бы мастеровой человек, возле ремонтной вьется в свободное время…

– Вы знаете, я, пожалуй, возьму его помощником… Есть кое-какие идеи…

Крамов очень уважал университетское образование своего командира взвода и человеком считал неплохим, но к его «кое-каким идеям» внутренне отнесся весьма скептически.

– Каждое дело надо делать на совесть, – произнес Крамов свою излюбленную фразу, – а Дроздов…

Он не успел напомнить лейтенанту, что у Дроздова еще весьма невысокая кондиция сознательности, как Санчилов быстро произнес: