Текст книги "Подполковник Ковалев"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

И определенно родился штабистом. Это была его стихия, его призвание, определившееся еще в академии. Он плескался, как рыба в воде, в схемах, картах, планах, сводках, был вооружен типовыми расчетами, все помнил, обо всем знал. «Одушевленная машина», к тому же любящая живопись, своих дочек и обаятельную жену – бурятку Дариму, с высокими скулами и милыми припухлостями под короткими бровями. Эти припухлости придавали глазам, в минуты задумчивости, что-то от древней буддийской умудренности. Но чаще глаза были оживленными, и тогда казалось: они силятся приподнять нависшие мешочки, трепещут, вырываясь из плена. Дарима была на два года старше мужа – ей недавно исполнилось тридцать три года, преподавала в музшколе. В полковых же музыкальных делах, в офицерском «Огоньке» была главным лицом, хозяйничала вместе с Верой.

При таком начальнике штаба, как Карпов, офицерам полка невозможно было пренебрегать пунктуальностью. Правда, педантичность майора порой оборачивалась формализмом, ему не всегда хватало гибкости. Однако все это, несомненно, исправимо.

* * *

Хорошо думалось, но писать сегодня почему-то не хотелось. Вероятно, неволить себя не следует. Ковалев решительно сунул тетрадь в ящик стола.

«Надо поработать над приказом об умельцах-изобретателях. И поручить кинолюбителям подготовить фильм о рационализаторах. С Васильевым посоветоваться, как лучше сделать такой фильм. Вместе с ним продумать и научную организацию армейского труда. Может быть, точнее назвать ее целесообразной, уплотненной…

Чтобы полковая жизнь обрела четкий, размеренный ритм, ровный накал, без авралов, штурмовщины „мероприятий“, надо подчинить себе „мелочи“, вести счет секундам. Добиваться полнейшей боевой готовности при наименьшей затрате сил, средств, времени. Это и будет наш НОТ.

Завтра же поговорю с Карповым, с Юрием Ивановичем, другими офицерами. Как изрекал наш мудрый математик Гаршев: „Всегда должен быть полет мысли“.

А почему бы именно физику Санчилову не заняться разумной организацией ратного труда? Пусть наберет себе таких заводских парней, как Дроздов, и будет моим первейшим помощником…»

Эта мысль обрадовала Ковалева.

«Да, да, Санчилова надо чаще бросать в глубокую воду без спасательного круга. Васильев это понимает лучше, чем кто бы то ни было другой. Вероятно, поэтому он и поручил недавно лейтенанту выступить на городском слете старшеклассников, рассказать, как знание точных наук помогает служить в современной армии. Лейтенант нуждается в самостоятельности – надо ему чаще предоставлять ее.

Худенький, стеснительный, вроде бы неуклюжий, толстовский капитан Тушин стал героем в Шенграбенском сражении. Значит, дело не столько во внешней бравости, сколько в крепости внутренней, стойкости духовной.

Но разве не желательны и четкий шаг, и молодцеватость, и опрятность?

У Санчилова развито чувство ответственности. Иначе, считая себя временным человеком в полку, не пропадал бы он от подъема до отбоя в роте, не переживал бы так историю с Груневым, свои неудачи. В нем только надо пробудить офицерскую гордость, искреннюю убежденность, что в армии его способности могут расцвести, знания – быть предельно полезными».

Ковалеву припомнился лесник Тихон Иванович, с которым свела его служба в Сибири.

Они вместе ходили на охоту, ночевали в лесу. Общительный Тихон Иванович как-то сказал:

– Главный закон леса, Петрович: «Дуб любит шубу и не любит шапку».

Оказывается, молодой дубок, в юности, доволен окружением ильмовых – шубкой из вяза, бересты… Но те растут быстрее подопечного и, если их вовремя не подрубать, не «саблевать», могут укрыть дубок с макушкой. Угнетенный этим, он зачахнет, задохнется под непрошенной шапкой. Вот Тихон Иванович и осветлял – как он говорил – дубки, открывал им свободный вымах.

Наверно, и Санчилова нельзя давить чрезмерной опекой. Подстраховывать в чем-то, а так – пусть сам идет в рост.

