Текст книги "Чужая боль"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Четверть века
Дед Роман и Кундрюк
Большое село кажется безлюдным. Только где-то далеко часто попыхивает маслобойка да лениво прохаживаются по улице куры. Голубые стрекозы кружат над Доном. Ласточки, на лету обмыв концы крыльев в реке, взмывают ввысь. Подсолнухи, приподняв над берегом рыжие головы, глядят вслед проплывающему пароходу.
На краю села, во дворе покосившегося светло-синего флигеля, дед Роман мастерит колесо для тачки. Несмотря на жару, на нем ватные, измазанные дегтем штаны, а поверх серой рубашки жилет. Взмокшие седые усы обвисли и делают его похожим на моржа. На крыльцо вышла жена деда, жилистая женщина с загорелыми босыми ногами. Посмотрев с минуту на постукивающего долотом мужа, Ефросинья Степановна неодобрительно сказала:
– Ты пока тачку сладишь, хата завалится. Я тебе сколько раз говорила – пойди до председателя колхоза, попроси подводу… Скажи: мы солдатские родители, заслужили заботу, закон есть такой. Другим хаты построили… Слышь, что я тебе говорю! – повысила голос Степановна. – Пойди скажи: мы солдатские родители…
…Председателя колхоза «Путь Ильича» Захара Ивановича Кундрюка дед нашел на конном дворе. Широко расставив ноги в галифе с лампасами, Кундрюк свирепо отчитывал растерянного парня:
– Ты когда коня чистил? А!
Конюх смущенно переминался и отводил глаза в сторону от замызганной лошади.
– Я тебя спрашиваю: ты казак, чи кто! Ты как коня бережешь! – наседал на парня Кундрюк, и полная шея его багровела.
Кундрюк был высок, крепкогруд, красное лицо его пересекал глубокий шрам от левого уха вдоль щеки. На летней, наглухо застегнутой гимнастерке виднелось три ряда орденских планок. Кундрюк легко возбуждался, любил покричать, но в сущности был добрым человеком. На селе хорошо помнили, как он, усыновив осиротевшего Мишку Косолапова, возил его в город к профессору и выходил мальца…
– Я тебя спрашиваю, ты почему коня губишь! – в третий раз грозно произнес Кундрюк.
Роман Лукич, выждав немного, подошел к председателю:
– Так что, Захар Иванович, я до тебя с просьбишкой…
– Чего! – резко обратил к нему распаленное лицо Кундрюк.
– С просьбишкой я.
– Ну! – теперь всем телом повернулся председатель.
– Как мы семья служивого – Петро у нас в артиллерии… Дай, Захар Иванович, подводу на день, лес привезти. Хлигелек чисто ссутулился.
Кундрюк свирепо глянул на деда Романа:
– Ишь ты… ссутулился! А у меня кони ссутулились, – и он опять перевел взгляд на парня, стоявшего рядом.
– То исть, я что ж, – неуверенно произнес дед, – я по закону…
Дед Роман медленно начал пятиться и скрылся за воротами. А Захар Иванович продолжал распекать нерадивого парня. Видно, не в добрый час пришел дед Роман: когда председатель распекал за нерадение, он был недоступен, грозен и такое настроение сохранял долго. Через полчаса Кундрюк командовал уже на току, у молотилки:
– Разве так снопы подают!!
Вскочив на воз, тряхнул чубом, потянул вилы у казачки;
– А ну, дай…
Быстрыми точными движениями стал подавать снопы на полок.
Роман Лукич пришел домой хмурый. На вопросы жены не отвечал. Лишь повечеряв, вставая из-за стола, зло сплюнул. Потом нашел помятый синий лист бумаги, карандаш и, помусолив его, стал писать. Работа была непривычная, пальцы плохо слушались.
Утром Роман Лукич был в правлении колхоза, когда сторож Тимоха только начал открывать ставни.
Дед положил на стол председателя исписанный лист, выкурил с Тимохой цигарку и пошел не спеша в колхозную мастерскую помочь.
