Текст книги "Подполковник Ковалев"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Недалеко от столовой, по коридору влево – солдатская чайная. Здесь можно и свежую газету посмотреть и, конечно, чаем побаловаться.
…Был вечерний час солдатского отдыха. Одни выбирали себе книгу в библиотеке, другие пощелкивали шарами в бильярдной, кто-то тихо наигрывал на баяне, редколлегия выпускала стенгазету, а на клубной сцене шла репетиция драмкружка.
В ленинской комнате Санчилов и Крамов склонились над шахматной доской. Выигрывал Крамов и Александр Иванович нервно покусывал нижнюю губу. «У Акима хорошая голова», – думает он.
Санчилову это стало особенно ясно после того, как начал он готовить Крамова к летним вступительным экзаменам.
…Владлен заглянул в чайную, купил у тети Дуси, полной женщины с веселыми глазами, медовый пряник и пристроился в дальнем углу за столиком – написать письмо бабушке. Давно пора было, да дела не позволяли. Владлен достал два листка, вырванные из ученической тетради, шариковую ручку и, широко разбросав по столу локти, начал писать:
«Дорогая бабочка! Ну, как ты там порхаешь, неугомонная? А я неплохо живу, хлеб солдатский недаром жую. Нагрузочки – космические… И часов по шесть быть в противогазе… И делать ночной марш-бросок километров на десять в гололед… И стрелять из ручного противотанкового гранатомета – РПГ. Положил его ствол не так – и до беды недалеко».
Нет, это он не пугал бабушку. Но должна же она в конце концов знать истинную обстановку.
«Теперь обучаюсь самбо – как обезоруживать противника, нападающего с ножом. Сержант сказал, что мужчина должен это уметь.
И еще – водить машину… Уверяю тебя, сержант от своего никогда не отступит. Недаром у нас говорят: „Крамовский почерк“.
А наряды? Нет, не вне очереди, а обыкновенные.
Или вот – идешь в караул… Стоишь на посту, охраняешь важный государственный объект. Все спят. А ты стережешь… Помнишь, когда мне из военкомата повестка пришла, ты разволновалась, запричитала соседке: „Заберут, пропадет там ребенок. Он такой неприспособленный“. А вот и не пропал!»
Почерк у Владлена еще не устойчивый, буквы лепятся, наползают одна на другую, строчки то лезут вверх, то неожиданно сбегают вниз, будто не признают переноса:
«Знаешь, как мы мгновенно спешиваемся с БТР?» (Он не стал объяснять, что БТР – бронетранспортер. Пусть пугливая бабушка пофантазирует, что это за чудовище и как можно с него спешиваться).
«Ты бы посмотрела, как твой внук в „бою“ подорвал танк гранатой. И сержант Крамов сказал: „Я вас начинаю уважать“».
У нашего сержанта заслужить такие слова – о-го-го! Это, бабуля, не просто. Не хала-бала, как говорит Дроздов.
Между прочим, ему сержант сказал: «Из вас, со временем, может получиться командир отделения». Вполне допускаю!..
Между прочим, если Дроздов решит вступать в комсомол, я, несмотря на нелегкий его характер, дам рекомендацию.
А командиром взвода у нас лейтенант Санчилов, с университетским образованием. Мы сначала думали – кисель, рохля. Заблуждение! Он первым танк подбил. А командир полка у нас из суворовцев. Ну, сама понимаешь.
Когда меня в клубе фотографировали перед развернутым знаменем полка – это такое поощрение, – подполковник Ковалев, проходя мимо, сказал: «Так нести службу, рядовой Грунев!»
…Да, действительно он стоял с автоматом, в парадном мундире, у знамени полка и старался придать лицу суровость бывалого, обстрелянного солдата.
Эх, жаль, нет у него на груди знаков солдатской доблести, щитка с белым кружком и красной звездой – отличника Советской Армии. Хотя бы зеленого значка третьего спортивного разряда. Синего или красного – не добиться, а зеленого вполне по силам. У Дроздова уже есть знак война-спортсмена. Его выдают, если сделаешь марш-бросок на шесть километров, пробежишь как следует стометровку, удачно бросишь гранату, проплывешь…
В конце концов, и это все возможно. Вот здорово бы возвратиться домой – вся грудь в значках… А пока что сфотографировали. Тоже не маловажно.
Владлен достал фотографию, на оборотной стороне ее – полковая печать, а под текстом – подпись Ковалева.
