Текст книги "Подполковник Ковалев"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Мороз и ветер к ночи усилились. Грунев стоит часовым у склада с боеприпасами.
Лампочка на столбе бросает неяркий круг на снег, а за ним, за этим кругом, – кромешная тьма.
На Груневе – постовой тулуп поверх шинели и валенки. Правой рукой он сжимает приведенный к бою автомат. Часовой – лицо неприкосновенное. Закон охраняет его личное достоинство. Это звучит веско!
В Уставе записано, что часовому запрещается сидеть, читать, петь, разговаривать, есть, пить, курить. Все понятно! А думать-то не запрещается? И Грунев вспоминает, как он принимал присягу. Еще летом.
Молниеносный «солдатский телеграф» сообщил, что это произойдет через три дня. К воинской присяге готовились, о ней не однажды говорили и командиры, и политработники. Теперь впервые назван был точный срок.
Грунев совершенно не представлял, как именно это произойдет, но, поддаваясь общему волнению, тоже не оставался спокойным.
Еще за неделю до присяги Груневу вручили оружие. Его из рук в руки передал уходивший в запас автоматчик Кундыбаев.
– Хороши оружи, верны, – сказал он.
…С вечера, накануне присяги, Грунев пришил свежий подворотничок, надраил пуговицы и сапоги.
Спал он беспокойно, все мерещилось, что перепутал слова присяги.
Утром, перед тем, как идти на площадь, успел просмотреть газету: обнаружили новые месторождения нефти в Тюменской области… Шли сражения в Ольстере… Строили злые козни греческая хунта и ЦРУ… Росла Асуанская плотина… Наша страна готовилась к ленинскому юбилею…
Кругом бурлила страстная, напряженная, сложная жизнь. И он оказался в эпицентре: вот идет принимать присягу.
…Полк выстроился у мемориала, неподалеку от Дома офицеров.
Груневу виден на постаменте танк с вмятиной в боку от снаряда. Танк в сорок третьем году участвовал в освобождении города. В орудийное дуло сейчас кто-то вложил красную гвоздику.
Горел Вечный огонь. Трепетало на ветру развернутое знамя полка. Торжественно глядело высокое синее небо. Полукругом стояли рабочие с завода, школьники, ветераны Отечественной войны при всех наградах, нарядные девушки из педагогического института.
Печатая шаг, Владлен подошел по вызову к одному из столиков, где лежал текст присяги.
– Рядовой Грунев прибыл для принятия военной присяги.
Командир роты вручил ему текст.
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, – громко, на всю площадь, начал читать Владлен, – вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…»
Грунев поставил подпись на листе. Командир роты пожал его руку.
И в это время одна из студенток – круглоглазая, маленькая – подбежала к нему, глядя снизу вверх, и, зардевшись, подала цветы. Рукой, свободной от автомата, Владлен неловко взял их, сказал тихо, стесненно:
– Спасибо.
Уже возвратясь с цветами в строй, он увидел, как студентка что-то защебетала своим подружкам, и те стали весело поглядывать на Грунева. Может быть, потому, что правофланговый…
От строя отделился Дроздов…
Когда все новобранцы, а их было человек сорок, приняли присягу и тоже получили цветы, раздался голос подполковника Ковалева:
– Молодым солдатам возложить цветы на могилу павших героев!
Грунев с остальными положил цветы на плиты с высеченными именами погибших в гражданскую и Отечественную войны и вернулся в строй.
Оркестр заиграл Гимн.
– К торжественному маршу! – подал команду подполковник, когда звуки Гимна умолкли.
…Грунев прошелся вдоль стены склада. Вгляделся в темноту. Нет, все спокойно.
«Вот, если бы та девчонка, из пединститута, увидела меня сейчас. Только не с этими опущенными наушниками… С ними походишь на мокрую курицу».
Он решил, что, в конце концов, это его личное дело – оставить опущенными клапаны, как называет их сержант, или поднять.
Подняв наушники, Владлен, как научил его Дроздов, закрутил, а не завязал, и подвернул тесемки на макушке. Теперь совсем другой, бравый вид. Теперь пусть та девчонка смотрит.
Правда, мороз сразу же хватанул за уши, но это пустяки.
Перед тем как идти в караул, Владлен схлестнулся с Дроздовым.