Вскоре заглянул в правление Кундрюк. По скрипящим под тяжелым телом половицам подошел он к своему столу, стал перебирать бумаги. Взгляд его задержался на синем листе. Председатель повертел лист, силясь вспомнить, откуда это, прочел:
– «Депутату райсовета товарищу Кундрюку». – Хмыкнул недоуменно, молча пробежал глазами дальше: – «Прошу своего депутата т. Кундрюка подействовать на председателя колхоза „Путь Ильича“, чтобы он оказал заботу о семье воина Советской Армии Лысова…»
Захар Иванович снова хмыкнул. Отложив бумажку подальше от себя, пробурчал:
– Учитель нашелся, агитатор… – Стал рыться в ящике. Но вскоре опять взял в руки синий лист бумаги, усмехнулся: – «Де-пу-та-ту!».
Вошел сутуловатый, в пиджаке словно с чужого плеча конюх Синягин, похлопывая кнутовищем по сапогу, сказал:
– Так я на маслобойку подался…
Кундрюк побарабанил широкими твердыми ногтями по столу и решительно приказал:
– К Роману Лысову поедешь, лес ему привезешь. Ясно!
Не очень и дальний Восток
29 августа 1958 года.
Здравствуйте, дорогая тетя Верочка!
Вы, наверно, обиделись на меня, что я до сих пор молчала! Но теперь я решила искупить свою вину большим письмом.
Начну все по порядку.
Из Ростова мы выехали вечером. Провожало нас множество родственников, они накупили столько всякой всячины, что мы до самого Сахалина ничего, кроме ягод и огурцов, не покупали. А сухари только сегодня доели.
Я все старалась быть храброй, но, когда прощалась с мамой, все же разревелась.
После Москвы прицепили вагон-ресторан, мимо наших боковых полок стали курсировать его посетители. Добро бы просто так проходили, а то почти все, кто помоложе, считали своим долгом остановиться, расспросить, откуда, куда и зачем мы едем. Да еще высказаться насчет моих «карих очей» и прочитать лекции на темы: почему мы пренебрегаем ими (то есть, этими «лекторами»), почему нельзя себя вести так, как мы (стараемся их спровадить, не ходим с ними гулять около вагона во время стоянки поезда).
На наше счастье, у многих «лекторов» денег хватило только на два дня, после чего ресторанный поток явно уменьшился.
Впервые я почувствовала, как далеко забралась, когда пароход отчалил от Владивостокской пристани. В дороге нам много рассказывали про Сахалин. Одни нас жалели, говорили, что мы загубили свою молодость, согласившись туда ехать, другие пугали, третьи хвалили и нас, и Сахалин. Мы выслушивали всех и помалкивали – посмотрим сами. Скажу Вам честно: отправилась я на край света без энтузиазма. Девочки подавали заявления, ну и я с ними за компанию. Поддалась общему настроению. А когда спохватилась, поздно было.
В порту Корсаков нас встретили машины и всех (приплыло около ста учителей) перевезли на переселенческий пункт, а на следующий день началось распределение на работу.
Я попросилась в район, где служит Виталий. Вам, тетечка, я могу признаться, что отчасти поехала туда из-за Виталия. Мы с ним познакомились на вечере в летной школе, а потом его послали на Дальний Восток служить.
Устроилась работать в восемнадцати километрах от города и в десяти от Виталия.
Довольно большой шахтерский поселок, есть радио, электричество, но плохо с жилплощадью и никудышняя связь с городом.
Нас, учителей, приехало в поселок семь человек. Ростовчан, кроме меня, еще две девушки с литфака – Лиза и Зоя. В школе, куда мы попали, только у нас высшее образование. Коллектив молодой, лишь одна учительница пожилая.
До этого года здесь была семилетка, а теперь открылись восьмой класс и вечерняя школа, в которой преподавать предстоит нам же.
Пока живем в большущем классе.
Скоро будем переезжать на новые квартиры. Никуда не ходим, сидим целыми вечерами дома и вспоминаем Ростов, родных, знакомых. Думаем, чем они могут сейчас заниматься! Ведь мы вечером слушаем из Москвы «Пионерскую зорьку».
Питаемся в столовой. Ужасно все невкусно, и хочется домашнего обеда. Сегодня ходили к старой учительнице пить чай – вот благодать!
Да! Приобрели вторую профессию – красильщиц школьных окон. Говорят, получается прилично. Три дня являлись домой покрытые голубыми крапинками. Даже волосы стали голубыми.
С Виталием за две недели виделись трижды. Теперь встретимся не скоро, потому что он улетел в командировку. Отношения у нас чисто товарищеские.
Уже первый час ночи. Все спят. Передавайте привет всем вашим.