Недавно Ковалев посылал Санчилова в командировку, требующую на месте быстрых и самостоятельных решений. И не пожалел о своем выборе.

Еще до этого поручил лейтенанту присмотреться к пульту управления стрельбами на полигоне – нельзя ли там что-либо усовершенствовать? Лейтенант внес дельные предложения.

В поле давал он Санчилову самые трудные, хотя и посильные, задания.

Ну, что же, лейтенант набирался знаний, сноровки, держал себя смелее, словно бы проникаясь самоуважением командира.

…Вера в своей комнате сделала наброски завтрашнего выступления. Психотерапия плюс травы – вот за что она будет ратовать. И – поменьше химии. Волны фармацевтического океана захлестывают нас. А лекарство надо применять только самое необходимое, без которого не обойтись. И еще одна опасность: мы неумеренно пользуемся обезболивающими средствами и тем отучаем организм самостоятельно бороться с болью.

Не давала покоя мысль о Свете. Вера позвонила в больницу, дежурному врачу:

– Анна Филипповна! Как Света? Я часа через два подойду… Не надо? Ну, смотрите. В случае чего – немедля звоните.

Не написать ли письмо в Таганрог? Хорошо бы Жене поскорее приехать к нам в гости. Познакомила бы с Даримой. Они наверняка понравятся друг другу. Нет, завтра напишу. И о Дроздове.

Вера набрала номер телефона Даримы.

– Ну, как дела у Зиночки Рощиной? – спросила она.

Горькая и горестная история!

…До майора Чапеля командиром батальона был капитан Гаев: высокий, белокурый, обаятельный… В жизни же семейной – несчастливый человек. Ему попалась истеричная, вздорная жена, без всякого основания ревновавшая его ко всем и вся. У Гаевых не было детей, но жена капитана не работала и почти все свое время употребляла на выяснение отношений с другими офицерскими женами.

В конце концов капитану стало невмоготу, и он подал на развод. Что тут поднялось! Гаева приходила в партком, писала в политуправление округа, в газеты «Правда» и «Красная звезда». Ничего не помогло – их развели.

И работала в строевой части полка Зиночка Рощина, в свои двадцать девять лет так и не вышедшая замуж. У Зиночки мускулистые ноги спортсменки, темно-бронзовый отлив волос, забранных вверх так, что видна красивая линия шеи. Ресницы у Рощиной темные, но шелковисто поблескивают.

И вот робко, неуверенно возникла любовь у Рощиной и капитана Гаева. Когда пришел ей срок рожать, капитан оказал:

– Не будем дразнить гусей. Отправляйся к маме, позже я туда приеду, и мы зарегистрируемся.

Так и было сделано. Роды прошли благополучно, но на второй день после появления у Рощиной дочки пришла в деревню на Тамбовщину телеграмма о смерти Гаева. Инфаркт. Инфаркт в тридцать два года.

Зиночка возвратилась в военный городок с ребенком.

Мадам Градова добилась на жансовете, чтобы фамилия Рощиной, «за моральное разложение», была вычеркнута из списка нуждающихся в квартире. В этой очереди она стояла три года.

С такой несправедливостью Вера смириться не могла и вместе с Даримой Карповой отправилась в горсовет.

Да и Ковалев поддержал Рощину…

– Когда у Зиночки новоселье? – допытывалась у Даримы Вера по телефону. – Надо будет все устроить lege artis [1]1
  По всем правилам искусства (лат).


[Закрыть].

Она положила трубку, зашла в комнату к мужу, обняла его за шею.

– Володенька, Расул сможет завтра к десяти часам подвезти меня на конференцию?

– Доктор, – с укором произнес Ковалев, – ваш личный шофер – я. Неужели вам не дают покоя лавры мадам Градовой?

– Убедил, – рассмеялась Вера, – и довольно легко…

– А я с удовольствием отвезу тебя и приеду за тобой.

– Приятно иметь личного шофера такой квалификации. Ты знаешь, я все же сейчас загляну в больницу, как там Света?

– О боги, не имей жену-врача, – проворчал Ковалев, – и я с тобой пойду…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Было часов пять вечера, когда поезд остановился у вокзала города, где Ковалев более двух десятков лет назад окончил суворовское училище.