Грунев в уголке написал: «Баб, это – я!». Словно не верил своим глазам. Вложил карточку в конверт с надписанным адресом, на секунду представил: бабушка получает конверт с лиловым треугольником штемпеля и надписью: «Солдатское письмо – бесплатно». Опасливо ощупывает… Что-то твердое? «Извещение о несчастье?! – подумает она, холодея. – Наверное, была ангина с осложнением на сердце. Ведь ребенку приходится стоять на ветру с открытым горлом».
Дрожащими руками вскроет конверт. Боже мой! Вроде бы и ее Владик, и совсем не он. Какая элегантная форма – так любит она изъясняться, – какое волевое лицо!
А прочитав письмо, побежит показывать фотографию соседке, Марии Ивановне. Или переправит маме. Надо узнать ее адрес и написать. Кто-то из нас должен быть сердечнее и… умнее.
«Пожалуй, пора закругляться, – думает Грунев, – да посмотреть хоккейный чемпионат на стокгольмском стадионе „Юханненсхоф“».
«Дроздову, – написал он, – дали отпуск домой. Так надо же такому случиться – вдруг у него обнаружили большой гнойник, какой-то абсцесс, и вот положили, в госпиталь. Был человек в таких переделках! Ты себе не представляешь, в каких переделках!»
Грунев снисходительно усмехнулся: «Вообще, что ты знаешь, дорогая, наивная бабочка».
Размашисто черкнул: «Твой солдат». Но этого ему показалось недостаточно, и Владлен лихо подписал: «В. – Грунев – В.».
Эти два «В.» он давно придумал. Бывают же в цирке два – Бульди – два.
Грунев вывел P. S. и, еще более наезжая буквой на букву, дописал: «Замполит майор Васильев, что, по прежнему, комиссар, дал мне вчера, как агитатору, поручение провести беседу в пединституте на тему: „Служим народу“.
Очень боюсь, как это получится. Там такие насмешницы, лучше еще раз в „бою“ побывать».
Владлен сложил листы, положил между ними фотографию и щедро провел языком по клею на конверте.
* * *
На следующий день Грунев получил у лейтенанта разрешение навестить Дроздова в госпитале.
Владлен миновал знакомую зеленую калитку с железной красной звездой, клумбы во дворе, припорошенные снегом, беседку под тополями, где когда-то – это было так давно! – посиживал и сам, выздоравливая.
По крутой деревянной лестнице поднялся на второй этаж и вошел в ту самую палату, в какой поместили его тогда. Дроздов лежал в углу, у окна.
Неловко сжимая под мышкой кулек с арахисом – знал, что Виктор любит его, – Грунев приблизился к постели.
Дроздов был бледен – видно, не отошел еще от операции.
Появившаяся сестра с острыми буравчиками глаз взяла у Грунева кулек, заглянула в него и, сердито сказав: «Не до того», унесла кулек.
Владлен сел на белую табуретку рядом с койкой, произнес с наигранной бодростью:
– Здорово, ефрейтор!
Белые губы Дроздова едва шевельнулись:
– Груня…
– Ну, как ты?
– Одюжу.
– Вот не повезло.
Губы Дроздова дрогнули в улыбке:
– Сами удивляемся…
Владлен, стесняясь, неуклюже притронулся к его руке:
– У нас в роте все тебя ждут…
Глаза Дроздова потеплели:
– Так уж и все.
– Точно. Будешь, как штык. Тело молодое, – повторил Грунев фразу, услышанную когда-то от хирурга. – Выздоровеешь – в отпуск домой…
Дроздов представил, как он в военной форме отправляется на свидание с Людмилой… А вот, вместе с Евгенией Петровной, входит в цех. И они открывают дверь в комнату мастера Трифона Васильевича:
– Ефрейтор Дроздов!..
А если частенько прихварывающей матери понадобится лекарство или даже путевка в санаторий – достанет. Матери солдата не откажут!
Привиделся Тайфун. Став на задние лапы, передние положил ему на грудь.
Дроздов так ясно представил все это, что даже чуть улыбнулся опять.
– Как взводный? – опросил тихо.
– Привет тебе передавал.
– Взаимно.
– Ты знаешь, – Грунев робко снова притронулся к руке Дроздова, – у меня такое предчувствие, что мы после армии еще с тобой встретимся…
– Запросто… после «дембеля»… уже треть отпахали, – ответил Дроздов и прикрыл глаза. Верно, устал от разговора.