Целую крепко-крепко. Ваша добровольная ссыльнаяЗина.
P. S. 8. Вчера получила первую получку – семьсот рублей за полмесяца, без восьмого класса и вечерней школы.
27 сентября 1958 года.
Тетя Верочка, родная!
Ждала, ждала от Вас письма, так и не дождалась и решила написать еще. Живем по-прежнему в классе. Дней через десять кончат строить наши комнаты. Даже не верится, что когда-нибудь покинем это жилище, в котором стоят шесть кроватей, четыре стола, несколько табуреток и стульев. Окна на ночь завешиваем до самого верха разными тряпками, чтобы с улицы ничего не было видно. А то одно время повадились под окнами ходить какие-то поселковые парни. Но вот уже две недели, как они все же оставили нас в покое, ж вот почему. Вечером у нас был Виталий с товарищами, а наши «подоконные рыцари» пришли петь серенады. Их встретили как следует. Правда, в тот же вечер у нас в двух окнах не оказалось стекол, зато теперь живем спокойно.
Работать стало немного легче: приехала еще одна учительница математики из Московского института. Но и сейчас не хватает времени выспаться как следует или поесть нормально. Живем на рыбных консервах, сгущенном молоке, хлебе с маслом и сырой воде из колонки. Не знаю, что бы я отдала за домашний обед. А походить бы по нашей улице Энгельса, постоять у Дона!
С каждым днем убеждаюсь, что не получится из меня учитель. Не получится – вот и все!
В школе полно переростков. В шестом классе учатся шестнадцатилетние парни. В восьмом один ученик только на два года моложе меня. И никто ничего не знает. Вместо того чтобы идти вперед, приходится топтаться на месте, учить старое. Директор предложил мне повесить в седьмом классе таблицу с формулами по алгебре за шестой класс. Я отказалась. Понаставила половине класса двоек – теперь знают формулы. За двойки директор отругал. Говорит, что их надо ставить деликатно. Я считаю, пусть они поставлены без всякой деликатности, зато ученики будут знать материал. Для геометрии в школе есть только три линейки, окружности черчу тряпкой.
Настроение отвратительное. Сердце сосет тоска. Объясняю что-нибудь, а сама думаю о маме, Ростове.
Если бы не девочки (Лиза и Зоя), так не знаю, что б со мной было. Предложи мне сейчас поехать в Ростов, я бы все бросила и удрала в чем стою. Не дождусь лета, когда можно будет отправиться домой. А как подумаю, что не отпустят и через три года, – становится страшно.
От мамы письма получаю часто. В последнем интересуется нашими отношениями с Виталием, просит подождать с выходом замуж. Сразу и замуж! Я написала ей, чтобы спала спокойно: не собираюсь ни за кого выходить.
Видимся с Виталием часто. Каждый день, когда он пролетает над нами, обязательно делает круг-другой над школой и нашим жилищем. Лиза с Зоей уверяют меня, что если не в этом году, то в будущем я непременно выйду за него замуж. Толстушка Лиза даже предложила поспорить на отрез для платья. Тогда рассудительная Зоя заметила: «Лучше позаботься о своем будущем».
У нас уже осень. Идут дожди, холодно.
Тетя Верочка, пишите, хоть не так тоскливо будет, Вы ж мой старинный друг.
До свидания. Целую крепко-крепко.
Страдалица Зина.
16 октября 1958 года.
Моя дорогая тетушка!
Живу по-прежнему. Комнату нам до сих пор не длин. Мы уже решили искать частную квартиру, но сперва пошли поругаться к начальнику шахты. Обещает дать через несколько дней. Да веры ему мало, все говорят, что он Обещалкин. Я, Лиза и Зоя настроены очень воинственно. Мы так хорошо сдружились, будто знаем друг друга не два месяца, а несколько лет.
На работе дела налаживаются туго. Хуже всего с геометрией в седьмых классах. Понаставила двоек, а как буду исправлять, не ведаю. На днях схватилась с директором. Он мне велит сдать план воспитательной работы. А что я буду писать, если мне некогда даже встретиться со своим классом! Он кончает заниматься в 12.35, а с часу дня у меня уроки во второй смене. Директор дал мне для составления плана пятидневный срок, иначе обещал обсудить все на комсомольском собрании. Вот теперь и не знаю, что делать. Написать я могу что угодно, но ведь если напишешь, надо выполнять. Правда? Он мне посоветовал для проверки тетрадей выделить одну ночь в неделю, чтобы вечером после второй смены собирать класс. Попробую.