Владимир Петрович пошел вверх по взгорью. Высились корпуса огромного завода, целые кварталы многоэтажных домов; век стекла и алюминия энергично проложил свою трассу и здесь, лишив этот, прежде маленький, городок патриархальной тишины.

Собор, казавшийся когда-то огромным, словно бы врос в землю, сгорбился рядом с обступившими его новыми зданиями театра, универмага, Дома офицеров.

Припорашивал землю снег. Сквозь голые ветви акации проступало багряное небо в синей штриховке.

Ковалев миновал городской парк с дремлющими фонтанами. А вот завиднелись и колонны училища. Сердце Ковалева забилось сильнее. Кого увидит он сейчас?

Встречи в суворовском, в день его рождения, стали традицией. В разные годы приезжали Братушкин и Гербов, Кошелев и Мамуашвили. Прилетали и другие, слали письма, телеграммы.

Ковалеву задалось вырваться сейчас впервые за два десятка лет – так распорядилась воинская судьба, ревниво не выпускавшая его из жесткого круга обязанностей и неотложных дел.

Собственно, и теперь Ковалев очутился здесь вопреки, казалось бы, всем запретам службы: назначено инспектирование их дивизии, ждали высокое начальство.

Когда Владимир Петрович получил из Москвы письмо от Боканова, где Сергей Павлович просил: «Постарайся приехать хотя бы на несколько часов», то с горечью подумал: «Это невозможно».

Вчера, доложив командиру дивизии Алексею Уваровичу Барышаву о готовности полка, он уже собирался выйти из кабинета, когда генерал спросил, сняв очки и всем видом показывая, что служебная часть беседы закончена:

– Ну, а что дома-ш, Владимир Петрович? От сына вести есть-ш?

К этой особенности генеральской речи, прибавлять букву «ш» ко многим словам, не сразу привыкли, а привыкнув, перестали даже замечать.

Барышев знал, что Петр – в Минском суворовском и в свое время одобрил эту «наследственность».

– Парень, видно, прижился, – ответил Ковалев, – я был у него.

И вдруг Ковалеву захотелось показать генералу письмо Боканова. Он достал письмо из кармана кителя, протянул Барышеву.

– Вот… Получил от своего воспитателя, полковника Боканова.

Алексей Уварович снова надел очки, брови, словно бы седыми навесиками, легли на дужки, внимательно стал читать письмо.

К командиру дивизии Ковалев относился с большим уважением. Он начал войну сержантом, а закончил ее в Берлине командиром батальона, Героем. Академии Фрунзе, Генерального штаба сделали Барышева очень грамотным военным.

Генерал никогда не вызывал в дивизию офицеров без истинной необходимости и своим помощникам запрещал это делать, называя «заседательским зудом» склонность к необязательным, говорливым совещаниям, кабинетным бдениям. Иные из них офицеры прозвали КВН – клубом веселых и находчивых.

Не было такого случая, чтобы Барышев оскорбил или принизил своего подчиненного.

При всей строгости и взыскательности генерала с ним хорошо служилось, ни в чем никогда не хотелось его подводить.

Кончив читать письмо, Алексей Уварович задумчиво сложил его.

– Я понимаю, товарищ генерал, – как о деле само собой разумеющемся сказал Ковалев, – поездка моя сейчас, конечно, невозможна…

Барышев вскинул на него серые, немного усталые глаза.

– А, собственно, почему невозможна-ш? – спросил он.

– Но…

– Неужели вы так неуверены в своем полку-ш?

– Нет, но…

– А я думаю, поехать вам надо-ш.

Ковалев ошеломленно молчал.

– Непременно поехать надо. – Барышев даже слегка прихлопнул ладонью по столу, словно печать ставил. Возвращая письмо, сказал: – Вашему воспитателю передайте от меня привет-ш… А мы здесь без вас как-нибудь обойдемся… Уверяю вас-ш!

Вот и парадный вход в училище. Решетчатая ограда. Еще величавее тополя, а пушечки петровских времен на каменных подставках и пирамиды чугунных ядер кажутся совсем игрушечными.

На тротуаре, у стены училища, – человек шестьдесят. Какой-то усач-майор… Преждевременно располневший подполковник с оттопыренными ушами. Авилкин!

