Текст книги "Подполковник Ковалев"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Да, Владлена Грунева подвело его давнее пагубное пристрастие к огню.
Взрывпакет обычно употребляют на учениях для имитации взрыва. Дроздов взбудоражил воображение Владлена рассказом о том, как солдат из соседней части положил два таких положенных пакета под перевернутую миску, стал на нее и взрывом был немного приподнят над землей.
Когда Грунев решил удостовериться, как горит бикфордов шнур взрывпакета, то уверен был, что в последний момент – ведь он должен гореть пять секунд, – успеет потушить огонь.
Грунев после тактических занятий утаил один пакет, долго рассматривал его в пустом классе. Порох, вероятно, был внутри небольшого желтоватого цилиндра из спрессованного картона и в коротком, твердом столбике. Владлен приложил зажженную спичку к воспламенителю. Он загорелся ярко, красиво, как бенгальский огонь…
…Прибежавший после оглушительного взрыва дежурный по роте увидел на ладони Грунева клочья мяса, кровь на гимнастерке и полу. Вот тогда-то и возникла версия о «сильном повреждении».
После первой помощи на месте Владлена машиной доставили в госпиталь в центре города. Под руки провели его через железную калитку с красной звездой и, бледного, испуганного, посадили в приемнике. Потом немедля обработали рану, и молодой хирург – башкир, закончив несложную операцию, ободряюще сказал:
– Не горюй, солдат, через две недели будешь, как штык.
– Меня уволят из армии? – с отчаянием спросил Владлен.
Было невыносимо представить, как он позорно приезжает домой, не прослужив и полгода. Да, ему очень трудно в армии, но не хочется такого бесславного возвращения к бабушке. Он и без нее может быть самостоятельным.
– Не беспокойся, – сказал врач, – тело молодое, быстро нарастет.
И вот Грунев снова в своем взводе. Его ближайший сосед в казарме – Виктор Дроздов, – мельком взглянув на ладонь Владлена, присвистнул пренебрежительно:
– На копейку дела, а шума на рупь!
Поток испытаний опять навалился на Владлена. Все надо было уметь. Прежде в тумбочке у него царил хаос. Постель он заправлял курам насмех – простыня высовывалась, как нижняя рубашка у неряхи. Подворотничок пришивал вкривь и вкось, накалывал пальцы. Саперная лопата вываливалась из рук.
Со временем Грунев все же кое-чему научился. И продолжал познавать житейские премудрости. Он, например, сделал для себя открытие во время работы на кухне: оказывается, если смочить нож холодной водой, лук будет не таким злым. Казалось бы, пустяковое дело, а тоже надо знать.
Об армейских же тяготах не стоит и говорить. Необыкновенно тяжелым был автомат, его ремень врезался в плечо. А как трудно утром по сигналу «Подъем!» вскакивать с койки и торопиться под дождь, в холод – делать зарядку. Или переходить на бег, когда за спиной у тебя полная выкладка и хочется остановиться, передохнуть.
И уже совсем не в состоянии был Владлен в срок преодолеть полосу препятствий с ее траншеями, колодцем, пропастью, над которой надо было пробежать по горящему бревну. Спрыгивая с высоченного забора, Грунев неизменно становился на четвереньки.
Мало того, надо было еще точно метнуть гранату в амбразуру, влезть в окно… И все это за считанные минуты.
В «гражданской жизни» Грунев любил лечиться. Стоило бабушке сказать, что надо бы на ночь сделать ему ножные горчичные ванны от простуды, как Владлен сам потом напоминал ей об этих ваннах.
Старательно сверяясь с часами, принимал он лекарства – ни за что после еды, если назначено до еды! – клал примочки и компрессы, не ел, то, что «не рекомендовано».
Однажды у него закололо в левом боку. Бабушка решила, что это почки и теперь ему противопоказана редиска. Владлен обожал редиску, однако надолго отказался от нее, на всякий случай, хотя колики в боку не повторялись.
Но здесь, в армии, Грунев ничем не болел и ни от чего не лечился. Казалось, ему некогда было болеть.
Вот только эта глупая история со взрывпакетом. В госпитале Владлен отдохнул, да было время и подумать о многом.
До сих пор в «той жизни» Владленом руководило бабушкой взращенное «хочу – не хочу». Теперь следовало подчиняться суровому: «Не хочу, но сделаю, раз надо». Больше того: «Невозможно для меня, но выполню».
Все чаще повторял он про себя слова Крамова: «Из безвыходного положения есть один выход – выйти из этого положения».
И Владлен прыгал, бегал, рыл… До седьмого пота, «до посинения», как говорит Дроздов.
* * *
Виктору Дроздову многое и с первого взгляда понравилось в полку.
Когда им выдали форму, он, в погонах, тугом ремне, вдруг почувствовал себя другим человеком.
Прежний еще высовывал язык бесёнка, а новый уже смирял его, замедлял шаг, прямил спину.
«Надо будет сфотографироваться и послать Люде», – решил Дроздов, представляя, с каким удивлением Людмила станет рассматривать его фотографию.
Он встречался с ней в Таганроге в последние месяцы перед уходом в армию. Хорошая девчонка. Самостоятельная, недотрога.
«И Евгении Петровне пошлю, – сказал себе Дроздов, – и Трифону Васильевичу. Может, покажет ту фотографию в своей конторке кому из новобранцев заводских», – не без тщеславия подумал он.
…Прежде всего Виктор обежал, оглядел весь полковой городок. Везде – чистота, порядочек. Один солдат подметал двор, другой окапывал дерево, еще два мастерили футбольные штанги, а маленький Азат Бесков, из их отделения, делал ящик – макет «караульного городка». Здесь, наверно, будут учить, как нести караульную службу.
В комнате Славы Дроздов восхищенно поглядел на землю Сталинграда в прозрачной капсуле («Был бы я там, показал бы…»). Постоял у карты боевого пути их части («Полк-то наш знатный!»). Внимательно всмотрелся в портрет Героя Советского Союза Глебова – он на Курской дуге повторил подвиг Александра Матросова. Припомнил, что видел этот портрет и в клубе полка, и в казарме над пустующей кроватью в углу у окна.
На кухне Дроздов обнаружил холодильные камеры, посудомойные машины и автомат, что за час может сделать четыре тысячи котлет. В полковой чайной, облицованной черно-оранжевым пластиком, – газеты и шахматы. В коридоре – телевизор «Рубин-106», а в ленинской комнате – баян.
Живи – будь здрав!
Дроздов купил в военторговском магазине карманный фонарик, проверил, работает ли в комнате бытового обслуживания электроутюг и штепсель для бритья. Подумать только – культура!
Его немало удивил «магазин без продавца» – шкаф с конвертами, зубной пастой, запасными книжками, нитками – клади деньги и бери что надо.
Дроздов сунул нос в танковые боксы, учебные классы. Особенно поразил класс эксплуатации танков. «Нечего сказать, классик!» Включается мотор, и здоровенный танк, оставаясь на месте, делает такие движения, словно идет по рвам и балкам, а перед ним расстилается полигон. Заглянул Дроздов и в ремонтные мастерские, уважительно огладил бока бронетранспортеров, повертелся у орудия и первоначальным осмотром своих владений остался вполне доволен.
Целый день его занимал личный вещмешок с фанерной биркой, на которой чернилами было процарапано: «рядовой Дроздов». Чтобы надпись не повредил дождь или снег, ее покрыли бесцветным лаком.
Мешок вбирал огромное количество необходимых вещей. В его недрах могли скрыться: плащ-палатка, полотенце, запасные портянки, механическая бритва, кружка, ложка, котелок с крышкой для каши, щетка для одежды, обувной крем, одеколон… Особым набором легли пуговицы, нитки, крючки, звездочки, эмблемы – все хозяйственно и впрок, все на своем месте!
Потом Дроздов разобрался и со снаряжением на поясе: подсумками для гранат и магазинов, флягой, пехотной лопатой. Продумано, ничего не скажешь. Кто-то башковитый предусмотрел.
Вот только с одним не мог смириться Дроздов – повиноваться безропотно, хотя бы тому же сержанту Крамову, лишь потому, что у Крамова лычки на погонах.
Не мог и не хотел!