– Ну, ладно, певчий дрозд, – с грубоватой нежностью сказал Грунев, – выздоравливай, я еще приду…
* * *
В последний раз Санчилов проверил, все ли в порядке у него во взводе, и отправился домой. Сначала шел вместе с капитаном Градовым и лейтенантом Ткаченко – с ними Александр охотно сблизился и норовил встречаться почаще, зайти в гости или пригласить к себе. Влюбленность этих офицеров в технику была по душе Санчилову, да и порядочность их привлекала.
Они постояли немного на перекрестке улицы и, попрощавшись, разошлись в разные стороны.
По дороге Александр повел свой обычный разговор с Леночкой.
Страшно он по ней соскучился! Впечатление такое, что годы не видел. Правда, каждую субботу непременно вызывал на переговорную… И всякий раз задавал один и тот же, довольно дурацкий вопрос: «Так все остается в силе?» И она тихо, терпеливо отвечала: «В еще большей…».
Перед отъездам из Ростова в армию они условились: как только Леночка окончит университет, пожениться. Не раньше. Так хотели ее родители. Ну, бог с ними. Может быть, рассчитывали на проверку временем и расстоянием?
Но теперь все, как говорит Ковалев, предельно ясно. Вот только куда пошлют ее на работу?
«Ты знаешь, – мысленно говорил он Лене, – внутренне преодолев какой-то очень важный психологический рубеж, я в состоянии разумно поглядеть на себя и свою офицерскую службу. Честно признаюсь: мне очень по душе армейская жизнь с ее требовательностью, четким ритмом, напряженным и очень целенаправленным трудом. Все это делает меня другим. Выяснилось, что инженерные знания необходимы и здесь. Открываются заманчивые горизонты: можно поступить в адъюнктуру, стать ученым, преподавателем. Заняться, как я мечтал, кибернетикой, алгоритмами, проблемой переработки различной информации.
И – если не любишь покой – лучше офицерской службы ничего не найдешь!
После того, как я стал больше доверять сержантам, у меня освободилось время…
Оказывается, во мне есть и воля, и настойчивость, и, как ни странно, умение учить и воспитывать людей. Собственно, я и сам открыл себя нового…».
Санчилов повернул к реке. Она была еще заснеженной, но уже появились первые полыньи, сейчас синевшие под холодным светом луны. Приближение весны чувствовалось в особенной мягкой свежести воздуха.
…Подполковник Ковалев сказал на разборе учения: «У лейтенанта Санчилова есть способность к творческому решению тактических задач». Александру и приятен был подобный отзыв, и казался незаслуженным: неужели такое о нем? Не ослышался ли?
«Ты знаешь, как вели себя на последних учениях мои Дроздов и Грунев? – мысленно продолжал свой разговор с Леночкой Александр. – А остальные бойцы? Я горжусь ими и чувствую себя Драгомировым».
Ну, это он слишком. О Драгомирове. И об отзыве Ковалева напрасно, не подумала б, что хвастает. А вот о самом подполковнике ей надо рассказать: «Все, что и прежде наговаривал тебе на командира полка: „ходячий устав“, „монолитный Коваль“ – чушь и бред! Если говорить правду: вот бы на кого мне хотелось предельно походить. Предельно – это его словечко и заменяет такие, как „четко“, „ясно“, „хорошо“, „во всех деталях“ – и еще много других.
Я хотел бы достичь этого предела.
Теперь слушай о главном: как ты отнесешься к моему желанию остаться в армии?»
Это решение становилось все прочнее и окончательно укрепилось после недавнего разговора с командиром полка на стрельбище.
А дело было так. Ковалев встретил его и спросил:
– Не пострелять ли нам, Александр Иванович, из автомата?
В тот раз Санчилов стрелял необыкновенно удачно, словно какое-то вдохновение на него снизошло. Как олимпийский бог, стрелял!
Ковалев похвалил. Они сели на скамейку, в стороне. Спускались сумерки. Прокричала электричка на станции.
И подполковник стал опять, в какой уже раз, рассказывать о генерале Гурыбе, его работе, но теперь еще подробнее.