Семена нет… Значит, не смог. Майор Виктор Николаевич Веденкин! Только в штатском. А это кто – усохший и маленький? Тутукин! И тоже в штатском.

– Володя! – подошел полковник Боканов.

Они обнялись. Сбоку, тесня Ковалева изрядным животиком, подступил Авилкин.

– Коваль!

– Здр-а-вствуй, со-о-лнышко, ты солнце ясное, – пропел приятный бас, явно адресуя эти позывные Авилкину.

Ковалев обернулся. Пел Снопков. Ямочки на щеках и подбородке, лицо розовое, как после парной. А выражение узеньких глаз смешливое. Майор!

– Павел!

– Собственной персоной!

Они шутливо побоксировали.

– Где служишь?

– Военный журналист.

Снопков ловким движением извлек из кожаного футляра фотоаппарат, нацелился им на Ковалева и Боканова.

– Минуточку. Разрешите огорчить!

Подошел неторопко вальяжный в своей полковничьей папахе Пашков. Сказал сдержанно:

– Здравствуй, Владимир. – Крепко пожал руку Ковалеву.

И еще, и еще какие-то незнакомые офицеры.

Сбылись пророчества генерала Полуэктова:

«Мы в вас видим продолжение себя… Вы приедете капитанами, майорами…»

А вот неизменный старшина Архип Матвеевич Привалов. Сверхсверхсрочник… Щеки в склеротической, розовой сетке прожилок, усы стали зеленовато-ржавыми.

– Товарищ старшина, – вытягивается перед ним Павел, – суворовец Снопков прибыл для свидания с вами.

Держится Привалов молодцом, браво расправляет плечи.

– Съехались, детки! – говорит он растроганно. – И я ж вас ковал.

«Вот где собралась военная косточка», – думает Владимир Петрович.

– Один момент! – опять командует майор Снопков. – Коваль, стань рядом с Архипом Матвеевичем, я вас щелкну… Увековечу для потомства.

В зубах у Снопкова – вероятно, для солидности – дымящаяся, изогнутая трубка, на живот свешивается фотоаппарат «Киев», в руках – потрепанный, видавший виды «Кодак», подаренный ему отцом еще в сорок пятом году.

– Тебя, Геша, Архип Матвеевич ковал? – спрашивает Павел у Пашкова.

– Да еще как!

– А я тебя ковал? – не отстает Снопков и легонько тычет Пашкова кулаком в бок.

– Аж искры сыпались, – притягивает друга за плечо Пашков.

Все последние годы они переписывались и сюда приехали вместе.

– Товарищи суворовцы! – провозглашает Веденкин. – Пойдемте в училище, нам разрешили собраться в кабинете истории… Присмотримся друг к другу…

Виктор Николаевич после демобилизации работал в этом же городе директором педучилища, готовил учителей для «мелюзги», издал два тома «Методики преподавания истории», читал лекции и чувствовалось, что в суворовском он – свой человек. Заместителем начальника суворовского был его давний друг – полковник Беседа. Вчера Беседу срочно вызвали вместе с генералом в Москву, но перед отъездом Алексей Николаевич позаботился, чтобы гостей, как обычно, приняли радушно.

В вестибюле у знамени замер часовой с алыми погонами. На мраморной доске медалистов-суворовцев – длинные столбцы имен. «Мы их начинали», – подумал Ковалев, найдя фамилии Суркова, Пашкова, свою.

Все так же, с хитрецой, улыбался Суворов.

На Доске почета – награжденные орденами: Савва Братушкин, Павел Авилкин… А что это на фотографии за головастый человек с полными губами и в генеральских погонах?

Батюшки! В суворовском миру Гура, а ныне – доктор технических наук Максим Иванович Гурыба. Тот самый фантазер Гурыба, что изобретал реактивный снаряд из железной трубки, начиненной кусочками целлулоидной мыльницы, скорострельную пушку «Илюша», летательный аппарат с черным жуком вместо мотора, а в степи с Самсоновым возводил «могилу неизвестного кузнечика». Что же изобрел он теперь?