– Смелый – это кто сидит на бочке с бензином и курит, – сказал Дроздов.
– Это лихач, лезущий на рожон, – возразил Грунев.
– Не тебе, Спиноза, судить!
– Нет, мне, – оскорбился Грунев. – Надо научиться разумной храбрости, подавлять страх…
Сейчас, вспоминая этот спор, Владлен решил, что все же он дал правильный ответ.
Мысль снова возвратилась к дню присяги. Грунев за эти месяцы часто о нем думал…
…После праздничного обеда и до самого отбоя Владлен ходил тогда задумчиво-серьезным, словно прислушивался к чему-то в себе, к звучанию этого «Клянусь!».
Слово было ёмкое, обретало особый смысл, становилось голосом совести. Ни за что не нарушит он клятву, преодолеет в себе расхлябанность, будет нести службу с честью. Как Герой Глебов, чей портрет висит в клубе, как сын Героя (он проходил службу в этом же полку).
«Старинное русское слово „рота“– „присяга“, – думал Владлен. – Ротники – это дружинники, давшие присягу. Я теперь народный боец. От меня зависит покой нашей земли, бабушки… Прежде, когда я слышал слово „армия“, оно было чем-то отвлеченным… картинками в журнале „Огонек“. Теперь я сам – частица армии. У ракетчиков есть ритуал – всякий раз при смене расчетов на боевой вахте зачитывается приказ: „Дежурной смене к выполнению боевой задачи по обеспечению безопасности нашей Родины – СССР – приступить!“ Вот и я заступил на свою вахту, должен пройти древнюю науку – научиться быть в бою солдатом, да еще единственной в мире армии! Должен, чего бы это мне ни стоило».
Скрипнул снег. Из темноты к посту двигались какие-то зловещие фигуры.
– Стой, кто идет? Стой, стрелять буду! – грозно выкрикнул сразу две команды Грунев, весь напрягаясь, готовый стрелять.
– Идет разводящий, – слышится спокойный голос Крамова.
«Фу-у, напугался!» – с облегчением вздохнул Грунев и приказал:
– Осветить лицо!
Но это уже так, пользуясь правом часового покомандовать, а не потому, что не узнал сержанта:
– Все в порядке? – спрашивает Крамов, подойдя ближе.
– Так точно, – отвечает Грунев, а мысль лихорадочно заметалась: «Если захочет оружие проверить, ни за что не дам. По Уставу не положено выпускать его из рук…»
Уж что-что, а раздел Устава о несении караульной службы он знал назубок. Дроздов, слушая, как Владлен оттарабанивает пункт за пунктом, только диву давался, говорил не без зависти: «Ассистент Кио».
Но Крамов не собирался протягивать руку к оружию. Вглядевшись в Грунева, он заметил, что тот поднял наушники шапки.
– Опустите клапаны, – сказал Крамов. Однако произнес это не приказным тоном, а будто советуя, только что не сказал – «лучше опустите».
– Не имеет смысла, – самолюбиво и как-то по-домашнему, словно перед ним бабушка, ответил Грунев, усмотрев в совете сержанта умаление своего мужского достоинства.
– Выполняйте приказание! – на этот раз властно потребовал сержант, и Грунев поспешно раскрутил тесемки на макушке.
«Ишь ты, ухарь, – даже с симпатией думает Аким о Груневе, возвращаясь в караульное помещение, – захотел уши отморозить. Конечно, с ним работы тьма. Но букварь, пожалуй, постиг…»
Когда их рота прыгала со стены на движущийся танк, Дроздов прыгнул сразу, будто всю жизнь лишь этим и занимался. Грунев же не смог заставить себя, и Дроздов немедля окрестил его «отказчиком».
На следующем занятии Грунев все же прыгнул, и тогда Дроздов одобрительно подмигнул Азату Бескову:
– Груня выходит на рубеж…
«Да, пожалуй, выходит. Медленно, но выходит».
* * *
– О чем, Груня, размечтался? – подозрительно-вкрадчивым голосом спрашивает Дроздов.
В казарме они одни, свободный час, Грунев заскочил положить в тумбочку книгу маршала Рокоссовского «Солдатский долг». От этой книги трудно было оторваться. В полку готовилась читательская конференция, и Владлен на ней хотел рассказать о маршале-человеке.