…В день знакомства со взводом лейтенант Санчилов сказал по своей штатской простоте:
– Можете в обиходе называть меня просто Саша…
Дроздов, дурачась, сообщил, в упор глядя на лейтенанта разбойными глазами:
– А я – Витёк.
И с этой минуты твердо определил свое отношение к Санчилову, как к «дохлому либералу».
«Гад я буду, – дал он себе обет, – если запросто подчинюсь. Меня голыми руками не возьмешь!»
…Пренебрежение Дроздова вызывал и сосед по строю – правофланговый Грунев. Ну смехота одна! Этот Грунев, когда только мог, грыз угол носового платка, по рассеянности совал в сапог ногу без портянки. Дроздов не удержался – подложил ему как-то в спальне гантельку «под ребрышко». Пусть закаляется!..
А как Грунев отдавал честь?! Пальцы держал лодочкой, спина согнута – сатира и юмор.
Шагает – ноги заплетаются, недаром его Крамов учит ходить, по линии на плацу.
И если Грунев «шаг печатает» – тут и вовсе до колик насмеешься: от макушки до пят весь вздрагивает и так напрягается, что вот-вот от него ток пойдет. Левой ногой шагнет и левой же рукой взмахивает… Сержант говорит – никакой координации движений. И воинского соображения. Когда надо ползти по-пластунски, падает на противогаз так, что ребра трещат. Нет того, чтобы догадаться противогаз сдвинуть.
По твердому убеждению Дроздова, Грунев был рохлей, размазней, лопухом. Как иначе назвать человека, который в свободную минуту, перевив ноги и опершись плечом о стену, читает книгу и, как тетерев, глохнет? А потом, словно очухавшись, поднимает голову и говорит так, никому:
– Оказывается, философ Спиноза был оптиком.
– Свисток! – только и находит, что ответить Дроздов, словом этим выражая свое презрение к никчемному книгоеду, норовящему читать даже в столовой.
Когда они первый раз поехали в баню и Дроздов увидел голым этого растяпу, который, неуклюже ступая, нес на вытянутых руках перед собой шайку с водой, он не смог удержаться от смеха и крикнул братве:
– Гля, Груня до воду пошла…
Так с тех пор Грунева и стали называть Груней, безошибочно вложив в это прозвище что-то девчачье, что было в облике Грунева: в загнутых ресницах, бархатной коже лица, высоких бедрах.
Однажды Грунев попросил Дроздова помочь ему вырыть окоп.
Дроздов ответил с нескрываемым презрением к растяпе:
– Нашел няньку! Табачок врозь!
Владлен изнемогал от злых подтруниваний Дроздова, от, как ему казалось, жестокости сержанта Крамова и его «рычанья», от «дурацких требований» строевой службы.
* * *
– Груня, к командиру полка, бегом на полусогнутых! – выкрикнул Дроздов, появляясь в казарме.
– Зачем? – испуганно уставился на своего мучителя Владлен, лихорадочно перебирая в памяти, что он такое сделал, из-за чего может вызывать сам подполковник? Или это очередной розыгрыш и сейчас Дроздов скажет: «Отставить… Прошу пардону от всей глубины моей мелкой души».
– Ну, что ты, в самом деле, выдумываешь? – с надеждой в голосе сказал Грунев.
Но Дроздов уже серьезно посоветовал:
– Рви когти – командир не любит ждать!
Грунев судорожно одернул гимнастерку, пробежал пальцами по ее пуговицам – все ли застегнуты – и пошел к выходу.
– Каждая сосиска думает, что она колбаса, – пренебрежительно пробурчал Дроздов вслед Владлену.
Эх, жаль, не его вызвал подполковник. Он бы показал, как надо подходить к начальству, громко докладывать, не то, что эта мямля.
Грунев миновал военторговский магазин, где еще сегодня утром покупал леденцы, миновал заправочную станцию у парка боевых машин и асфальтовой дорожкой, обсаженной кустами сирени и маслин, стал приближаться к кирпичному одноэтажному зданию штаба полка.
Возле самого порога стояла урна в виде воробья с разинутым клювом, а на бордовом щите висел набор скребков, веничков, щеток для обуви.