Спасает нас то, что мы не даем друг другу вешать носы.
Две недели назад ходили в Леонидово и купили на рынке электрическую плитку. Так что теперь готовим себе ужины, а утром, перед уходом в школу, непременно пьем горячий чай. К зиме заготовили картошку и капусту. Как только устроимся с квартирой, капусту будем квасить. Погода у нас стоит переменчивая, не поймешь – осень или зима. Выпал снег, а сейчас опять светит солнышко, но греет совсем слабо. Сопки все желтые. Лес тоже. Вообще здесь очень красиво.
В ясное солнечное утро виден залив Терпения. Он от нас в двадцати километрах, а блестит, переливается, будто рядом. Вчера получила от папы письмо. Пишет: надо что-нибудь придумать, чтобы уехать насовсем. Мы посмеялись. Единственная возможность уехать раньше срока – выйти замуж за человека, которого переводят отсюда. Но такие трюки не для нас. С Виталием все кончено. Он оказался не тем, за кого я его принимала, и сейчас стал мне совсем чужим. Как-то засиделся у нас, мы его оставили ночевать, постелили на полу, а он, когда уснули девочки, вел себя по-хамски, и я его выгнала.
Вообще, я что-то начинаю сомневаться, понравится ли мне кто-нибудь так, чтобы на всю жизнь. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что с Виталием дружить не буду. Он ежедневно летает над нами. Вот и сейчас трещит его «керосинка». Напрасно старается.
Да, чуть не забыла: если можно, тетя Верочка, выпишите мне, пожалуйста, журнал «Математика в школе», а то здесь окончательно заплесневеешь.
Крепко целую.
Все же неунывающаяЗина.
29 октября 1958 года.
Здравствуйте, тетя Верочка!
У нас начались горячие дни – конец четверти. Провожу четвертные работы по алгебре и арифметике. Результаты вполне приличные. Я ожидала худшего.
Вчера только уехали инспектора. Были у нас три дня. Сидели у меня на уроке алгебры. Ребята так волновались, что одна девочка у доски даже расплакалась. В общем, все прошло сравнительно благополучно, если не считать, что мне сильно влетело за отставание в программе. К концу полугодия придется все выравнивать. Мне поставили в вину, что в школе нет ни транспортира, ни порядочного циркуля, ни других пособий по математике. Попробую кое-что сделать с помощью ребят. Неделю назад с боем взяли свою комнату. Нам пришлось перевезти вещи и выгрузить их около дома, когда еще не были застеклены окна и домазаны плиты. Из тех комнат, что предназначались нам, две уже были заняты техниками с шахты, и пришлось вселяться в последнюю. Завязалась борьба. Победили мы! Первые дни жили без света, тетради проверяли при свечах. Потом завели знакомство с ребятами-соседями, втроем сидели у них, готовились к урокам. А сегодня они, вернее один из них – Сеня, техник с шахты, провел свет и нам. Теперь у нас есть свой угол, в котором светло и тепло. Окна выходят на восток, так что утром нас будит солнышко, а вечером иногда светло от луны. Живем дружно. Мы со смешливой Лизой вскакиваем утром первыми: топим печь, готовим завтрак, убираем комнату, а меланхолическая Зоя вечером обстоятельно готовит ужин. В воскресенье хозяйничаем втроем. В эту субботу начнем все развешивать, приводить в порядок. На ноябрьские праздники справим новоселье, будем пить шампанское, потому что ничего, кроме него и коньяка, здесь нет.
Часто летает над нами Виталий, но это уже не трогает.
Мама пишет хорошие письма.
Транспортир дошел благополучно. Большое за него спасибо. Как ваши дела? Пишите, тетя Верочка.
Целую крепко-крепко.
С праздником Октября!
Зина.
11 ноября 1958 года.
Дальневосточный привет моей дорогой тетушке!
Уже получила от Вас два письма, а все никак не могла собраться ответить. Начну с того, что завершена первая четверть моего первого учебного года. Из моих ста тридцати учеников не успевают девять. Был педсовет, меня нещадно ругали за все вместе взятое: за двойки, отставание, за то, что недостаточно веду воспитательную работу. Но ничего, вторую четверть закончу лучше. Я это обещала на педсовете.