– Да просто так, – ответил Владлен Дроздову.
– Просто так только блох ловят…
Дроздов открыл дверцу своей тумбочки, достал учебник по радиотехнике. Скосил глаза: что там делается во владениях рохли? Нет, тоже неплохо. Стопкой – носовые платки, вот чудак – альбом с марками…
То ли дело у него: уставы, книга о Шерлоке Холмсе, новенькие эмблемы, асидол для чистки бляхи ремня, чтоб горела она и полыхала. Вообще Дроздов аккуратист и гардероб свой содержит в идеальном порядке. Даже рабочую одежду и повседневную куртку. Не говоря о парадно-выходном обмундировании, которое подглаживает и на неделе, когда не предполагает надевать.
И прическу все же старается сохранить. Хорошо бы иметь такую, как у ротного – старшего лейтенанта Борзенкова. Тот и кольцо носит. Может, перстенек завести? Нет, сержант взовьется.
– К отцу-то на свидание пойдешь? – спрашивает Дроздов у Владлена.
Отец Грунева гастролировал где-то неподалеку и позвонил, что хочет повидать сына.
– В наряд же мне на кухню, – как-то странно-равнодушно отвечает Владлен Дроздову.
Вот тюха-митюха! К нему отец приехал, а он так безразлично… Да если бы у него, Дроздова, был истинный батя! И вдруг приехал…
– Подожди здесь, есть мыслишка, – быстро говорит Виктор Груневу, – испробую.
«Надо Груню выручать, – думает Дроздов, пересекая двор, – отец же…»
И хотя сам Виктор был сегодня на тяжелой работе, очень устал, но решил попросить Крамова разрешения заменить Грунева в наряде.
Интересно, какое у сержанта сейчас настроение? Дроздов давно уже заметил: если Крамов сосредоточенно ковыряет носком сапога землю – «копыта точит», – назревает разнос, лучше не подступать, переждать. А если довольно подергивает мочку уха – можно подкатиться, успех почти обеспечен.
Сержанта Дроздов нашел в ленинской комнате. Он читал стенгазету и подергивал ухо.
– Товарищ сержант, разрешите обратиться?
Крамов повернулся лицом к Дроздову:
– Обращайтесь.
– Товарищ сержант, у рядового Грунева на несколько часов отец приехал, а ему рабочим на кухню идти… Разрешите мне вместо Грунева…
Сержант внимательно и вроде бы даже с одобрением посмотрел на Дроздова. Ответил не сразу – что-то прикидывал. Наконец сказал:
– Придите вместе с Груневым. Я доложу лейтенанту…
Отец, собственно, был Владлену чужим человеком. Последний раз они виделись более года назад. Даже с окончанием средней школы он забыл поздравить Владлена.
Перед тем, как пойти на свидание, Грунев достал парадный мундир, рубашку с галстуком, брюки навыпуск, хромовые ботинки. Может, зайдут куда-нибудь, на люди.
Потом надел шинель с нарукавным знаком – звездочка в венке – и буквами – «СА» на алых погонах. Шапку он немного сдвинул набекрень, как это делал Дроздов. Подошел к зеркалу и впервые в жизни понравился самому себе. «Надо на висках волосы нарастить. Это мне пойдет. – Усмехнулся своему отражению. – Вот так-то, Владлен Геннадиевич». В нем появилась какая-то значительность. Не бабушкин внучек – солдат!
Когда он учился в школе, то в шестом и седьмом классах его вечно угнетали драчуны и задиры. Попались бы они ему теперь!
И вообще, увидела бы впечатлительная бабушка, как в прошлую среду его утюжил танк в окопе… Сто раз умерла б от страха, истребила все свои лекарства.
А он совладал с собой. Сначала прощался с жизнью, тошнота подкатывала к горлу., Но потом взял себя в руки… Тем более, что недалеко стоял сам Ковалев. Нельзя было перед ним показать слабость.