…Мимо офицеров то и дело проходят суворовцы, вколачивая подметки в паркет гулких коридоров, удивленно застывая у стен: «Наверное, комиссия какая-то… Вон сколько старших офицеров…»

А старшие офицеры табунком ввалились в исторический кабинет, тесня друг друга, уселись за столами.

На стенах – портреты Чапаева и Фрунзе, нарисованные когда-то Андреем Сурковым, карты походов Суворова, схема Ледового побоища, старательно смонтированные иллюстрации из времен Великой Отечественной войны.

Кабинет ярко освещен, и, невольно щурясь, гости стали с любопытством присматриваться друг к другу.

Правее Ковалева, у окна, сел подполковник с голубыми петлицами летчика. На его груди – ромб академии, радуга орденских планок, золотистая эмблема с крылышками. Кто это? Ну до чего знакомые глаза с отчаянной! И раздвоенный подбородок?

– Артем! – невольно вскрикнул Ковалев.

– Володя! – вскочил Каменюка и, подбежав к Ковалеву, обнял его, словно хотел сшибить, сел рядом.

– Ты где? – не выпуская плеч Каменюки, спросил Ковалев.

– Командую полком. – Артем назвал город на западной границе.

– Сила! – сжал плечи Каменюки Владимир Петрович.

– Порядок! – в тон ему, на древнелейтенантском жаргоне ответил, озоруя, Артем. Глаза его позаимствовали густую синь неба.

У доски остановился совершенно седой Веденкин и, поглядывая веселыми глазами на взбудораженных гостей, громко произнес:

– Прекратить шум, товарищи суворовцы!

Все мгновенно умолкли.

– Условный рефлекс, – прошептал Артем.

– Ну-с, давайте заново знакомиться… Суворовец Рогов – к доске!

Усатый майор послушно поднялся и пошел к доске. Исподлобья окинул притихший класс изучающим взглядом. Подправив кончиками пальцев черные усы, сказал густым, словно бы осевшим, простуженным голосом:

– Я из Заполярья сюда на минуточку прилетел… Может, помните Рогова? В тутукинской роте был?

Маленький Владимир Иванович Тутукин оживился, снял и надел очки – черт возьми! – как и прежде с дужкой, перехваченной проволочкой.

– Бежал из училища, – продолжал Рогов, – чтобы «Русь повидать» и прогреметь поэтом… Полковник Зорин лохмотья мои тогда приказал сфотографировать… Так это я.

– Петька! – раздался крик – не выдержал подполковник Авилкин.

– Он самый, Авилка! – подтвердил Рогов и снова прикоснулся к усам. – Я на Севере уже восьмой год распечатываю… Сейчас в академию готовлюсь. Снега у нас, братцы, хватает. Отдыхаем на кончиках телеграфных столбов. В этом году лета и не было, даже олени не линяли. Навигацию открыли в октябре. Ничего, служим. Привыкли к тундровой ночи, длиной в три месяца. В пургу прикрываем лицо прозрачным щитком – «телевизором»… Но вы не думайте, у нас и бассейн с теплой водой есть!

Он умолк, представляя, наверно, свой поселок.

– Капсе [2]2
  Рассказывай!


[Закрыть],– попросил кто-то тихо из зала, видно, тоже северянин.

– Родилось у меня два сына заполярных. Мы их на денек соседям подбросили, а жену свою я сюда прихватил… – Рогов мотнул головой в угол. Там сидела черноглазая, круглолицая женщина. – Говорю: айда, Тома, со мной. Поглядишь на город, где произрастал твой непутевый муж. Думаю, у нее претензий к суворовскому нет…

Тамара, покраснев, поднялась:

– Подтверждаю… И сыновей мы воспитываем по суворовской системе…

Тамара села.

– А как же стихи? – поинтересовался Тутукин.

– Выпустил две книги, – ответил майор.

– Позвольте, – удивленно поглядел на него Веденкин, – я недавно читал поэму Петра Рогова «Заполярье»! Запомнились: янтарный мех, кисловатинка ягод, сказанное без сожаления: «Мне еще плыть и плыть по снежным волнам». И особенно строки: «Только ртуть здесь падает низко, Человек – набирает высоту».

– Каюсь, я писал, – подтвердил Рогов. Помялся немного на месте, пошел к своей Томе.