Шестого утром, после линейки, ходила со своими ребятами километров за восемь, в сопки. Принесли оттуда еловые ветки, украсили портрет Ленина, выпустили стенгазету.
С ребятами интересно. Они очень разные и… неожиданные.
Вот, например, Леня Дорофеев из седьмого «Б» плохо учился, я его на уроках пробирала, двойки ставила. Сидит, насупится, отмалчивается. А что оказалось! У него в ухе нарыв, а он терпел страшную боль.
Наконец от боли потерял сознание, его отвезли в больницу, сделали операцию. Спрашиваю его в больнице: «Почему же ты молчал!». Только и ответил: «А папа…» И все. Пошла к его матери. И что же узнала: в день сорокалетия комсомола устроила молодежь, поселка встречу с участниками Великой Отечественной войны. И один из них рассказал, как сержант Дорофеев, раненый, попав к гестаповцам, проявил нечеловеческую стойкость.
Леня был потрясен рассказом. До утра бродил по сопкам. А когда заболел, решил терпеть боль.
Или вот: в восьмом классе учится Земфира Рубашкина – объект соревнования родителей в любви к ней. Папа кем-то увлекся, не был в семье шесть лет, а возвратившись, заявил: «Я должен отдать девочке столько поцелуев, сколько она недополучила за эти годы».
Он внушил своей Земфире, что она призвана быть знаменитой актрисой, и та теперь безбожно ломается, изъясняется высокопарным «штилем» и на трагической ноте…
Очень хочется мне докопаться до ее истинной натуры…
Вечером пошла с Лизой на торжественное собрание. После доклада начальника шахты была самодеятельность – и смех и горе! Надо, видно, нам и в это дело вмешаться энергичнее.
Седьмого праздновали новоселье. Собралось шесть человек. Был и Сеня. Вы знаете, это не парень, а настоящее золото. Он делает все, что попросим: ходит, когда нам очень некогда, за водой, подогнал раму в окне, сооружает мне всякие наглядные пособия. Даже вымыл нам кадку, выпарил ее и помог шинковать капусту. На праздник Сеня принес свой приемник, и мы поймали Ростов. Сейчас Сеня ненадолго уехал в Южно-Сахалинск, а приемник остался у нас, и мы наслаждаемся музыкой.
В общем, в праздничный вечер гуляли, дурачились, пили шампанское и танцевали. Знаете, как Сеня танцует! Его ржаной чуб все сваливается ему на глаза. А глаза добрые-добрые.
Вот важные открытия: жизни вовсе не надо бояться, хороших людей на свете гораздо больше, чем я предполагала! Кажется, тетечка, раньше я понаписала Вам много чепухи…
Крепко целую.
Ваша дальневосточницаЗина!
Весенний разлив
В первый же день по приезде из Парижа Иван Семенович Карев сказал виновато жене:
– Я, Калю́ня, пройдусь немного по городу…
Калерия Георгиевна внимательно посмотрела на мужа, по тону его поняв, что он хочет пойти один.
– Иди, милый, только возвращайся к обеду, – ответила она, открыв гардероб, достала макинтош и шляпу.
– Да ну, зачем! – запротестовал Иван Семенович, надевая только шляпу. Подойдя к жене, ласково обнял ее, заглянул в глаза, словно спрашивая: не сердится ли! И, как бывает между людьми, долго и ладно прожившими вместе, она и на этот раз поняла взгляд, просившим не обижаться, что ненадолго оставит ее одну, потому что так очень надо ему сейчас.
Выйдя на улицу, Карев постоял немного в нерешительности у подъезда гостиницы и медленно пошел к центральной площади, тяжело опираясь на костяной набалдашник палки.
Тридцатилетним известным художником оставил он этот город, бежал неведомо почему от революции за границу.
Собственно, не совсем и неведомо. Дворянский отпрыск не пожелал мириться с «бунтом черни», а в глупой молодой голове возникали видения парижского Парнаса, недавно присудившего ему золотую медаль за картину «Весенний разлив».
…Карев остановился, огляделся. Снова в родном городе. О нем бесконечно думал в долгие десятилетия эмиграции.
О нем мало сказать – желанен. Неотделим от сердца, как отчий дом, как материнская ласка.
Город был совсем новый, почти неузнаваемый. В памяти возник тот, прежний: с его кабаками, перезвоном церковных колоколов, горланящей толкучкой, с шарабанами на дутых шинах.