Грунев, с сожалением поглядев на свои довольно замызганные сапоги, потер без особого успеха их щеткой и поднялся по ступенькам в штаб.
В коридоре на стенах вывешены какие-то графики, распорядки, наставления дежурному по штабу. Из строевой части вышла девушка в военной форме, посмотрела на Грунева, как ему показалось, строго. У телефона дежурил дневальный. В первом коротком ответвлении коридора, в самом конце его, замер часовой у полкового знамени.
Грунев отдал честь знамени. Крамов говорил им, что часовой у знамени стоит два часа. И доверяют этот пост лучшим. В Отечественную войну, когда полку не давалась вражеская высота, командир приказал вынести боевое знамя вперед. К нему рванулись бойцы, словно защищая грудью, и взяли высоту. И вот теперь оно здесь: в шрамах, пропахшее порохом, с двумя орденами на полотнище и орденскими лентами на древке.
Перед дверью, обитой коричневым дерматином, с табличкой «Командир полка» Грунев приостановился, поправил ремень, судорожно вобрал воздух и постучал.
– Войдите, – послышалось из-за двери.
– Товарищ подполковник, рядовой Грунев по вашему приказанию… пришел… явился…
– Прибыл, – мягко поправил Владимир Петрович и внимательно поглядел на неуклюжего юношу.
Подворотничок у него пришит неумело и словно бы немного вывернут наружу. Гимнастерка топорщится. На висках волосы выцвели пятнами и от этого кажутся пегими.
– Садитесь.
Грунев перемялся с ноги на ногу и осторожно сел на самый край стула, шаркнув подошвами.
Владлен не знал, надо ли, если сидишь у командира, снимать пилотку, и эта мысль мучила его.
До сих пор Владлен видел командира полка только издали, а теперь боялся поднять на него глаза и разглядеть получше. Он вспотел и, рукавом гимнастерки вытерев пот со лба, решал, куда девать руки. Наконец положил их на колени.
– Ну, как служба идет? – добро поглядев на Грунева, спросил подполковник. Голос у него густой, но гибкий.
– Ничего, – ответил Грунев так, как говорят «ничего хорошего», и посмотрел не на Ковалева, а поверх его головы, словно боясь встретиться с глазами командира полка.
– Рука зажила?
Грунев покраснел. Как надо ответить по уставу? «Так точно». Но сейчас разговор застольный.
– По легкомыслию я тогда… – извиняющимся голосом сказал он. – Зажила совсем. Вот. – Владлен положил на стол правую руку, показывая рубцы на ладони.
– До свадьбы и рубцов не будет, – улыбнулся подполковник.
– Я убежденный женоненавистник! – с неожиданной откровенностью выпалил Владлен.
– Это почему же подобная немилость? – озадаченно спросил Ковалев, вспомнив, что когда-то нечто похоже заявлял его друг Семен Гербов, а потом поразил молниеносной женитьбой.
– Да уж так! – еще гуще прежнего покраснел Грунев, сердясь на себя, что завел недостойный солдата разговор, скосил глаза влево.
У двери на стене висит лампа аварийного освещения. На ее деревянной подставке надпись: «Ответственный – ефрейтор Тучков».
«Даже это предусмотрено», – изумленно отметил Грунев.
«Совсем неоперившийся, – подумал Ковалев, – но, видно, неиспорчен и очень правдив. Интересно, как мой Петька относится к этим вопросам?»
По установившейся традиции раза два в году в полк приглашали юнцов из школ, профтехучилища. Им показывали технику, водили по учебным классам, разрешали посмотреть развод караула и внутреннего наряда. Они так же, как этот парень, робели, наверно, кое-что прикидывали, думая о своей будущей военной службе, задавали неожиданные вопросы: «А кто гладит форму?»
– Вы до армии с бабушкой жили? – спросил Владимир Петрович Грунева.
– Совершенно верно, – удивлённо вскинул густые, длинные ресницы Владлен, – как вы угадали?
Это у него прозвучало искренне и по-домашнему.
– А почему вы ей редко пишете?
Дело в том, что Владимир Петрович получил вчера от бабушки Грунева письмо. «Дорогое командование! – писала она. – Я обеспокоена тем, что наш Владик молчит. Наверно, это неспроста. Сообщите, пожалуйста, как его здоровье?»