Ковалев подумал с ожесточением: «А я или бездарь, или лентяй. Затягиваю с повестью, будто впереди еще две жизни…»

– Суворовец Каменюка, к доске! – вызвал Веденкин.

Артем Иванович легкой походкой пересек кабинет.

И Боканов, и Тутукин, и Веденкин прямо впились в Артема глазами. Широкоплечий, с тонкой, гибкой, словно бы подламывающейся, талией, с крыльями темных волос надо лбом, он излучал щедрую силу. Бороздка на подбородке стала еще глубже, взгляд смел и открыт, а шрам у правого виска почти исчез.

– Ну, с чего начать? – спросил Каменюка, и его лицо стало немного растерянным.

– Без подсказки не можешь, Артем Иванович? – ехидно произнес Авилкин.

– Нет, правда, наверно, как жизнь, сложилась? – посмотрел Каменюка на Веденкина. – После суворовского получил направление в танковое… Томился… Удалось вырваться в авиацию. Потом – академия. Сейчас служу в Ленинградском округе. Третий год командую. Техника нынче, сами знаете… Служба – как на подводной лодке: нельзя и одному ошибиться. Недавно участвовали в маневрах. Слабонервных не оказалось… В первой своей автобиографии я, ни капли не кривя душой, написал: «Мой родной дом – суворовское училище». В прошлом году пришел ко мне представляться молоденький лейтенант. Вижу у него на груди наш значок с профилем Суворова. Говорю: «Теперь в полку два суворовца – его командир и вы…». Поглядели бы, как запылал от гордости лейтенант. Я добавил: «И спрос вдвойне». Он ответил: «Это не страшно».

– Разрешите, подполковник, вручить вам некий сувенир, – таинственно произнес Виктор Николаевич.

Каменюка с любопытством взял в руки подарок: это была его двадцатилетней давности тетрадь по истории.

– Сыну повезу, – оказал Артем Иванович, – он у меня – гуманитарий, – белоснежные зубы на загорелом лице сверкнули весело.

– Суворовец Авилкин! – вызвал Веденкин.

Подполковник Авилкин стал спиной к доске, сцепив пальцы рук на животе.

Есть лица, чуть ли не до старости сохраняющие черты детских лет. Их узнаю́т сразу даже много времени спустя. У Авилкина разве только что рыжеватость волос сгустилась, и они отливали, как начищенная медь, а так все прежний, «пидстарковатый», облагороженный временем, но Авилка.

– Я, кажется, немного больше нормы прибавил в весе, – виноватой скороговоркой произнес он и представился: – Заместитель командира дивизии по тылу…

– Интендантство! – послышались реплики. – Снабжение!

– А куда вы без нас денетесь?

Большие уши Авилкина зарделись, он поглядел на товарищей зеленоватыми глазами, ища сочувствия.

– Обещаю, к следующей встрече, привести себя в порядок.

– Мучных изделий надо меньше потреблять, – наставительно произнес Снопков и ладонью потер свою бритую голову.

– Учту! – пообещал Авилкин. – Уполномочен передать вам привет от майора Алексея Скрипкина – он в штабе ПВО страны, от майора Петра Самарцева – помните, окающего парнишку, вместо доклада генералу: «Я – дежурный», говорил: «Я – уборщик»? Самарцев разрабатывает проблемы ночного вождения автомобилей… Преподает в академии…

– Теперь я хочу представить вам кандидата технических наук майор-инженера Арсения Ивановича Самсонова, – сказал Веденкин, выждав пока Авилкин возвратится на свое место.

Самсонов поднялся. У него маковая росинка на кончике небольшого носа, широкие, бледные губы.

– Путь в науку, – продолжал Веденкин, – сей майор начал на моих уроках, упорно сооружая под крышкой парты каких-то диковинных уродцев из желудей и спичек… «Труды» сына полка отмечались историком жирными колами с фундаментальными подставками…

Самсонов поднял тонкую в запястье руку. Словно желая поскорее отвлечь всеобщее внимание от себя, сказал:

– Меня просил передать вам сердечный привет наш «генерал из суворовцев» Максим Иванович Гурыба. На следующем слете обещал непременно быть.

Посыпались вопросы:

– Где он?

– Что делает?

– Кибернетик, – скупо ответил Самсонов, – адрес его я вам дам.