Теперь протянулись широкие, уходящие в степь проспекты, внизу виднелась новая набережная, и, словно помолодевшая, река горделиво несла трехпалубные теплоходы.
Сколько раз думал Иван Семенович об этом своем городочке, проходя парижской площадью Звезды, бульварами Распай и Монпарнас, бродя по шарманочной ярмарке у Сены, засиживаясь в «Ротонде». Там все было чужое, все. Даже красивое – чужое. Как-то в Латинском квартале, сидя на скамейке у дома, похожего на старый причудливый комод, Иван Семенович разговорился с подслеповатым зеленщиком в полосатых гетрах. Тот приблизил почти к самому лицу Карева глаза без ресниц, заговорщически прошептал:
– Я ведь бывал в России. Русские – это, знаете, какие люди!!
Карев хотел было ответить, что он и сам русский, но только горько подумал: «Бывший русский» – и смолчал.
…У площади поток автомобилей преградил путь. Иван Семенович стал беспомощно озираться: не угодить бы под машину.
– Позвольте помочь, – произнес рядом певучий голос, и простоволосая девушка, не дождавшись ответа, повелительно сказала своему спутнику:
– Петя, возьми под руку.
Она продела загорелую, покрытую серебристым пушком руку под локоть Ивана Семеновича.
– Ну что вы, что вы, не утруждайтесь, – смущенно запротестовал Карев, позволяя, однако, перевести себя через площадь; и эта неожиданная душевность молодых людей показалась ему именно тем, что позвало его из номера гостиницы на улицы вновь найденного города.
Он словно с удвоенной зоркостью подмечал сейчас все, давно не было у него такой обостренности чувств.
К витрине канцелярского магазина прилипли, вожделея, двое мальчишек – завтрашние первоклассники. Юноша с тонким нервным лицом разговаривал в стеклянной будке автомата. А старик в это время красил дверцу будки. Что за странное время избрал он для покраски!
Листва деревьев была такой сочной, что ее хотелось выжать, как зелень из тюбика. Над угловым зданием висела вывеска: «Дамский косметический зал».
Издали, да еще при некоторой близорукости, Ивану Семеновичу слово «зал» показалось цифрой 300.
Он усмехнулся: «Ее можно воспринять как напоминание о дате существования сего немаловажного учреждения».
Карев по-юношески радовался вспышке острой наблюдательности.
…Немного отдохнув на бульваре, Иван Семенович вспомнил, что здесь, рядом, живет старый его друг Люба, и решил навестить ее, тем более, что в письмах предупреждал о своем приезде.
Вот и знакомый дом. Тогда – боже, как это было давно! – перед отъездом за границу, он забегал сюда, и Люба сказала: «Зачем ты! Оставайся».
Из переписки он знал, что Люба делала переводы с французского для московских издательств, и даже читал ее переводы. Они были элегантны, но им, пожалуй, не хватало мужественности. Ведь французы были и коммунарами и участниками Сопротивления. Лет десять назад Люба похоронила мужа… Все идем к тому…
Иван Семенович позвонил, и сердце тревожно защемило, когда услышал шаги за дверью.
Люба узнала его сразу, но по глазам было видно, что испугалась его лица. Попыталась спрятать испуг за радостным восклицанием и не сумела. Она никогда не умела притворяться. Он на секунду увидел себя ее глазами: старик с редкой седеющей бородой, бездомный пес с репьями на ввалившихся боках. Люба была почти прежней, разве что немного усталыми казались опущенные плечи. Хотя, если приглядеться…
В комнате стояли вдоль стен все те же книжные шкафы; бронзовый Меркурий поддерживал абажур настольной лампы; висели две небольшие картины Репина, подаренные им хозяйке, и его, Карева, автопортрет. Неужели он был таким: с дерзким взглядом шальных глаз, с упрямым подбородком!
В широкое распахнутое окно врывался легкий ветерок, колыхал паутину гардин.
После первых восклицаний и вопросов Любовь Владимировна усадила гостя на диван, растроганно сказала, мило растягивая слова;
– Вот и возвратился, Ваня… Это очень хорошо, что возвратился. Почему же так долго был там!