Грунев действительно давно не писал бабушке, не до того было. И о чем писать-то? Что тяжко, что вот с рукой… Так у нее сердечный приступ начнется.
– Я напишу, – тихо пообещал он.
– Не обижайте ее.
– Ну что вы! – торопливо произнес Грунев, и его карие глаза словно бы далее подернулись слезой. – Не сомневайтесь…
– А трудностей армейской жизни не бойтесь, – сказал подполковник, – они себя оправдают. Вы читали в комнате Славы историю нашего полка?.. Был в нем молодой волгарь Дмитриев… Его батарея вела бой на реке Аксай. Наблюдатель Дмитриев окопался на кургане, стал передавать важные ориентиры. Но фашисты его засекли. Сначала минами хотели накрыть – не удалось. Выслали отделение автоматчиков… Дмитриев всех уничтожил из ППШ. Тогда в облаву пошло до взвода фашистской пехоты – кругом ползли на курган… Дмитриев видит – не уйти ему, патроны кончаются. Вызвал огонь батареи на себя… Его позже мертвым нашли… И здесь же – фрицев тридцать перебитых.
Ковалев помолчал.
– Был тихий, незаметный паренек… Даже застенчивый…
Грунев вспомнил портрет Дмитриева в комнате Славы, ясно представил себе и этот бессмертный курган, и героя на нем…
– Не бойтесь трудностей армейской жизни, – повторил подполковник. – Знаете, как в беге, когда преодолеваешь критическую точку усталости и появляется второе дыхание?
Это Грунев уже знал и согласно кивнул. Впервые за весь разговор он безбоязненно посмотрел на командира полка.
– Ну, желаю вам ратных удач. – поднялся Ковалев и крепко пожал руку тоже вставшему Груневу, – верю в вас…
– Разрешите идти? – каким-то ликующим голосом спросил Грунев.
– Идите.
Он старательно повернулся через левое плечо, немного качнувшись влево, но выровнялся, вышел из комнаты.
«Ничего, – подумал Ковалев, – основа у него неплохая. Старателен, совестлив. Надо помочь освободиться от бабушкиного тепличного воспитания, подсказать кое-что Санчилову – и будет солдат как солдат… Сергей Павлович и не с такими справлялся».
Мысль о Боканове возникала неизменно и всякий раз, когда наталкивался на трудный случай, когда недоволен был собой.
…Грунев пересек двор военного городка как в тумане: ему пожал руку сам командир полка! И сказал, что верит в него. Да он горы своротит, чтобы доказать, что в него можно верить! Да он… Вот завтра же начнет дополнительно заниматься, три раза пробежит по лабиринту полосы препятствий. Костьми ляжет, а пробежит!
Навстречу шел сержант Крамов. Грунев, шагов за шесть вытянулся, прижал к туловищу левую руку, до отказа повернул голову влево, приложил ладонь к пилотке.
«Смотри ты, – приятно удивился Крамов, – ученье впрок». И, ответив на приветствие, продолжал свой путь.
В спальне налетел с расспросами Дроздов:
– Ну, что, Груня, получил питательную клизму?
Владлен посмотрел снисходительно, на полных губах его заиграла ироническая улыбка.
– О чем речь была? – допытывался Дроздов, словно обшаривая глазами лицо Грунева.
– Допустим, об армейской жизни, – скупо ответил Владлен.
– О ней с лапшой говорить – пустяшное дело, – пренебрежительно скривился Дроздов.
И вдруг этот тихоня рассвирепел. Сжимая кулаки, наступая на обидчика, закричал тенорком:
– Не имеешь права оскорблять! Чтоб это в последний раз!
В возбуждении Грунев говорил быстро, захлебываясь, слова будто наталкивались друг на друга, громоздились, теряя окончания, пузырясь.
Дроздов, уже привыкший мимоходом подтыривать Грунева, даже растерялся.
– Псих, а не лечишься, – пробормотал он, надевая темные очки, и вышел.