Как Владлен и предполагал, встреча с отцом принесла мало радости. Шел рядом мужчина в модном коротком пальто, розоватом мохеровом шарфе, в дорогой меховой шапке на гриве седеющих волос, с глубокими бороздами на щеках, выбритых до синевы, с перстнем на пальце. Слушал больше самого себя, преувеличенно восхищался «Воинственным обликом наследника», сунул ему кулек с шоколадными конфетами. Владлен терпеть их не мог и решил, как только возвратится в часть, раздать ребятам. Азат – сластена…
Предлагал Владлену деньги «на мелкие расходы». Но Владлен не взял:
– Да зачем же? Мне бабушка прислала…
И все ждал, когда отец заговорит о матери.
Наконец, он словно бы мимоходом, сообщил: «Бывшая моя жена, а твоя мать, по имеющимся у меня сведениям, вышла замуж снова». И посмотрел на ручные часы. Владлен, облегчая гостю уход, придумал, что ему пора идти заступать в наряд.
* * *
На следующее утро произошла в полку пренеприятнейшая история. Дежурный по части старший лейтенант Борзенков доложил командиру полка, что рядовой Дроздов обнаружен во время наряда на кухне в нетрезвом состоянии: нечетко отвечал, язык заплетался, был бледен.
«Безобразие, – гневно думал Ковалев, – мало того, что шляется по ночам, забывая о часе возвращения в казарму, так еще и пьянствует. Вероятно, решил: Командир добренький, простит и это».
– Рядовому Дроздову десять суток ареста! – жестко приказал Ковалев Борзенкову.
Когда рота узнала об этом, то большинство осудило Дроздова. Сам же он, словно обезумев, стал кричать:
– Не виноват я, спиртного и не нюхал! Устал… Не виноват я!
– Прекратить истерику! – потребовал Борзенков. – Старшина! Отведите в санчасть, пусть подтвердят.
Ковалев, встретив на плацу сержанта Крамова, посмотрел с осуждением:
– Докатились…
– Недоразумение, – убежденно ответил Крамов.
Он говорил об этом так уверенно потому, что с некоторых пор изменил мнение о Дроздове.
Книга по психологии, которую посоветовал ему прочитать командир полка, на многое открыла Акиму глаза. Да, «твердая рука» – это вовсе не разговор только в приказном тоне, насаждение духа старой казармы: «Приказал – выполняй!» И все.
Необходимо не «взнуздывать», а терпеливо формировать характер. И, конечно же, стремление постичь внутренний мир солдата – не мягкотелость, как думал он прежде.
Человека надо узнавать!
Отрицательные эмоции легче вытеснить положительными, чем снять.
Недавно, на привале, Владлен читал своим товарищам по отделению «Витязя в тигровой шкуре». Крамов поразился, с каким чувством Грунев произнес слова: «Не давай врагам Отчизны угрожать родному краю!»
А позже услышал, как Дроздов говорил Груневу о своих ненавистных дядьках-пьянчугах. «Я бы всех пьяниц…» – зубами скрежетнул.
Самому же сержанту Виктор рассказал о собаке Тайфун, оставленной в Таганроге. И столько было нежности в его рассказе, так мягко светились глаза, что Аким подумал: «Нет, он хорошей души человек».
Да, их надо узнавать!
Разве этих парней подгонишь под один ранжир? И зачем? В природе нет даже двух одинаковых листьев на дереве… Что же говорить о людях?
Дроздов – сангвиник, Грунев, пожалуй, – меланхолик. Разные жизненный опыт, темперамент, характер… Дроздов не терпит нравоучений. А на Грунева безотказно действует тон доброжелательный, спокойный, немного учительский, что ли. Ведь как научил его Крамов строевой ходьбе? Поставил рядом с собой, когда вокруг никого не было, и сказал:
– Запросто пойдем. Так, как вы дома по улице ходили. И думать о шаге не надо.
Они пошли словно два друга.
– А теперь – ногу потверже ставьте. И руками отмашку, в такт, как я. Ну вот, все просто и хорошо. Верно?
Грунев почувствовал, что шаг у него стал армейский, и даже заулыбался от удовольствия.
Грунев ценит участливость. Когда ему окажешь:. «Ничего, не унывайте», он из кожи вон лезет, чтобы заслужить одобрение, не подвести. Поможет, если попросят, бессребреник…
В поступке нельзя видеть только внешнее, а надо доискиваться до источника. Это даже лейтенант понимает. Неужели ж самому Ковалеву неясно?
Все это промелькнуло в мыслях сержанта мгновенно.