Проблема алгоритмов остро интересовала Александра и в университете. А после этого разговора с подполковником Санчилов подумал: «Разве невозможно создать распознающие, самонастраивающиеся и обучающие системы? Прав Эйнштейн: машина может решить любую задачу, но не в состоянии поставить ни одной. И, конечно же, автоматизированные „интегральные полководцы“ не в состоянии заменить командира, вырабатывающего замысел, человека с его творческими взлетами, дерзкой инициативой, критичностью ума, интуицией, предвидением боя…
Но командир обязан применять самые современные технические средства управления войсками. И в этом случае наука должна прийти ему на помощь…».
…Санчилов замедлил шаг, остановился у причала – здесь сейчас было так же пустынно и тихо, как тогда, на Дону, в их первый вечер.
«Очень важно, что ответит Леночка. Если она меня любит так, как я того хочу, то поймет мое желание и одобрит его. Потому что в первый вечер нашего знакомства и позже, в Ростове, говорила о великом счастье найти каждому свое призвание: „Это не может быть связано с соображениями корысти, материального благополучия“.
Значит, она такая же, как я. И думает, как я. И не заскулит, если понадобится оставить насиженную благоустроенную квартиру, город, обеспеченных родителей, отправиться в глушь…
Везде найдет свое место в жизни, будет учить детей, помогать мне. Далеко не каждая женщина способна стать настоящей женой офицера. Для этого необходима большая любовь, самоотверженность.
Конечно, встречаются ограниченные, мещанки, сибаритки. Но, бог мой, как они далеки от идеала офицерской жены. Если ты решишься идти со мной рука об руку по нелегкой тропе, поручик Санчилов будет счастливейшим человеком на земле. Получишь летом диплом, я приеду, мы сыграем свадьбу, и увезу тебя, мою единственную, в „полк Ковалева“».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Владимир Петрович вышел на балкон своей квартиры. В предсумерках ясно проступала излучина реки. Медленно плыли вниз по течению последние льдины, и на заснеженном берегу распластались, словно выброшенные рыбины, просмоленные лодки. В серовато-синей воде отражались роща, баржа на причале, столбы…
Весна в этом году бралась медленно: в балках и лощинах еще притаился, до первого дождя, снег, но уже прилетели грачи, и в природе разлилось покорное, затаенное ожидание теплых дней.
Говорливая электричка прошла по высокому мосту.
Где-то далеко натруженно брал подъем «МАЗ». Сиреневое небо прочертила золотистая, подрумяненная заходящим солнцем линия, оставленная истребителем.
Владимир Петрович только что звонил Вере в больницу, сказал, что дома, и она обещала скоро прийти. Пожалуй, успеют попасть на концерт югославской эстрады.
Он приготовил Вере сюрприз: в округе обещали две путевки в ялтинский санаторий на апрель. Владимир Петрович полтора года не отдыхал, и сейчас это было бы весьма кстати. Можно прихватить с собой рукопись…
…Отголоски дневной жизни еще не улеглись в его памяти. Написал отменную характеристику Крамову для поступления в высшее военное училище… Васильев к ленинским дням разослал письма… И в Таганрог, Евгении Петровне: «Ваш земляк и заводской воспитанник – уважаемый в роте человек…» Недурно звучит для «соловья-разбойника».
Евгения Петровна, когда приезжала сюда, останавливалась у Ковалевых. Привезла семена – посадить у казармы цветы… По просьбе Васильева рассказала солдатам о заводских делах. А на прощание сфотографировалась со взводом Санчилова. Дроздов пристроился возле нее, выставя ногу вперед, лихо сбив набок шапку и воинственно поглядывая на мир.
…Санчилов сегодня доверительно сообщил, что его будущая жена – учительница, летом навсегда, как он не без значения подчеркнул, приезжает сюда.
Все-таки решил судьбу.
И, в какой уже раз, Ковалев подумал о своей пожизненно избранной профессии. Конечно, бывает очень трудно… Это вечное ощущение непринадлежности себе, каждодневная напряженность, перегрузки, от которых наваливается подчас страшная усталость… Чаще всего неосуществимое желание хотя бы ненадолго выключить мозговые рубильники, оторваться от дневных забот.
А все же иного он для себя не хотел. Шла отливка сильных характеров. Как говорил Макаренко: «нового типа поведения».
Все эти Дроздовы, Груневы, Бесковы, пройдя школу возмужания, возвратятся домой иными, унося что-то и от нас, вероятно, частицу и нашей души.