– А на строевой был?

– Был. Комбатом.

– Чудеса!

– Собственный генерал!

Судьбы, судьбы… А ведь иные и трагично сложились. Скончался от ран, защищая границу в предгорьях Памира, Толя Бирюков, катастрофически утратил зрение Саша Смирнов… В единоборстве с тремя бандитами, напавшими ночью на незнакомую Илье женщину, погиб Кошелев.

Веденкин, словно прочитав мысли Ковалева, сказал:

– Мы все о живых… Но помянем добром и минутой молчания тех, кого нет на свете: генерала Полуэктова, полковников Зорина и Русанова, Семена Герасимовича Гаршева, капитана Героя Советского Союза Дадико Мамуашвили…

Все встали.

– Что произошло с Дадико? – тихо спросил Ковалев у Каменюки, когда они сели.

– Разбился при испытании самолета.

Мамуашвили вел самолет на посадку, когда обнаружил надвигавшуюся катастрофу. Ему разрешили катапультироваться, он отказался, боясь, что самолет упадет в густо населенном районе города. Сел в двухстах метрах от школы, но при этом погиб.

Перед Ковалевым возникло лицо Мамуашвили: упругие щеки, барашек волос. И обещание Дадико, что, когда станет капитаном, – поведет Володю в кино, угостит мороженым. «Вот и нет капитана», – с горечью думает Ковалев.

Снопков, о чем-то шепотом посовещавшись с Веденкиным, подошел к доске, кнопками прикрепил лист бумаги – над старыми фотографиями крупная чернильная надпись: «Кто есть кто?»

– А ну, красные кадеты, навались, узнавайте своих, – предложил Снопков, – и сообщите мне, в бюро розыска…

Мужчины сгрудились у доски, поднимались на цыпочки, выглядывали из-за плеча.

– Клянусь всеми пончиками мира, – воскликнул Авилкин, указывая пухлым пальцем на крохотную голову, – вот этот пацаненок – Кирюшка Голиков, у которого тогда пропали часы! Товарищ майор, – обратился он к Тутукину по старой памяти, – Голиков сейчас военным атташе…

– Громадяне! Это, ей-богу, я! – узнал себя в маленькой фигурке, с ведрами в руках, Ковалев.

– А вон, в углу мастерской… нынешний генерал Максим Гурыба.

– Геша, иди сюда… Посмотри на свои породистые родинки во времена нежного возраста.

– А это – Жорка из «штаба шпаргальщиков»…

– Нет, председатель «Комитета общественного спасения».

– Эти органы позже слились…

– Слушай, Осман-паша, ты помнишь, мы привесили гирю к донышку стула физика? – спрашивает Снопков.

Физик, обнаружив гирю, разразился гневной речью. Самое сильное ругательство у него было: «А-р-р-тиллерийские лошади!»

– А худенький, на коне, – наш художник Андрюшка Сурик… У него экзамены.

– И рядом – Венька… Его наградили медалью «За отвагу» – обезвредил фашистские мины под Курском… Сейчас – майор.

…Приоткрылась дверь в исторический кабинет. Дежурный по училищу передал какую-то бумажную полоску Веденкину. Виктор Николаевич потряс ею над головой, призывая к тишине.

– Получена телеграмма, – многозначительно сообщил он. – «Не смог приехать – родился сын. В честь Суворова назвал Александром. Обнимаю всех. Савва Братушкин».

Поднялся неимоверный шум.

– Савва еще на выпускном вечере обещал преподавателю русского языка присылать только телеграммы, чтобы не налепить ошибок!

– Ай да левый крайний!

– Роду Братушкина – многие ле́та!

Вскочили со своих мест Пашков и Каменюка.

Ковалев прокричал:

– Тихо! Есть предложение послать Савве ответ: «Поздравляем рождением сына. Следующего назови Михаилом в честь Кутузова. Слет суворовцев».

– Утвердить, – пробасил Пашков.

Где-то вдали пропела труба: «Бери ложку, бери бак, нету ложки, беги так!»

Несколькими минутами позже за дверью протопали в столовую мальчишеские ноги. Чей-то возмущенный голос произнес извечное:

– Суворовец Громов, не выходите из строя!