Иван Семенович ответил не сразу, через силу поднял глаза на Любу:
– Стыдился проситься домой… Ведь бежал от нового, ничего в нем не поняв. А что нашел! Тебе скажу, как на исповеди, и поверь в моем возрасте не стремятся приукрасить себя – душу я там не продавал…
– А Калерия Георгиевна почему не пришла! – перевела разговор на другое Любовь Владимировна, почувствовав, что прикоснулась к самой больной ране. Но он, ожесточаясь, будто находя облегчение в этой откровенности, продолжал:
– Иной раз вспомню снега наши, детскую песенку самовара в вечерний час и выть, выть хочется от безысходной тоски. Ничего писать не могу, ни о чем думать не могу. Вот она, оказывается, какая – ностальгия! Да сказали бы мне: брось в огонь все, что сделал за жизнь, и возвратишься домой прощенным, – ни минуты не задумываясь, бросил бы.
Карев умолк, снова переживая недавнюю встречу с Россией. Когда поезд пересек границу и остановился, ему захотелось упасть на землю, целовать ее, прильнуть к ней щекой, но он сдержался. Он научился сдерживаться.
– Ну как тебе наш город! – мягко спросила Люба.
Иван Семенович подошел к окну; отведя край гардины, задумчиво поглядел вдаль… Где-то за поворотом реки писал он свой «Весенний разлив», пережил самые счастливые дни в жизни. Сказал тихо:
– Здесь даже воздух другой… Ты чувствуешь, как пахнет акация!
Вспомнил девушку, что переводила его через дорогу:
– …Хочется пропеть лебединую песню…
Он вдруг помрачнел, поник, и тоска, притаившаяся под странно темными бровями, потушила оживление.
– Не сумею… Да и кому нужен!
…Карев возвращался в гостиницу главной улицей. Ярко светило солнце, мир был залит ослепительным светом. Золотистые шелковые нити пронизывали листья.
На высоком с колоннами здании Иван Семенович увидел надпись: «Дом офицеров».
Он приостановился. Неудержимо захотелось войти в этот дом. Здесь когда-то было дворянское собрание. Вправе ли он сейчас переступить порог этого дома! Какая-то сила все же заставила подняться по лестнице. Карев очутился в прохладном гулком вестибюле.
Справа на стене висела большая картина. Он подошел к ней ближе и чуть не закричал: его «Весенний разлив»! Он уверен был, что картина давно погибла. Часто видя ее во сне, пытался восстановить по памяти, но все получалось мертвым. «Если бы „Весенний разлив“ сохранился, – не однажды говорил он себе там, – я мог бы умереть, зная, что недаром прожил».
Сердце заполнила безмерная радость: он нашел ребенка, которого считал навсегда утерянным! Глаза жадно прильнули к потолку. Нет, краски не поблекли. Все было свежо и молодо.
Покорно притаились рощи, превращенные половодьем курчавые острова, у полузатопленных хат дежурили черные баркасы, обнадеживающая радуга взметнулась над степью… И ширь, и размах, и безоглядная вольница Руси.
Иван Семенович не знал, долго ли он так стоял, сняв шляпу, словно молясь. Наверно, очень долго. Привлеченный его необыкновенно взволнованным видом, позади него остановился молодой солдат, снял пилотку. Ему давно нравилась картина, он даже приходил сюда срисовывать ее. Юноше казалось, что это их станица в половодье. Видно, старик понимает в искусстве.
– А вы знаете, папаша, историю этой картины! – спросил наконец он.
Карев вздрогнул от неожиданности, обернулся: на него глядели синие глаза. «Красноармеец, – определил Иван Семенович, – артиллерист».
– Какую историю! – глухим от волнения голосом спросил он, уже ничему не удивляясь.
– Нам комбат рассказывал, – словоохотливо сообщил юноша. – Эту картину фашисты украли… Увезли… А потом наши ее аж в Дрездене нашли и сюда возвратили… Специальные бойцы доставили…
– Возвратили, – едва слышно повторил Карев.
– Кто картину рисовал – сказать не могу, – продолжал юноша. – Но, точно знаю, плохой человек так не нарисует…
Старик не выдержал: все, что он пережил за последнюю неделю, все, что самолюбиво старался скрыть, вдруг нахлынуло с необычайной силой. Его простили… Может быть, устами этого солдата… И он, пока пальцы могут держать кисть, до последнего удара сердца будет служить вот таким… вот таким… Карев взволнованно пожал руку юноши:
– Спасибо… Это так важно… спасибо.
Постукивая палкой по плитам вестибюля, пошел к выходу.