– Недоразумение, – повторил Крамов командиру полка так настойчиво, что тот, поглядев с недоумением, сухо сказал:
– Вы свободны..
Недавно у Акима с Дроздовым неожиданно произошел доверительный разговор.
Акиму пришло из дому письмо, в нем – фотография сестренки Дуси, в седьмом классе она. Когда Крамов рассматривал эту фотографию, рядом оказался Дроздов, Аким показал карточку ему.
– Ух, ты, дзыга! – добро воскликнул Дроздов. – А мне вот тоже прислали. – Он полез в карман, осторожно развернул пакет. – Это – мать, это Люда, ну, сами понимаете… Это – Евгения Петровна, с завода. И Тайфун…
Дроздов начал говорить о своей заводской воспитательнице: «Такой человек!..»
Зачем же командир полка с плеча рубанул?
Экспертиза объявила, что рядовой Дроздов совершенно трезв. Значит, переутомился, и потому был сонлив, бледен, отвечал невпопад.
Ковалев, узнав об этом, стал темнее грозовой тучи и так посмотрел на Борзенкова, что старший лейтенант готов был провалиться сквозь землю.
– Выстройте свою роту, – приказал Ковалев.
На плацу мела поземка. Низко нависло серое небо. Ковалев вызвал к себе Дроздова. Солдат, зло сжав зубы, встал перед ним.
– Рядовой Дроздов! – внятно, так, что все слышали, произнес подполковник. – Произошла ошибка. Вы ни в чем не виноваты, я снимаю с вас взыскание.
Дроздов встрепенулся, поднял глаза, еще не веря тому, что слышит.
– Приношу вам свои извинения, – закончил командир полка.
Строй колыхнулся, будто по шеренгам прошла снежная волна.
У Дроздова задрожал подбородок.
– Я же честно… – тихо сказал он.
Аким вздохнул с облегчением. Лейтенант Санчилов неотрывно смотрел на своего командира полка.
* * *
Вечером Ковалеву удалось выкроить часа два для работы над повестью, это занятие его все больше увлекало. Владимир Петрович «начинен» был блокнотами: в одном он делал пейзажные зарисовки, в другом – портретные.
В дороге, ночью, записывал интересные выражения, любопытный диалог, сюжет. Это были кладовушки заготовок. Кто знает, пригодится ли что-либо из подобных запасов.
Вероятно, существовал какой-то неписаный закон притяжения слов к бумаге. Чтобы преодолеть его, заставить слова оторваться от бумаги, проникнуть в сердце, следовало подключить к восприятию и слух, и зрение, и обоняние, и тактильные ощущения читателя.
Просто грамотный человек в письме к другу напишет: «У нас весна».
Художник, возможно, скажет: «Сегодня я вышел на балкон. Солнце нагрело железные перила. Со стороны реки доносились гудки теплохода. Пахло весенней, талой водой, набухшими почками. На мотоцикле промчалась девушка в сиреневом костюме».
Надо научиться рисовать словами, сливать в одну гамму звуки, запахи, краски. Наверно, в этом главный секрет.
Владимир Петрович перечитал только что написанную страницу.
Было бы несправедливым видеть в старом офицерстве только отрицательные черты.
В мемуарах Русанова есть фигура поручика Зубковского из офицерской династии, прославившейся еще во времена Бородинского сражения.
Второго августа 1914 года у города Сокаль 13-я конно-артиллерийская батарея оказалась на открытой позиции, в поле. Свистят пули. Но Зубковский стоит между двумя орудиями в полный рост, потому что десять пар солдатских глаз тревожно посматривают, как их поручик ведет себя в первом бою?
А позже, когда иссякли снаряды, Зубковский с орудийной прислугой бесстрашно бросается с обнаженной шашкой с криком «ура» на подступивших немцев и выходит победителем. Поручика награждают георгиевским золотым оружием.
Правда, Русанов утверждал, что многие офицеры, которых он знал, были лишены инициативы. Полагали, что в бою достаточно опираться на «слушаюсь» и «как прикажете», что не существовало войскового товарищества.
Но это уже особая статья.
– Володя! Давай пить чай, – слышится голос Веры из соседней комнаты.
Черт возьми, даже любимый голос не всегда кстати.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Открытое комсомольское собрание батальона проходило в клубе. Говорили о предстоящих полковых учениях. Уже к самому концу собрания слово попросил майор Васильев.