Очки эти врачи прописали из-за конъюнктивита носить несколько дней. И хотя сроки уже все истекли, Дроздов не торопился распроститься со своей, как он считал, привилегией: где надо и где не надо важно надевал очки.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
До армии Аким Крамов работал слесарем на станкостроительном заводе в Новосибирске и учился в вечерней школе. Так сложились семейные обстоятельства. Отец, тоже рабочий, внезапно умер, а были еще брат, сестра и часто болеющая мать. Значит, становись кормильцем.
Аким работал старательно. Относились к нему в цехе с большим уважением. Приняли в партию. Он мечтал о ракетных войсках, попал же в мотострелковый полк. Но, как человек долга, и здесь нес службу на совесть.
Крамов терпеть не мог неисполнительность, разболтанность, называл их разгильдяйством, и еще первое знакомство с Груневым, во время начальной подготовки, вызвало праведный гнев сержанта.
Рядовой Грунев был человеком, на которого, как считал Крамов, ни в чем нельзя было положиться. Решительно ни в чем!
– Рядовой Грунев, почему опоздали в строй? – спрашивал он строго.
– Часы подвели…
– Рядовой Грунев, почему расплескали воду?
– Совершенно случайно.
– Рядовой Грунев, почему не выполнили точно наряд?
– Мне плохо объяснили.
– Почему обувь не чищена?
– Не отчищается…
– Почему плохо выбриты?
– Я уже неоднократно объяснял: быстро растет…
Нет, просто этому разгильдяю лень было лишний раз побриться, почистить обувь, сменить подворотничок, но зато он охотно употреблял раздражавшие Акима выражения: «не исключаю», «весьма вероятно», «по здравому размышлению», «не может быть двух мнений», «странное совпадение»…
– Ну, а сами-то вы когда-нибудь виноваты бываете?
На такой вопрос Грунев ответа не давал, только обреченно опускал голову. «Конечно же, он никогда ни в чем виноват не был, все случайно и не стоит разговора», – сердито думал Крамов.
– Вы понимаете, чем может обернуться в бою безответственность? – наседал он. – Все должно быть в ажуре!
Это у Крамова любимое слово, как и слово «кондиция».
Сержанта возмущали в Груневе и его медлительность, и то, что ходил он, немного загребая носками, и полная житейская неприспособленность. Даже манера еды, когда тот меланхолически бултыхался ложкой в тарелке с борщом или измельчал на тончайшие волокна кусочки мяса и, прежде чем отправить их в рот, старательно рассматривал, словно решая, следует ли есть или все же воздержаться?
Большую часть времени Грунев пребывал в состоянии отрешенности, будто умышленно отгораживался от мира реального, и Крамов во всем этом усматривал небрежение службой, а подобное, в его представлении, было смертным грехом!
Порой сержанту хотелось взять Грунева за плечи и потрясти, чтобы очнулся, чтобы зажглись у него в глазах огоньки хотя бы возмущения.
Разговоры «педагогические» Крамов не признавал – не дети. Сунулся было к Груневу со строгой воспитательной проповедью, но тот с такой вынужденной покорностью слушал и не слышал его, такое унылое нетерпение было написано на его лице – когда же оставят в покое? – что Крамов в сердцах плюнул и ушел. Решил, что лучший способ воздействия на этого горе-вояку – почаще посылать в наряд вне очереди на кухню картошку чистить и тем довести его до нужной солдатской кондиции.
Сержант готов был согласиться с Дроздовым, однажды случайно услышав его отзыв о военных навыках Грунева: «Тундра!»
Да, это была глухая и безрадостная тундра. Хотя и сам Дроздов изрядная штучка! Соловей-разбойник.
– Рядовой Дроздов, что за свист?
– Полководца Груню кличу…
– Хотите наряд заработать?
– Это мне, что слону грушу съесть.
С трудом сдерживая гнев, сержант медленно, словно через силу, говорит:
– Прекратить клоунаду! Как разговариваете с командиром?
– Виноват. Молодой. Исправлюсь.
Даже непонятно: из рабочих, и вот такой шаткий характер. Только и норовит не подчиниться. Все трубы дуют «ре», а ему непременно надо «фа». Уже получил свое и за опоздание в строй, и за то, что медленно выполнял команду «равняйсь», и за то, что не отдал честь.
Такого надо взнуздывать!