Мы готовим умелых, духовно стойких защитников, и нелепо предполагать, будто я могу желать убийств. Даже если пальцы мои окажутся на пульте управления ракетами, они подчинятся голосу разума и гуманности. Но если возникнет опасность для страны Октября…
Эту мысль надо отчеканить и в «Военной косточке». Повесть все же перевалила за половину.
Любопытны его собственные метаморфозы, как автора.
Композитор Шарль Гуно писал: «Когда мне было двадцать лет, я признавал только самого себя. Тридцати лет я уже говорил: „Я и Моцарт“, сорока: „Моцарт и я“, а теперь уже говорю только: „Моцарт“».
К счастью, еще до сорока я понял – только Моцарт!
Внизу из-за угла вышла Вера. Запрокинув голову, весело подняла руку.
* * *
Усадив Машу за уроки, они стали собираться на концерт. Ковалев позвонил дежурному по части и, предупредив его, что с девятнадцати тридцати будет в драмтеатре, стал надевать штатский костюм. Вера не могла к нему привыкнуть. В этом пиджаке со шлицами по бокам Володя походил на… аспиранта, что ли. Еще не оперившегося, но уже не без значительности. И весьма спортивного.
Владимир Петрович старательно завязывал галстук. Никак не маг научиться этому искусству, узел получался немного перекошенным.
– Ну-ка, мой начинающий модник… – Вера, поправив галстук, повернула мужа кругом. – Э-э-э, на макушке у тебя волосы явно поредели. Я брала замуж густоволосого… И такого уговора не было…
– Это от головного убора, – неуверенно ответил Владимир Петрович.
– Не знаю отчего, – шутливо отвела самозащиту Вера, – только не хочу лысого и пузатого.
– Не буду, – пообещал Ковалев.
– Хотя, ладно, – смилостивилась Вера, – не отрекусь от любого. Тоже молодуха объявилась!
И уже серьезно:
– Удалось договориться: выделяют двадцать пять коек для больных аллергией. Боюсь произносить эти слова вслух, но, кажется, мы в лечении кое-что нащупываем… Кажется…
Раздался долгий, настойчивый телефонный звонок. Так звонят издалека.
– Слушаю. Подполковник Ковалев.
– Владимир Петрович, как жизнь?
Голос очень знакомый. Кто бы это? А-а-а, Иван Васильевич Курылев. Был у него такой дружок в штабе округа. Тоже подполковник и тоже вафовец, как называли они тех, кто закончил Академию Фрунзе. Когда-то вместе они служили в Сибири.
– Живем не жалуемся, – ответил Владимир Петрович. – Вот с женой собрались на концерт.
– Хорошее дело, – каким-то хитрым голосом сказал Иван Васильевич. Темнит дружок, неспроста позвонил. – Завтра тебя на военный совет к десяти вызывают, так ты загляни ко мне.
– Вот как…
– Вот так… Готовь, брат, чемоданы.
Значит, передвижение по службе. Но куда?
Хотя бы намекнул Иван Васильевич. Нет, делать этого по телефону он не станет и спрашивать его не следует.
Курылев уже знал, что Ковалева прочат послать в другой округ начальником штаба дивизии. И завтра вызывают для предварительного разговора, прежде чем поедет Ковалев в Москву, где подобные назначения решаются окончательно. Но сейчас только сказал, будто бы даже с завистью:
– Интересная работа. И от нас рукой подать, всего километров девятьсот. Ну, бывай здоров. Завтра жду.
Первое чувство, какое возникло у Ковалева после этого разговора, была жалость. Жаль было оставлять Васильева, Карпова, Санчилова – свой полк. И этот город, к которому уже привык, обжил. Но ничего не поделаешь – приказ свят.
– Что, Володя? – с тревогой спросила Вера.
– Все то же, солдатская подруга, – мягко, словно бы винясь, притянул ее к себе Владимир Петрович, – кажется, опять придется сворачивать наш походный бивак.
– Новое назначение?
– Да…
И у Веры защемило сердце: прощайте, мои аллергические койки и недолеченные больные, прощай, Дарима, и эта теперь уже такая уютная квартира. Дождались своего часа распроклятые ящики в подвале! Прав тот, кто сказал, что два переезда равны одному пожару.
Но такому настроению поддаваться нельзя. Вера быстро посмотрела на мужа:
– Ну что ж, мой командир, чему бывать, того не миновать.
– На концерт не пойдем? – спросил он с сомнением.
– То есть, как это? Конечно, пойдем!