Фигурой, лицом, энергичными жестами и речью замполит вполне еще мог сойти за комсомольского вожака.
– Я хочу вас познакомить с одним необыкновенным протоколом… – Васильев достал из кармана кителя вчетверо сложенный листок. – Представьте себе: конец сорок второго года, пригород Сталинграда… Комсомольское собрание во взводе…
Майор обвел всех присутствующих взглядом, словно желая удостовериться, внимательно ли слушают? Дроздов разглядывал какой-то винт на ладони, Грунев уткнулся в стихи. Плохо. Из рук вон плохо.
– «Слушали: о поведении комсомольцев в бою.
Постановили: лучше умереть в окопе, но не уходить… с занимаемой позиции…»
Дроздов засунул в карман брюк винт, Грунев закрыл книгу.
– «Вопрос к докладчику: Существует ли уважительная причина ухода с огневой позиции?
Ответ: Только одна… – смерть.
Ввиду начавшейся двенадцатой в этот день атаки немцев докладчик от заключительного слова отказался».
Васильев помолчал. Медленно спрятал листок в карман кителя.
– И еще хочу рассказать вам о сталинградском Данко…
Майор сделал шаг вперед, остановился напротив Дроздова.
– Идут бои у стен завода «Красный Октябрь». Шестьдесят дней и ночей. Матрос Михаил Паникахо из 193-й дивизии, увидя фашистский танк, прорвавшийся на центральную улицу поселка, бросился наперерез. В руках у него – бутылка с горючей смесью. Пуля разбила бутылку. Михаил стал гореть. Но второй бутылкой ударил по решетке моторного люка. Взорвал танк и погиб сам.
В зале мертвая тишина.
«Вот это люди», – восхищенно думает Дроздов.
«А как бы я… если под Сталинградом?.. – мысленно спрашивает себя Грунев. – Я бы мог?..»
Сержант Крамов хмурит брови: «На учениях ясно станет, чего мы стоим».
– В предстоящих вам «боях», – тихо заканчивает майор Васильев, – вы отчитаетесь перед Родиной… «Бои» пройдут на земле, обильно впитавшей кровь ваших отцов и дедов…
* * *
Ковалев приехал в полк по сигналу «Тревога!». Дежурный по части капитан Градов после официального доклада, понизив голос, доверительно сообщил:
– Старший посредник полковник Гербов у вас в кабинете…
– Гербов?! – поразился Ковалев.
– Так точно, – не понимая, почему командир полка столь необычно воспринял это известие, подтвердил капитан и, словно успокаивая, добавил: – Документ посредника он мне предъявил.
Владимир Петрович быстро подошел к двери своего кабинета, распахнул ее. Семен, заканчивая разговор по телефону, положил трубку. От неожиданности, радости, необычности встречи Ковалев на секунду застыл, потом начал было:
– Товарищ полковник…
Но Гербов крупным шагом пересек кабинет, обнял друга:
«Вот как довелось встретиться!»
Минутой позже сказал.
– Получай задание, – и протянул Ковалеву запечатанный конверт.
Владимир Петрович, прочитав задание, позвонил дежурному по части:
– Немедля вызовите командиров подразделений для получения задач.
– Есть…
* * *
Сигнал «Тревога!» вспыхнул на электрическом табло дежурного в час семнадцать минут ночи. Взревела сирена. Зазвонили телефоны. Дневальные в казармах полка прокричали:
– Рота, подъем! Тревога!
Недолгий водоворот, разбор оружия – и казармы опустели. Зарокотали в парках боевые машины, и скоро потянулись их колонны по спящему городу, в степь.
Лейтенант Санчилов сидит в первой машине. От Борзенкова он получил задачу: его взвод в боевом разведывательном дозоре, вся рота действует как головная походная застава и потому вышла раньше остальных.
Метет сухой снег. Бешеный ветер бьет снежными зарядами по бронетранспортерам, тщится задержать их.
Ни огней, ни остановок..
Сначала пытается развлечь всех в машине своими неисчерпаемыми историями рядовой Антон Хворыська. Он начинен побасенками, случаями из армейской жизни.