Крамов настолько увлекся борьбой с разгильдяем, что когда недавно Дроздову разрешили пойти на переговорную и он возвратился на занятия с опозданием, сержант сухо спросил:
– Давно наряд не получали?
Напоминание Дроздова, что отпущен он был не без участия Крамова, заставило сержанта неловко хмыкнуть.
Не однажды думал Аким: «Вон сержант Мальцев из соседнего взвода… Сто́ит показаться вдали начальству, как начинает шуметь на своих подчиненных, ярится, разносит… А уйдет начальство – Мальцев заискивает перед нарушителями, мол, сами понимаете, вынужден… вы уж, братцы, не обижайтесь, свои люди – сочтемся».
Аким так не мог и не хотел. Все надо на совесть!
Тот же Мальцев договаривался, кого из подчиненных и о чем станет он спрашивать в присутствии командира роты. «И чтобы лес рук был, – наставлял сержант, – кто не знает, пусть левую поднимает, я его не вызову…» Возмутительное очковтирательство! О нем надо говорить на партийном собрании.
* * *
В Ростовском университете, где учился Санчилов, были у них по пятницам, с утра до вечера, военные занятия, а летом старшекурсники выезжали в лагеря.
Эти занятия и военные лагеря даже доставляли Александру удовлетворение. Он быстро овладел строевой подготовкой, лихо решал задачи по топографии. И когда подполковник с военной кафедры – неразговорчивый мужчина с седеющими усами – как-то похвалил Александра, заметив, что у него есть данные для офицерской службы, юноша усмехнулся: «Семейные традиции». У них дома висела в столовой фотография деда – полного георгиевского кавалера.
В свое время Александр увлекался музыкой, даже закончил музыкальную школу, бредил театром – был завсегдатаем драмкружка..
И к новому своему увлечению делом военным не относился как к чему-то, что может определить всю его жизнь.
Санчилов успешно прошел университетский курс военных наук, а получив звание лейтенанта запаса, совсем по-мальчишески подумал: «Интересно, выдадут ли мне в части пистолет?»
Отец Александра – доктор математических наук – про́чил сына в аспирантуру. Но сын уперся:
– Я отслужу в армии, – категорически заявил он.
Вопрос был принципиальным: не пользоваться протекцией, сделать не то, что хочется, а то, что должен по новому закону.
– Но два года? – с сожалением произнес отец.
– Ничего, отдам долг, аспирантура никуда не денется.
– Но два года!! – уже с нажимом повторил отец. – И будет ли тебя ждать Леночка?
Вот о Леночке он совершенно напрасно… В конце концов чего стоит чувство, неспособное на двухлетнее испытание? Да и потом это абсолютно их личное дело…
– Слушай, папа, – решительно сказал Александр, – ты в сорок первом уходил на фронт добровольцем. На что же толкаешь теперь меня?
Отцу ничего не оставалось, как сдаться.
«…Ну, хорошо, отца я осилил. Но служить под началом Чапеля?! Майор как-то заявил: „А что, по-вашему, штык-молодец теперь ничего и не стоит?“
Стоит-то он стоит, да ведь и семидесятые годы XX века никуда не спрячешь! Подполковник Ковалев недавно собрал командиров взводов, говорил, как необходимо применять наши технические знания в новой армии… Ну и сам я не слеп. Вижу, что к чему.
Так что, товарищ Чапель, штык вы не переоценивайте».
* * *
Будний полковой день, круто замешанный на солдатском поте, должен был начаться с минуты на минуту. В казарме досматривали последние сны.
Почмокивал полными губами Грунев: ему снилось, что бабушка наполняет большую, в зеленых разводах, кружку топленым молоком. Скрипел зубами Дроздов…
Пахло застоялым воздухом. На табуретках, возле коек, лежало обмундирование, выстроились ряды кирзовых сапог, прикрытых портянками.
Ровно в шесть раздалась громкая команда побудки:
– Рота! Подъем!
Дроздов вскочил сразу, словно только и ждал этой секунды. Правда, пробормотал: «Бог дал отбой и тишину, а черт подъем и старшину».
Грунев помедлил, поворочался, но тоже кинулся к одежде.
– Подъем! – неумолимо требовал дневальный.