«Между прочим, была такая история…» – обычно начинал Антон и рассказывал о злоключениях сапожника, что после повара важнейшее лицо в роте. При этом все поглядывали на Азата: тот лихо подбивал им подметки и набойки.
Или о том, как один рассеянный солдат пошел в увольнение и только на главной улице, у витрины, обнаружил: фуражку-то надел он козырьком назад. И все знали – речь идет, конечно же, о Груне. На Хворыську не сердились за его шутки, даже любили их. Во время рассказа мускул на лице у него не дрогнет, глаз не моргнет. Голос ровный, глуховатый, словно бы даже бесцветный. А «между строк» таится, плещется смех, но вроде бы Антон к нему никакого отношения не имеет.
Сегодня начал он с рассказа о своем деде, что служил в царской армии.
– Между прочим, была такая история… – пересиливая шум мотора, привычно произносит Хворыська. – Приехал в их полк инспектирующий генерал. Сами понимаете – пер-со-на!.. Пошел на урок словесности. Вызывает моего деда: «А скажи-ка, братец, э-э-э, кто такой Ганнибал?»– «Жеребец второго взвода, ваше превосходительство!» – браво отчеканивает дед. «Дур-рак! Полководец!» – рассердился генерал, аж посинел. «Никак нет, ваше превосходительство! Полководец в третьем взводе… На левую ногу захромал…»
Дроздов хохочет:
– Вот то словесность!
– Ну, это давняя быль, а я вам посвежее расскажу.
Все затихли: что еще выдумает балагур?
– Решил один наш модник усы отрастить, – продолжал Хворыська. – Я его спрашивай: «Зачем они тебе?» – «А как же, – отвечает, – на что я буду наматывать указания сержанта Крамова?»
Дроздов расхохотался пуще прежнего, понимая, что это скорее всего камушек в его огород.
– Ты только о других… А о себе?..
– Пож-жалуйста! – охотно соглашается Антон. – В прошлый раз я почему в баню не поехал?
Он сделал паузу.
– Сержант накануне мне персональную организовал.
Крамов довольно подергал себя за мочку уха: «Шути, шути, а банька та тебе на пользу пошла».
Наконец и Антону надоедает развлекать друзей, он умолкает.
Машина продолжает свой бег. Час за часом…
Дроздова начинает клонить ко сну. Он делает движения, как на гимнастике: руки вверх и – к плечам, вверх и – к плечам.
В прошлый раз, во время дальнего ночного марша, когда водители бронетранспортеров стали клевать носами, командир полка приказал остановить на несколько минут боевые машины, предложил побороться шеренга на шеренгу, а потом водителям, советовал пожевать сухари – сон как рукой сняло.
«Люда, небось, спит, как сурочек, – с нежностью думает Дроздов, – и не представляет, как это – мчаться по тревоге… Интересно, а что там мой Тайфун?»
Полтора года назад купил Виктор в Таганроге щенка овчарки и окрестил Тайфуном. Серый, с темным хребтом, белой «слюнявкой» на груди и белой точкой на самом конце хвоста.
Тайфун оказался удивительно смышленым, привязался к Дроздову всей собачьей душой.
Виктор и купал его, и расчесывал, конуру роскошную построил, обучал, мечтая вместе с Тайфуном служить на границе. Даже вел об этом переговоры с военкоматом.
Но жизнь распорядилась по-своему, и теперь Виктор очень скучал по Тайфуну. В письмах к матери расспрашивал о любимце: выпускает ли его на прогулки, тепло ли ему, не обижают ли?
Мать, когда уходил Виктор в армию, грозилась отдать Тайфуна в клуб собаководства, говорила, что не до пса ей, некогда с ним возиться. Но угрозу свою, конечно, не выполнит, не захочет сыну нанести такой удар. Да и сама уже к Тайфуну привыкла. Вообще, мать добрая. Покричать – это может. А так – от себя все отдаст Виктору. И Людмила к ней нет-нет да заходит, мать ее хорошо, родственно принимает. Это Виктору тоже приятно.
Ну, ничего, вернется на завод, облегчит матери жизнь.
А дядьку выгонит, пусть пьет где хочет, не устраивает из их дома забегаловку. Один из братьев матери, дядя Сева, – главный любитель попоек – уехал в Воркуту, на заработки. А другому надо отпечатать, где положено, тридцать две морозки… Так солдаты называют шипы на подметке сапога.