Нарастал топот ног. Без гимнастерок бежали на физзарядку.
Сунув полотенце одним концом в карман брюк, держа в руках зубные щетки и порошок, мчались в умывальные и под душ.
Синие одеяла заправляли, как по нитке, и койки замирали в аскетической строгости. Вытряхивали коврики, выстраивали тапочки «ни шагу назад». Уборщики распахивали окна и протирали их.
Дроздов надраивал пол «Яшкой». Это сооружение изобрел он сам. На широкую перекладину длинной палки намотал старую, изношенную шинель, выпрошенную у старшины. Поверх огромного валика с удовольствием садился левофланговый маленький солдат Бесков, и Дроздов с азартом натирал пол.
Азат Бесков довольно улыбался, при этом его небольшие, редкие усики смешно топорщились. Груневу Азат был по душе: веселый, доброжелательный человек, с глазами, поставленными немного вкось и похожими на мохнатые веточки темной ели. Азат стеснялся, что плохо говорит по-русски, и Владлен охотно читал ему вслух, учил русской речи. Вчера Бесков, начистив мундир, сказал Груневу: «У меня солнушко в пугвичках».
…Радио передавало об отважной семерке космонавтов на орбите, о звездах необычной сварки. Дроздов, приостановив «Яшку» восхищенно вздернул голову:
– Наши дают!
Диктор перешел к рассказу о международном симпозиуме в Алма-Ате, посвященном приближающемуся столетию со дня рождения Ленина…
– Товарищ лейтенант, взвод на утренний осмотр построен, – доложил во дворе сержант Крамов.
– Проверить внешний вид, – приказал Санчилов.
Собственно следовало сказать: «Произвести осмотр», – непростительная ошибка. Интересно, заметил ли ее Крамов? Конечно, заметил. Пока он доложит о результате осмотра старшине роты, надо показать конспекты сегодняшних занятий старшему лейтенанту Борзенкову.
Из коричневой полевой сумки с картой, компасом, цветными карандашами Санчилов достал тетрадь, пробежал глазами первую страницу, отправился к командиру роты.
Шаг у Санчилова легкий, чувствуется, что он все же спортсмен, даже ноги «кавалериста» придают походке небрежную бравость.
…Сержант останавливается перед Груневым.
– Ремень затянуть. Эмблемы почистить.
Он отрывает пуговицу, висящую у горла на нитке, подает ее Груневу:
– Пришить.
Дроздов сердито думает: «Запрещенный прием. Увидел бы командир полка, дал бы тебе».
Сержант внимательно смотрит на модника Дроздова. Его ржаные курчавые волосы озорно вырываются из-под пилотки:
– Обросли. Подстричься.
Эта чертова прическа не дает покоя Крамову!
– Прическа «молодость». Рекомендована журналом «Советский воин», – пытается защититься Дроздов.
– Приаккуратьтесь, – неумолимо говорит сержант, – чтоб полный ажур…
Он взглядом упирается в голенища сапог Дроздова:
– Это что за гармошки?
Дроздов отвел глаза в сторону, видно, зря старался с голенищами.
– Почему у вас гимнастерка такая короткая?
– Села после стирки, – бормочет Дроздов.
Он силится одернуть вчера подрезанную гимнастерку, собравшуюся почти возле ремня, но из этого ничего не получается. «Опять прокол будет», – думает Дроздов, имея в виду очередное наказание. Но нет, обошлось. Крамов только сказал: «Сменить гимнастерку», – и прошел дальше.
Дроздов провожает его сердитым взглядом: «На воде заводится! Как командир, так и всегда прав».
До завтрака была политинформация.
В столовой Дроздов, уминая кашу с мясом, мурлычет так, что слышит только Грунев:
– Здесь дают нам прикурить. Смех заставят позабыть…
Грунев, по своему обыкновению, меланхолически ковыряется в тарелке.
– Лавровый лист нашел? – поинтересовался Дроздов. – Ешь, Груня, он калорийный.
Грунев огрызается:
– А гимнастерочку-то, модник, переменил?
– Перезимуем, – беспечно отвечает Дроздов, – сегодня опять на полосе препятствий косточки поломаем. Сколько соли спишешь?