…Гудят моторы. Боевые машины, не уменьшая скорости, все мчатся и мчатся в темень и неизвестность – к району сосредоточения.
Небо стало сереть, улегся ветер, почти не падает снег. Машины остановились.
– Бронетранспортеру в укрытие! – приказывает лейтенант Санчилов. – Всем надеть маскхалаты и на лыжах – к тригонометрическому пункту!
Они целиной движутся к этому ориентиру: по балкам, мимо старых окопов.
Начинается робкий рассвет. Сквозь рваные тучи проглянула над головой Большая Медведица и снова скрылась. Где-то впереди, левее, послышалась петушиная перекличка.
– Дроздов! – раздается голос лейтенанта Санчилова.
– Я.
– Грунев!
– Я…
– Пойдете в сторожевую заставу на окраину села Красновки. Дроздов – старший…
Вот и пригодилась «тропа разведчика»! Ничего, все будет чин чинарем…
…Дроздов и Грунев идут полем. Вдруг Дроздов сел, потер снегом лицо, шею, затылок.
– Ты чего? – недоумевает Грунев.
– Сержант говорил: в темноте, чтобы лучше слышать и видеть, надо холодной водой обтереться.
Дроздов прислушался:
– Танк где-то урчит. А вон, глянь, справа – лес.
– Нет, то, несомненно, деревня, – возражает Грунев.
– Нет, лес!
– Уже светает, холодная вода, наверно, только ночью на зрение действует, – высказывает деликатное предположение Грунев.
– А я тебе, тюха, говорю – лес! – уже сердясь, настаивает Дроздов.
– Между прочим, – с достоинством отвечает Грунев, – в Уставе записано, что все военнослужащие должны соблюдать вежливость и выдержку.
– Расскажи об этом своей бабушке, – огрызается Дроздов.
– А я говорю тебе…
– Знаток уставов, – фыркает Дроздов.
– Вот и знаток…
Дроздов сверяется с компасом, и они движутся дальше. Долго идут молча. На невысокой насыпи останавливаются у обелиска неизвестному солдату. Дроздов вздыхает, вспомнив, что самый старший брат матери погиб в Отечественную войну в этих краях, а деда фашисты расстреляли под Таганрогом.
Положив у подножия обелиска сосновую ветку, Дроздов и Грунев направляются в сторону деревни. Чертов Груня оказался прав – Красновка это.
Совсем рассвело. Сиреневое небо избороздили недвижные белые тучи. Всходило солнце, разжигая неяркий костер.
Красновка вольно раскинулась у реки. Дома кирпичные, добротные усадьбы – с гаражами. Гакают гуси, вяло брешут собаки.
Навстречу разведчикам идет старик в меховой шапке и шубе из черного сукна. Старику, наверно, за семьдесят, лицо его изборождено морщинами, но держится он прямо.
– Здорово, служивые, – говорит старик приветливо.
– Доброе утро, – отвечает Грунев.
– Гвардеец я, сапер, – рекомендуется старик. – Сила-то у нас подходящая?
– Нормально. Не сомневайтесь, папаша, – солидно заверяет Дроздов.
Военному человеку многословие ни к чему.
– Вчерась здесь два проходили в шлемах.
Дроздов настораживается: «Не иначе „заброшенные диверсанты“».
– А оружие у них какое было? – вроде бы между прочим спрашивает он.
– Да чудное, – словоохотливо отвечает старый сапер, – автомат в два раза короче, чем у тебя.
«Ясно – парашютисты, – твердо решает Дроздов, – автоматы с откидным прикладом».
– А мои сынки, – явно желая продлить беседу, сообщает старик, – один – в Ленинграде, инженером на Кировском, другой – здесь комбайнером…
Ну, без этих сведений разведчики могут и обойтись.
– Бывайте здоровы, папаша, – не очень-то вежливо говорит Дроздов, всем видом показывая, что не склонен к долгим выяснениям семейных отношений.
Теперь гляди да гляди.
– Груня, ты сзади меня прикрывай, – приказывает Дроздов, когда они отошли от старика.
Настроение у Дроздова все же хорошее, удалось кое-что узнать. Да и Груня оказался неплохим напарникам: безропотно выполняет приказания.
